Белорусская писательница Светлана Алексиевич известна в России и за рубежом по книгам хроники «Голоса Утопии», которую она пишет в течение многих лет. В них обычные люди рассказывают о времени и о себе. Повествуют честно и эмоционально. Из этих рассказов складываются полифонические романы голосов о трагических событиях XX века: Великой Отечественной и Афганской войнах, Чернобыльской катастрофе, крахе СССР. 

 

 

Книги Светланы Алексиевич миллионными тиражами из­давались в советское время, переиздаются сейчас, по их мотивам поставлено множество спектаклей, о них немало писали и спорили. Судьба этих книг не безоблачна - они долго и упорно пробивались к читателю, чтобы рассказать ему правду.

- Когда я прочитала все Ваши кни­ги, у меня сложилось впечатление, что они - одна большая работа о нашей не столь давней жизни. Я бы сказала - энциклопедия жизни. Возможно, не я одна так думаю...

- Что-то похожее на летопись? На­верное. Мне самой иногда так кажется. Для себя я это определила как опыт ху­дожественной хроники. Если назвать это энциклопедией, то энциклопедией чувств нашей жизни. Но я пишу исто­рию чувств, а не то, что мы обычно по­нимаем под историей. Меня интересует вот это маленькое пространство - че­ловек... один человек. Кирпичик миро­здания. Записываю то, что он высек из себя, выявил, собрал из своих чувств и мыслей, куда заглянул, когда попал под каток большой истории. Афганская война, Чернобыль, крах Империи... Но все это через маленький прицел... Как говорит одна их моих героинь, «через дырочку для пуговицы» - так она, ма­ленькая, увидела войну, спрятавшись у мамы за спиной. Через дырочку для пу­говицы смерть одного человека...

- У Вас больше всего книг о войне. Почему?

- Это история у нас такая: мы или воевали, или готовились к войне. Ина­че жить не умеем. До сих пор. Включи­те телевизор, поговорите с любым че­ловеком... Накоплен несравненный опыт, как убивать и умирать, как запа­саться мукой и спичками. Я выросла среди разговоров о смерти. Росла в де­ревнях - то в украинской у маминых родственников, то в белорусской у па­пиной родни. Это были послевоенные годы. В деревне много говорили о вой­не - в школе, дома, на свадьбах, на крестинах.

Я долго искала жанр, который отве­чал бы тому, как я вижу мир, как устро­ен мой глаз, мое ухо. Как я слышу. Как с детства звучит во мне мир...

- О жанре хотелось бы поговорить подробнее....

- Мне всегда нравится слушать. Я любуюсь человеческой речью как че­ловеческим лицом. Подлинной речью, еще не отделанной, не отшлифованной литературой. Но это не значит, что ты взял всю метафизическую грязь, все людское говорение - и вот вам книга. Наивно так думать хотя бы потому, что каждую книгу я пишу 7-10 лет. Запи­сываю речь 700-800 человек. Это дол­гий процесс слежения и отражения. Мне надо собрать не просто факты, коллекцию ужасов, а образ времени. Я слушаю улицу - мои книги там. Улица для меня звучит как хор, симфония. Всегда жаль: сколько всего сказано, прошептано, выкрикнуто бесследно. Живет только миг. Я не могу просто слышать и просто жить, мое ухо изощ­рено. Везде оно видит-слышит то, что может быть литературой.

В человеке и человеческой жизни много того, о чем искусство не только не сказало, но даже не догадалось. Все это появляется и исчезает, и сейчас по­является и исчезает особенно быстро. Двадцать лет назад мы жили медленнее. Как догнать время - не знаю. Книг вок­руг много, но из слов ушло электричес­тво... чего-то в них нет... Наши слова и жизнь находятся в разных временах. Жанр, в котором работаю, Алесь Ада­мович называл романом голосов, рома­ном-ораторией. Когда я прочла книгу «Я - из огненной деревни» (А. Адамо­вич, Я. Брыль, Вл. Колесник), у меня воз­никло ощущение, что слово может быть так же обжигающе и таинственно, как и жизнь. Это было мое - моя форма, мой взгляд. Из книги в книгу теперь пробую: где границы этого жанра, на­сколько глубоко можно идти в человека, в личное... У меня всегда человек реаль­ный. С именем, фамилией, соседями, коллегами, родственниками. Спрятать­ся за вымысел невозможно. Да и неин­тересно мне это уже.

- Как появилась идея создать цикл романов?

- Уже не вспомню, как сло­жился цикл из семи книг. Одна книга звала за собой другие. Хо­телось написать историю крас­ной цивилизации. Была огром­ная страна - СССР, занимавшая одну шестую часть суши и предложившая альтернативную идею мироустройства. Империю социализма. В лабора­тории марксизма-ленинизма вывели особый человеческий тип - советско­го человека. В общем, решила написать что-то такое... автобиографию утопии. В том или ином виде идея социализма жила и будет жить всегда. Вечна чело­веческая мечта о Городе Солнца. Время нашего социализма, конечно же, ста­нет мифом. Уже превращается в миф. Надо оставить свидетельства, как оно было на самом деле... Почему я назы­ваю это автобиографией? Потому что в моих книгах «маленький» человек сам рассказывает о себе. Свой кусочек истории. У кого-то это пять-семь стра­ниц, у кого-то один абзац.

И я пошла вслед за временем... Вели­кая Отечественная война - книги «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели (сто недетских рассказов)»,

война в Афганистане - «Цинковые мальчики», Чернобыль - «Чернобыль­ская молитва», крах СССР - «Зачаро­ванные смертью». Сейчас дописываю новую книгу «Время second-hand (ко­нец красного человека)» о последних двадцати годах нашей жизни, о дороге от социализма к капитализму.

- Каждый раз Вы встречаетесь с со­тнями людей и выслушиваете сотни рассказов, а в книгах их намного мень­ше. По какому принципу отбираете?

- Событие надо осветить со всех сторон. Голографический эффект со­здается многочисленными взглядами: разный возраст, разные профессии, социальные слои... Об одной войне рассказывает интеллигент, о другой - крестьянка, вместе они подсвечивают и отражают друг друга. Чтобы новое услышать, надо новое спросить. Так достигается высокая температура бо­ли... соприкосновения...

- Как Вы сами все это выдерживаете?

- Вы думаете, хирургу-онкологу легче? Пойди и скажи матери, что ее ребенок обречен... Пойди и скажи... Никакая я не героиня. Увидела, как под Кабулом сгребали в ведро то, что оста­лось от ребят после подрыва на италь­янской мине, и... потеряла сознание. В кабульском госпитале для мирного на­селения вместе с нашими медсестрами раздавала детям подарки. Понравилась мне одна молодая афганка с малышом, завернутым в одеяло, я протянула ему плюшевого мишку. Он взял игрушку зубами. «Почему зубами?» - спросила я. Афганка распахнула одеяло, и я уви­дела, что ребенок без ручек и ножек: «На, смотри! Это твои русские сдела­ли!» В ту минуту я впервые почувство­вала, где у меня сердце...

Это надо не только пережить, это надо, когда вернешься домой и сядешь за письменный стол, написать. Конеч­но, я могла бы не пойти... Я могла бы не смотреть... Но думаю, что тогда я бы не так написала, что-то бы не дочувство­вала, не донесла. Писательская рабо­та - это от сердца к сердцу. Как бы сентиментально и модно эти слова се­годня ни звучали. Я просто делаю свое дело. Стараюсь честно. И смеяться мне над нашей жизнью неохота.

- Суд над Вашей книгой «Цинко­вые мальчики» приобрел междуна­родный резонанс. За Вас вступились русские диссиденты, западные писа­тели... В чем Вас обвиняли?

- С обвинениями все понятно: кле­вета на советского солдата и советскую историю. Страны-то уже не было, но люди те остались. С тем устройством головы, с мифологическим сознанием, а мифы древнее всех слов. Помню свое потрясение, когда в зале суда я увидела мать, с которой меня познакомили у цинкового гроба ее сына. Огромный гроб в маленькой девятиметровой ком­нате - даже не представляю, как его втиснули в эту клетку. Гроб и мать - больше никто там не помещался. Тол­пились все в коридоре. Мать стучала в цинковые стенки: «Кто там? Ты ли там, сынок? Ты у меня был под два метра, а гроб поменьше. Кто там?» И мерила, мерила цинковый ящик руками. Узна­ла, кто я, кричала: «Напиши, всю прав­ду напиши! Его послали на войну, а стрелять не научили! Он - столяр. Так он год генералам мебель на дачах ре­монтировал. На войне его подстрелили в первый же месяц. Как куропатку». Я написала. Ее рассказ один из лучших в книге. И вот - суд. На суде - эта жен­щина. «Почему вы здесь?» - спросила я ее. «Мне не нужна твоя правда, - от­ветила она. - Мне нужен сын-герой». Она искала смысл в его гибели. Ложь ее спасала, правда убивала.

Перед каждым заседанием суда на улицах собирались толпы людей. Одни кричали: «Наши дети - герои!» А дру­гие: «Вы предатели! Вы предали память ваших детей!»

Там же, в суете, я встретила рядово­го, гранатометчика, который когда-то честно рассказал мне, как никто не хо­тел умирать на чужой войне. Все хоте­ли жить! «Стреляешь первым, - гово­рил он, - в дом, в женщину, в ребенка, потому что хочешь жить. Вернуться до­мой». Когда вернулся домой, тогда ста­ло страшно за свою душу. Ребята спи­вались, ломались на наркотиках. Поло­вина головы у этого парня была желез­ная, его еле спасли в госпитале после тяжелого ранения. И у него я спросила: «Почему ты здесь?» «Тебе хорошо, - ответил он, - ты на нашем горе зара­ботала деньги, а я без работы. Мне поо­бещали работу, телевизор без очереди (время дефицита!), если я откажусь от своих слов».

За истцами, подавшими иск против меня, стояли кукловоды - военные, генералы, коммунисты. Я говорила о покаянии; они - о том, что у нас была великая эпоха.

В нашем обществе так и не состоял­ся серьезный разговор о сталинских лагерях, об Афганской войне... Люди остались наедине со своими гробами. Я люблю и эту мать, и этого солдата... люблю всех своих героев. Но историю нашу не люблю. Тем, кто орет «У нас была великая эпоха!», отвечу: у нас бы­ла великая кровь... Чем гордиться?

Ничто не устарело и сегодня. Все повторяется... в Чечне, а недавно - в Грузии. Все те же цинковые мальчики. Не покидает чувство, что я занимаюсь не прошлым, а будущим.

- Ваши книги извест­ны во всем мире, сущест­вует уже более ста изда­ний на разных языках. Вы награждены десятка­ми международных пре­мий, замечу - русской премией «Триумф» то­же. Что привлекает лю­дей разных стран в Ва­ших нелегких для чтения книгах?

- Кажется, в Париже на встрече мне один читатель так сказал о своей любви-нелюбви к России: «Я хотел бы не читать Ваших книг, но я их прочел. Я хотел бы этого не знать, но без этого знания я был бы другим человеком». Мы - цивилизация слез и страданий. Сегодня мир так изменился, что требу­ется мужество, чтобы жить. Везде страшно сесть в самолет, зайти в мет­ро. Мир взорван...

Я пишу не только о русском или со­ветском человеке. Я хочу, чтобы челове­ка было два: один - тот, что во времени и географии, второй - вечный человек. Вопросы все те же... Как у Достоевско­го: сколько человека в человеке? Как им остаться, как его нарастить в себе, не­смотря на все предчувствия и подкож­ный ужас, несмотря на то, что смысл жизни как будто утерян... Красиво потреблять - это не философия (как бы нас в этом ни убеждали). Мы же живем не в ресторане, не на Рублевке, а в кос­мосе. Вот это потеряно. Наступило вре­мя обаяния пустоты. Надолго ли?..

- Что писатели могут сегодня сде­лать? Их голоса не слышны, как рань­ше. Вашего голоса тоже нет...

- Однажды я зашла в церковь... Шла проповедь. Не было ни одного че­ловека. Но священник делал свое дело. У апостола Павла есть слова о том, что бывают такие времена, когда тебя не слышат, но горе тебе, если ты не про­поведуешь.

Мы вступили в мир без иллюзий. Люди готовы к разговору. Почему-то мне так кажется... я надеюсь. С челове­ком надо говорить...

- Чем завершится Ваша «красная» хроника?

- Книгами о любви и о смерти. Ве­ликие идеи умерли. Человек теперь один на один с собой. С судьбой. Лю­бовь и смерть - моменты, когда он ра­вен самому себе. Люди удивительно об этом говорят. Только бы мне расслы­шать все...

 

 
Беседовала Дания Шакирова