Мария Акимова
24 июн 2021 в 18:05
Понятия не имею, что меня стукнуло. Перегрелась, наверное. Села и собрала цитаты из классики в один текст. Это даже не аллюзии, а прямо куски текстов с минимальными правками (чтобы соединялось все).
Будем считать, что шаманю. Пробуждаю у города совесть и призываю дождь на его голову. Хотя бы один. Хотя бы маленький.
-----------------------------------------------------------
ЗНОЙНОЕ БУРИМЕ
В белом полотенце с красными розами, шаркающей походкой работника офисного труда, июльским утром двадцать первого года двадцать первого века на застекленный балкон знававшей и лучшие времена многоэтажки вышел старший по подъезду Валентин Степанович Разлюляй-Дунайский.
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду виднелась известка, леса, кирпич, пыль, а в воздухе витала та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности снять дачу. Всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные зноем нервы Валентина Степановича. Нестерпимое амбре мусорных баков, которых в этой части города было особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся на глаза, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в чертах пожилого бухгалтера.
Делать было решительно нечего – по причине карантина фирму Валентина Степановича поставили на прикол, точно старый пароход. А жара и скука навевали хандру, которая хуже любой холеры, ведь одна убивает только тело, другая убивает душу.
Становиться мертвой душой Валентин Степанович никак не желал, поэтому твердым шагом направился к шкафу, оделся в чистое и вышел на улицу.
Жар так и окатывал сверху горячей волной. Земля, покрытая коротенькой, опаленной травою, пылала. Нестерпимый свет, словно золотистою дымкой, задернул окрестность, так что с трудом можно было что-то различить.
Народа было мало на улицах, и те, кто были, старались идти в тени домов. Только чернозагорелые от солнца дорожные рабочие сидели посередине улиц и хлопали молотками по укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные полицейские, в темной униформе с красными кантами, уныло переминаясь, стояли посереди улиц, да прокатывались вверх и вниз по улицам раскаленные трамваи.
Валентин Степанович нырнул в обманчивую прохладу метро. Но и в вестибюле стоял ад. Валентин Степанович пробивался среди плеч, спин и локтей, в духоте, запахе дезодоранта и антисептика к эскалатору, по которому спускались и поднимались разряженные в маски люди.
В вагоне облитые потом, недовольные и напряженные лица с растрепанными волосами, приставшими к мокрым лбам, коричневые шеи, дрожащие от напряжения плечи — все эти тела, едва прикрытые летней одеждой, насыщали воздух вокруг себя горячими испарениями и, слившись в одну тяжелую массу мускулов, неуклюже возились во влажной атмосфере, пропитанной зноем и густым запахом пота.
У Финляндского вокзала тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. Лютое солнце стояло в самом притине. Оно, словно громадный свернувшийся огненный змей, казалось, вздрагивало всеми своими тесно сжатыми кольцами.
Чувствовалась тоска за грозой. Хотелось, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску. Грозы в городе ждали каждый день. Но горячий, как из печки, ветер упорно тянул с собою тучи. Даже ночью трудно было ходить, — так сомнительна была ее прохлада.
«Чуть сделается пасмурно, – думал Валентин Степанович, сев в пригородную электричку, – набежит тучка, – радостно смотришь на небо. Упало несколько капель дождя… Ну, слава тебе господи, наконец-то дождь! Нет, небо нахмурилось, походили тучи, погремел гром в отдалении, и опять нет дождя, опять дует суховей, опять солнце жжёт, точно раскаленное железо».
Где-то далеко в вагоне говорили люди и где-то ещё дальше, но в другой стороне – пели. Эти звуки, тихие, но густые, казалось, тоже были пропитаны духотой.
То и дело появлялись тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Над платформой «Репино» витал резкий запах багульника, походивший на запах перебродившего пряного вина. Едва уловимый отпечаток безжалостного питерского лета лежал на всём: на слегка побуревшей хвое лиственниц, горестно опущенных ветках берёз и рябин, шляпках древесных грибов, потерявших свою бархатистую свежесть.
Но уже веяло близостью моря.
Стараясь не расплескать ощущение радости, энергии, здоровья и силы, Валентин Степанович размашисто зашагал вперед; небольшой и худенький, делал крупные движения руками; преображенный, обнаруживал в загородном неизменившемся мире новые качества, состояния, приметы. По-прежнему стоял жестокий зной ― это был совсем другой зной; привычно лежала в пыли пестрая собака ― это была новая собака; на заборе сидел петух, молчал с опущенным от зноя гребнем ― это был очень хитрый петух, так как догадался забраться повыше, где продувало ветерком.
Впереди виднелось море.
Море — смеялось. Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море - тем, что отражало его ликующий свет.
Валентин Степанович облегченно плюхнулся на песок в тени сосен, подставил лицо живительной прохладе. И тут ветер донес до него голоса. Сам того не желая, Валентин Степанович оглянулся. Неподалеку от него двое мужчин – лысый и бритый – вели спор, который ничем, кроме солнечного удара объяснить было нельзя.
— И угощение было тоже настоящее кавказское, — говорил лысый, — суп с луком, а на жаркое — чехартма, мясное.
— Черемша вовсе не мясо, — отзывался бритый, — а растение вроде нашего лука.
— Нет, дорогой мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины.
— А я вам говорю, черемша — лук.
— А я вам говорю, чехартма — баранина.
— А я вам говорю, черемша — лук.
— Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.
— Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока.
Наверное, кровь прилила к вискам, только у Валентина Степановича что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова бритого уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая: в редкозубом золотом венце, с круглой язвой на лбу, с запавшим беззубым ртом и отвисшей нижней капризною губой. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Без маски, без перчаток не выходить!»
«Яду мне, яду!», — с тоской подумал Валентин Степанович и упал на песок. Под мышками у него было горячо, как в домне; там можно было плавить руду. Но он продолжал неподвижно лежать.
Мандельштам в 1914
