"Я предпочитаю писать глаза людей, а не соборы, ведь в глазах есть нечто, чего нет в соборах, при всей их торжественности и величественности. Человеческая душа, пусть даже душа несчастного нищего, на мой взгляд, гораздо интереснее." (Винсент Ван Гог)

A Workman's Meal Break, 1882


Head of a Fisherman with a Fringe of Beard and a Souwester, 1883


Head of a Peasant Woman with White Hood, 1884
*****

"Трещат баранки. Сайки, баранки, сушки… калужские, боровские, жиздринские, — сахарные, розовые, горчичные, с анисом — с тмином, с сольцой и маком… переславские бублики, витушки, подковки, жавороночки… хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой с изюмцем, пеклеванный…
Везде — баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки, склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка, ногой болтает.
— Во, пост то!.. — весело кричит Мураша, — пошла бараночка, семой возок гоню!
— Сбитню, с бараночками… сбитню, угощу кого…
Ходят в хомутах баранках, пощелкивают сушкой, потрескивают вязки. Пахнет тепло мочалой.
— Ешь, Москва, не жалко!..
А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый, — показывает Горкин, — этот называется печатный, энтот — стеклый, спускной… а который темный — с гречишки, а то господский светлый, липнячок подсед. Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон — сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот — варенье. А там — стопками ледяных тарелок — великопостный сахар, похожий на лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый, россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила… и пряники, пряники — нет конца."
И.Шмелев "Лето господне"

Кустодиев Борис Михайлович. Булочник. Из серии «Русь. Русские типы». 1920

https://artchive.ru/res/media/img/oy1200/work/00b/391696.jpg

Для тех, кому близок , скульптор, иллюстратор, гравер, дизайнер, режиссёр, писатель. Технически квалифицированный живописец и рисовальщик, он действительно является самым известным из сюрреалистов за яркие и причудливые образы в своих произведениях.

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.

31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.

Он один из самых известных художников XX века. Искусствоведы спорят, какой же стране принадлежит Шагал. Сам он считал, что у него две родины — Россия и Франция. Художник никогда не забывал о Витебске, где не только родился, но и научился смотреть на мир по-новому, как до него никому не удавалось. «Мастер зримой поэзии», он давал жизнь метафорам. Благодаря Марку Шагалу слова «взлететь от счастья» или «парить в небесах» обрели конкретные очертания. Провинциальный мещанский город художник оторвал от земли и перенес на небо. На его картинах взмывают вверх не только ангелы и влюбленные, но даже коровы и быки забывают о земном притяжении. Здесь все переплелось, так что отличить высокое от низкого, фантазию от реальности просто невозможно. Сам художник искренне верил, в то, что так оно и есть на самом деле.

В старости Марк Шагал написал, что, только дожив до преклонных лет, можно считать, что выиграл поединок с судьбой. Но пришедшая с возрастом мудрость не помешала ему до конца жизни оставаться ребенком. Самым близким для себя мастером он считал Чарли Чаплина.

Марк Захарович (Моисей Ха́цкелевич) Шага́л (фр. Marc Chagall, идиш מאַרק שאַגאַל; 6 июля 1887, Витебск, Смоленская губерния, Российская империя (нынешняя Витебская область, Беларусь) — 28 марта 1985, Сен-Поль-де-Ванс, Прованс, Франция) — российский, белорусский и французский художник еврейского происхождения. Помимо графики и живописи занимался также сценографией, писал стихи на идише. Один из самых известных представителей художественного авангарда XX века.

С 1960-х годов Шагал в основном перешёл на монументальные виды искусства — мозаики, витражи, шпалеры, а также увлекся скульптурой и керамикой. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле.

В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера по заказу президента Франции Шарля де Голля, в 1966 году создал для Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой «Четыре времени года» (1972).
Денис Песков

Много лет назад в Эрмитаже была выставка замечательных цветных литографий Марка Шагала.
В этом посте не смогу выставлять все многообразные работы Шагала. Постараюсь выбрать лучшее из 280 найденных и отобранных мной работ Марка Шагала.



Жена

Ты волосы свои несешь
навстречу мне, и я, почуя
твой взгляд и трепет, тела дрожь,
тебя опять спросить хочу я:

где давние мои цветы
под хулой свадебной, далекой?
Я помню: ночь, и рядом ты,
и в первый раз к тебе прилег я,
и погасили мы Луну,
и свечек пламя заструилось,
и лишь к тебе моя стремилась
любовь, тебя избрав одну.

И стала ты женой моей
на годы долгие. Сладчайшей.
Дочь подарила — дар редчайший
в наиторжественный из дней...

Благодарю, Господь высот,
Тебя за день, за месяц тот.

(с) Марк Шагал. Перевод с идиша Льва Беринского





"Серые любовники" -->

Читать далее...

Кто кончил жизнь трагически... (Возвращаюсь к теме)

Необыкновенная жизнь Марка Шагала

 

Из тысячи с лишним работ этого чудо-художника каждый может выбрать что-то по своему вкусу. Я выбрала эти, но, честно признаюсь, еле остановилась...

Ранние работы (до 1926г.) Сальвадора Дали ЗДЕСЬ


Мед слаще крови, 1941

Apocalyptica - Ruska

 

Я до неприличия люблю жизнь.


Девушка, лежащая с овцами, 1942

 

Я благодарен судьбе за две вещи: за то, что я испанец и за то, что я - Сальвадор Дали.

Читать далее...

 

Владимир Набоков

 

Бабочка 
(Vanessa aniiopa)

 

***

Вот дачный сад, где счастливы мы были: 
стеклянный шар, жасмин и частокол. 
Как некогда, каймою рдяной пыли 
верхи берёз день тающий обвёл.

 

***

Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит! 
Как тесно яблоки висят! 
Как бы сквозь них, блаженно солнце светит, 
стекая в сад.

 

* * *

Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, 
как чёрный этот сад, и дальний плеск волны, 
и в небе облачном зеркальный блеск луны... 
Но – думается мне – ты счастлива не будешь. 
Быть может, я не прав. Я только ведь поэт, 
непостоянный друг печали мимолётной 
и краткой радости, мечтатель беззаботный, 
художник, любящий равно и мрак и свет. 
Но ясновиденье подобно вдохновенью: 
презреньем окрылён тревожный голос мой! 
Вот почему твой путь и ясный и прямой 
туманю наперёд пророческою тенью. 
Предсказываю я: ты будешь мирно жить, 
как вдруг о пламенном в тебе тоска проснётся, 
но, видишь ли, другой тех звёзд и не коснётся, 
которыми тебя могу я окружить!

 

 

Игорь Грабарь. «В саду. Грядка дельфиниумов» (1947).

 

Встреча

И странной близостью 
закованный... 
А. Блок

 

Великолепная подборка опубликована на страничке режиссёра Андрея Кончаловского в Facebook. В ней стихотворения Игоря Северянина «проиллюстрированы» картинами русских художников XIX-XX вв. Семнадцать картин, восемнадцать стихотворений — настоящее наслаждение!

ДАЛЕЕ

 

Просто сегодня у меня разболелось одиночество.
Но это чепуха, старые раны всегда ноют в непогоду.

Дина Рубина, "По субботам"

Bandari - Dreamcatcher


Тишина - это возникающая необходимость, которою необходимо утолять. Только находясь в ней, возможно ясно соображать, обдумывать совершившие ошибки и проверить себя на трусость. Она, как берег, к которому мы иногда причаливаем, чтобы понять себя и скинуть тяжкий, накопившейся за время плаванья груз, и перед тем как, снова отправиться в океан житейской суматохи.

Хардли Хавелок, "Ренегат"

 

Читать далее...

Начало здесь.

24 января 1997 года умер Владимир Соколов.
В отличие от шумных шестидесятников он был не слишком известен. Даже когда он получил Пушкинскую премию, молодая дикторша ТВ сообщила в новостях: «Премия присуждена писателю Саше Соколову», перепутав его с известным прозаиком, автором знаменитой «Школы дураков».
Первым, кто привлёк к нему широкий интерес, был Евтушенко.

 

 

«Без Владимира Соколова меня бы как поэта просто-напросто не было. - писал он. - До встречи с ним я слишком увлекался формальными экспериментами и еще не понимал поэзию как исповедь. Моя жизнь казалась мне скучной, неинтересной, и я выдумывал ее, а Володя уже писал всерьез...» Позже он признавался: «Мы все преклонялись перед ним и многое наворовали, в частности, я». Вспоминается участь И. Анненского, который в силу своей скромности и полного отсутствия амбиций был «расхищен и перезаимствован» (В.Корнилов) гораздо более известными Ахматовой, Хлебниковым, Маяковским, Белым, выросшими из Анненского, как прозаики из гоголевской «шинели».
Критики причисляли Владимира Соколова к так называемым «тихим лирикам», противопоставляя его камерное творчество громкой «эстрадной» музе шестидесятников. Но это противопоставление надуманное и неправомерное. Нет громкой и тихой лирики, есть поэзия и непоэзия. И у Евтушенко есть тихие пронзительные строки, как, например, «Одиночество», так же как и Соколов не вмещается в рамки этого ярлыка, стоит вспомнить его набатные строки: «Я устал от 20-го века, от его окровавленных рек...» Но это уже позднее, перестроечное. А мне хочется начать сейчас знакомство с ним с самого раннего стихотворения 1950 года, которое я у него очень люблю, такого ностальгического, милого, трогательного. Прочитайте, вспомните и свои школьные годы и улыбнитесь чему-то в глубине себя:

 

 

Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне непрошено
Подойду поближе.

В переулке узеньком
Повстречаю снова,
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.

Были беды школьные,
Детские печали.
Были танцы бальные
В физкультурном зале.

Были сборы, лагери,
И мечты, и шалость.
Много снега стаяло,
Много и осталось.

С первой парты девочка,
Как тебя забуду?!
Что бы ты ни делала,
Становилось чудом.

Станешь перед партою —
Не урок, а сказка,
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.

Ты бежишь. И лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.

Я копил слова свои,
Собирал улыбки
И на русском письменном
Допускал ошибки.

Я молчал на чтении
В роковой печали,
И моих родителей
В школу вызывали.

 

Я решил забыть тебя,
Выносил решенье,
Полное великого
Самоотреченья.

Я его затверживал,
Взгляд косил на стены.
Только не выдерживал
С третьей перемены.

Помнишь детский утренник
Для четвертых классов?
Как на нем от ревности
Не было мне спасу.

Как сидела в сумраке
От меня налево
На последнем действии
«Снежной королевы»?

Как потом на улице:
Снег летит, робея,
Смелый от отчаяния,
Подхожу к тебе я.

Снег морозный сыплется,
Руки обжигает,
Но, коснувшись щек моих,
Моментально тает.

Искорками инея
Вспыхивают косы.
Очи удивляются,
Задают вопросы.

Только что отвечу им,
Как все расскажу я?
Снег сгребаю валенком,
Слов не нахожу я.

 

Ах, не смог бы, чувствую,
Сочинить ответ свой,
Если б и оставили
На второе детство.

Если б и заставили,
Объяснить не в силе.
Ничего подобного
Мы не проходили.

В переулке кажется
Под пургой взметенной
Шубка - горностаевой,
А берет - короной.

И бежишь ты в прошлое,
Не простясь со мною.
Королева снежная,
Сердце ледяное…

 

 
Потрясающая органика у этого поэта. Непонятно, как это сделано. Как будто всё само сказалось, как вздох, вырвавшийся из глубины души. Как сама душа.

 

«Лихославль - это город полей ...»

 

Родился Владимир Соколов 18 апреля 1928 года в городе Лихославль Тверской области.

 

 

Лихославль - это город полей,
И лесов, и снегов, и дождей…
Лихославль – это в древнюю Тверь
Потаенно открытая дверь…

 

 

Я люблю эту землю свою,
У которой всегда на краю,
Потому что тоскую по ней
Среди множества улиц и дней.

Потому что я свой человек
Там, где в озеро падает снег,
Где колодезный кличет журавль:
Лихославль, Лихославль, Лихославль.

 

В сентябре 2001 года  Лихославльской центральной библиотеке было присвоено имя Владимира Соколова.

 

 

Отец поэта был репрессирован и расстрелян. Мать тяжело переживала разлуку с ним и помутилась рассудком, всегда была как бы не в себе. В доме была тяжёлая гнетущая обстановка. Жили они с матерью и сестрой Мариной очень бедно, на грани нищеты.

 

 

Сестра поэта Марина Соколова. Живёт в Лихославле.

 

Потом семья переехала в Москву.

 

 

«Что такое поэзия? Это...»

 

У Соколова было особенное, целомудренное отношение к тихим старинным улочкам и дворикам послевоенной столицы.

 

О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

 

 

Его стихи пахли заснеженными поленницами старого Арбата, сиреневыми палисадниками, весенними ливнями.

 

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

 

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

 

 

И строчки действительно превращались в трепыхающийся, поблескивающий, похрустывающий мир.

 

Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,

 

Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...

 

У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.

 

Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.

 

Глазом, сердцем весь приник... Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной".

 

 

Ему была полностью открыта поэзия жизни — и он исходил только из неё, не укладываясь в рамки ни одной из существовавших «школ» и группировок. Он и не признавал их: «Нет в стихах каких-то новых правил. Было б сердце да горела б тема».

 

Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод, и жар.

 

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

 

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

 

Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха… Май… Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких.

 

И это было его кредо. «Необходимо так обращаться со словом, - писал он, - чтобы оно легко и плотно облекло мысль и чувство. Цель поэзии — поэзия. А не поэтика». Вся творческая жизнь Владимира Соколова стала ответом на вопрос «Что такое поэзия?», им же самим поставленным в знаменитом стихотворении.

Что такое поэзия? Мне вы
задаете чугунный вопрос.
Я как паж до такой королевы,
Чтобы мненье иметь, не дорос.

 

Это может быть ваша соседка,
Отвернувшаяся от вас.
Или ветром задетая ветка,
Или друг, уходящий от вас.

 

Или бабочка, что над левкоем
Отлетает в ромашковый стан.
А быть может, над Вечным Покоем
Замаячивший башенный кран.

 

Это может быть лепет случайный,
В тайном сумраке тающий двор.
Это кружка художника в чайной,
Где всемирный идет разговор.

 

Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это - палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.

 

 

В 1947 году Владимир поступает в Литературный институт. К. Ваншенкин писал: «В послевоенном Литинституте он, пожалуй, единственный из нефронтовиков был признан всеми безоговорочно».

 

Он не мыслил жизни без поэзии.

 

Оставит женщина? Пускай.
Она уйдет недалеко.
Ей превратиться невзначай
В другую женщину легко.

 

Оставит самый лучший друг?
В лютейшую из всех годин?
Других друзей не счесть вокруг,
Хоть лучший друг всегда один.

 

И от кончины в трех верстах
Не затрепещешь – ничего!
Но есть один страшнейший страх,
Поэты знают суть его.

 

Как перед кладбищем ночным
Страх у мальчонки-пастуха,
Как – умереть и быть живым,
Страх перед жизнью вне стиха.

 

Его лирика лаконична и афористична:

 

Я листву разменял на рубли,
Я капель разменял на гроши,
А всего лишь хотелось любви,
Да единственной в мире души...

 

...Я даже рад, что я поэт,
что и потом смогу сказать,
когда весь этот белый свет
я перестану осязать.

 

...Если покажется: умерли
все, кто ответить могли б, -
верь в эти синие сумерки
с жёлтым качанием лип.

 

...Если песенку не затевать,
не искать у неё утешений,
то куда мне, живому, девать
груз невыясненных отношений?

 

Соколов был мастер на экспромты. Вот забавный эпизод, который он приводит в своих воспоминаниях. Однажды в Елисеевском гастрономе в винном отделе (надо сказать, что одно время поэт крепко пил) он встретил Николая Глазкова, который тоже отличался этой слабостью.

 

 

Они стали рассматривать выставленные на витрине напитки и их внимание привлекла этикетка на одной бутылке: «Простое советское виски» (это был конец 50-х).

 

 

Пьющие давно и со знанием дела поэты были удивлены — такой напиток они встречали впервые. Конечно, они тут же его заказали, к ним сосиски, взяли стаканы и присели к памятнику Пушкина. Соколов в тот же момент выдал экспромт:

 

Тянул, запивая сосиски,
и тем прославляя свой век, -
простое советское виски
советский простой человек.

 

Но вообще-то юмора в стихах Соколова мало. Он очень серьёзен. Одно слово — лирик. Как-то Николай Рубцов назвал его в разговоре «дачным поэтом». Вполне добродушно, хоть и с некоторой толикой иронии. Но в этой оценке есть и более глубокий смысл: что-то пронзительное, тревожащее... Это один из нестихающих мотивов поэзии Соколова: сумерки, музыка, сад... Как он чувствовал этот озноб бытия, отразившийся во многих его творениях:

 

 

Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной… Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.

 

Должны быть большие сирени -
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.

 

И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле.

 

 

Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно вдохновенно и легко рассказать «о том, что происходит, когда не происходит ничего».

 

«Как страшно с тобой расставаться ...»

Была в его жизни тайная семейная трагедия, груз которой нёс он в душе всю жизнь.
В 1954 году Соколов влюбился в болгарку Хенриэтту  Попову, которую все звали Бубой. Она в это время оканчивала философское отделение МГУ. Буба была старше Владимира и уже была замужем. Знакомство перешло в роман. Буба разошлась со своим мужем в Болгарии и вышла замуж за Соколова. Вскоре у них родился сын Андрей, потом, через полтора года, дочь Снежана.

Буба преподавала болгарский язык в Литературном институте. Студенты ее любили, и многие хотели заниматься в ее группе. А в стихах Соколова возникает болгарская тема — старые церкви, речонка Тополница, София, Шипка, Копривштица, гора Рила…

Но семейная жизнь не задалась. Буба увлеклась Ярославом Смеляковым,

открыто встречалась с ним, пила. Это была драма их жизни, которая отражена в стихах Соколова.

 

Не торопись. Погоди. Обожди.
Скоро пойдут проливные дожди.

Не говори мне того, что я сам
Скоро узнаю по чьим-то глазам.

Не торопись. Помолчи. Погоди,
Ведь у меня еще все впереди.

Тают дороги. Ломаются льды.
Дай постоять на пороге беды.

 

 

***
Мне не может никто и не должен помочь,
Это ты понимаешь сама.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Потому что - декабрь и зима.

 

Это скрип одиноких шагов в темноте.
Это снег потянулся на свет.
Это мысль о тебе на случайном листе
Оставляет нечаянный след.

 

А была у тебя очень белая прядь,
Потому что был холод не скуп.
Но она, потеплев, стала прежней опять
От моих прикоснувшихся губ.

 

Ты шагнула в квадратную бездну ворот.
Все слова унеслись за тобой.
И не смог обратиться я в тающий лед,
В серый сумрак и снег голубой.

 

Я забыл, что слова, те, что могут помочь,-
Наивысшая грань немоты.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Это улицы, это не ты.

 

Это гром, но и тишь, это свет, но и мгла.
Это мука стиха моего.
Я хочу, чтобы ты в это время спала
И не знала о том ничего.

 

***
Пахнет водою на озере
возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
юный один соловей.

 

Как он ликует божественно
там, где у розовых верб
тень твоя, милая женщина,
нежно идёт на ущерб.

 

Истина ненаказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чём не скажу ему.
Я ни о чём не скажу.

 

***
Нет сил никаких улыбаться,
как раньше, с тобой говорить,
на доброе слово сдаваться,
недоброе слово хулить.

 

Я всё тебе отдал. И тело,
и душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
куда же ты дела меня?

 

***
Однажды проснётся она
со мной совершенно одна.
Рукой пустоту она тронет,
разбудит её и прогонит.

Так что ж это всё-таки было,
какая нас сила сводила?!
Я выйду. Пойму: не вернусь.
И всё ж, уходя, оглянусь.

 

 

Но ушёл не он, а она. Ушла из жизни. Буба выбросилась из окна 6-го этажа. Видимо, не нашла другого выхода из этого клубка проблем их семейного треугольника. У неё было что-то не в порядке с психикой. Друзья предчувствовали такой финал (суицидные попытки были и прежде), стерегли её, но не уберегли. Соколов очень тяжело переживал её смерть.

 

 

"Как страшно с тобой расставаться..."
Какие простые слова.
Зачем журавлю оставаться,
когда улетает листва?

 

И, руки подняв от испуга,
что неба опять не боюсь,
кричу я: "Подруга, подруга" —
на всю поднебесную Русь.

 

Прощай. Я в любви не прощаю.
Прощай, поминай обо мне.
Я помнить тебя обещаю,
как в юности, как на войне.

 

 

"Из-за всего случившегося на него ополчились сразу два правительства - наше и болгарское: Буба была дочерью крупного болгарского государственного деятеля. А время было какое? Соколова просто стирали в порошок. - рассказывала Марианна Роговская. - Он был тогда в тяжелейшем состоянии, сознательно шел к самоуничтожению. Тогда и написал эти строчки":

 

 

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями — меня выносили они.

За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

 

В жизни его ещё будут другие женщины. Но та, первая любовь осталась в груди незаживающей раной.

 

 

Я полон весь приметами твоими.
Ты вся со мною, как ни уходи.
В ночи, в пути — искать я буду имя
теснящемуся у меня в груди.

 

И как мне знать — слова придут откуда.
И ты откуда у меня в судьбе?
...Я никогда тебя не позабуду,
не перестану думать о тебе...

 

 

Чем больше поэт — тем больше, как правило, трагедия его жизни. Какой-то рок, казалось, висел над его семьёй. Вскоре нелепой случайной смертью погибает сын Андрей. Стихи Соколова о смерти особенно пронзительны. Что-то в них мистическое, непостижимое...

 

Я хотел позвонить в прожитое,
в телефонную будку войдя,
чтоб услышать, задумчиво стоя,
в трубке голос под шорох дождя.

 

Затвориться от нынешней шири
и спросить у того, что прошло:
"Что там нового в канувшем мире?
Мёртвый голос ответил: "Алло".

 

 

Соколов стал сильно пить. Он погибал.

 

Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Всё сгорело дотла…

Всё в снегу, точно в пепле,
толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.

 

Марианна

 

Соколова вытащила из этой трагедии Марианна, его новая любовь. Благодаря ей он прожил гораздо дольше, чем ему позволил бы прежний самоубийственный настрой. Марианна продлила не только его жизнь - она продлила его поэзию.

 

 

…Милая, дождь идет,
Окна минуя, косо.
Я ведь совсем не тот,
Чтоб задавать вопросы.

 

Я ведь совсем другой.
Я из того ответа,
Где под ночной пургой
Мечется тень поэта…

 

Марианна Евгеньевна Роговская была женой дипломата и одной из первых красавиц столицы.

 

 

Его давно уже называли Мастером. Ее после встречи с ним стали звать Маргаритой. В семидесятые годы об их романе говорила вся литературная Москва. Булгаковская история повторилась...

 

 

Гербарий сырых тротуаров,
Легчайшие в мире шаги.
Как самый цветной из пожаров
Волненье листочной пурги.

 

Березы, акации, клены
Даруют листы, как цветы,
Душе молодой и влюбленной,
Такой же красивой, как ты.

 

В сплетенье кругов и полосок,
И звезд, рыжеватых на цвет,
Весенний летит отголосок:
"Ты любишь меня или нет?"

 

И, не дожидаясь ответа,
Под ветром большой синевы
Твой зонтик лимонного цвета
Уносится в вихре листвы.

 

 

Марианна Евгеньевна работала директором музея Чехова. Очаровательная и романтичная, она как будто сошла со страниц его книг. Соколов влюбился в неё с первого взгляда, как мальчишка.

 

 

Когда она по улице идёт,
к ней, точно хлопья, взгляды прилипают.
Я понимаю их косой полёт -
и как летят они, как отлетают.

Куда идёт она? Не всё ль равно...
Она идёт по свету — вот в чём дело!
На дерево взглянула — и оно
уже не выглядит осиротело.

 

Из интервью с Марианной Роговской:
- Жизнь у меня была налаженная, но я понимала, что это не моя жизнь. Я как бы проживала чужую судьбу, не свою. И когда я его встретила, не то чтобы обрадовалась, а ощутила вдруг какое-то космическое тепло. Это даже не влюбленность была, а сразу любовь, казалось, мы неразделимы.

 

 

А мне надоело скрывать,
Что я вас люблю, Марианна,
Держась и неловко и странно,
Невинность, как грех, покрывать...

 

Их отношения были тайными. У них были долгие прогулки, свои любимые переулки, а дома не было. Они мечтали быть вместе, а жизнь всё время разлучала их, испытывая на прочность. До сих пор замирает у неё сердце, когда она читает это стихотворение:

 

Домой, домой, туда, где дома нет,
Где только ты, незримая почти,
Где тает снег, как тысяча примет,
И на домах, и на твоем пути.

 

Я знаю то, что ты товарищ мой,
Что для меня ты целый белый свет,
Так знай и ты, что я хочу домой,
Домой, домой, туда, где дома нет.

 

Здесь столько крыш, и окон, и дверей,
Друзей, подруг на столько зим и лет,
А я хочу к тебе, к тебе скорей -
Домой, домой, туда где дома нет.

 

Вот улетает желтенький листок
Сквозь южный снег, как бабочка на свет.
Куда? На север? Или на восток?
Домой, домой, туда, где дома нет.

 

 

Дома у них не было, и были очень долгие расставания и очень длинные расстояния (Марианне приходилось надолго уезжать в другие страны). И всё же они были неразлучны. Через препятствия, через «сотни их разделяющих вёрст» они шли к своей общей судьбе, и ничто не могло им помешать.

 

Когда мы были незнакомы,
А только виделись во сне,
Твои таинственные гномы
Сошлись подумать обо мне.

 

Они решали и решали,
Шептали: - Это ни к чему.
Но ничему не помешали,
Не помешали ничему.

 

Шли годы, а они все не могли нарадоваться друг на друга, не могли наговориться – столько общего было в их чувствах, мыслях, вкусах, воспоминаниях. Оказалось, что улицы и переулки их первых свиданий они оба хорошо знали и любили с давних времён. Особенно часто они ходили гулять в ордынские переулки .

 

Поэт любил зиму, любил снег в полете и снег, хрустящий под ногами. Любил сочинять стихи на ходу. Первое стихотворение, посвященное Марианне, было задумано им во время их зимних прогулок по Якиманке.

 

 

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени.
Пускай оно уходит!

 

 

В том стихотворении, написанном в счастливые дни первых встреч и нежных признаний, он как будто предвидел будущее и давал мудрые советы и утешения:

 

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, -

 

Не поддаваться времени,
Его собою полнить,
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

 

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

 

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!

 

 

Жизнь шла вперед, они много работали, много ездили, уже были мужем и женой, Владимир Соколов уже стал лауреатом Государственной премии СССР, но своего дома у них по-прежнему не было. И вот однажды им позвонили из жилищной комиссии Союза Писателей и сообщили, что в писательском доме в Лаврушинском переулке освободилась квартира. Наконец-то! Войдя в квартиру, они первым делом подошли к окну, и сердце возрадовалось: перед ними, как на ладони, высились белокаменные кремлёвские храмы, сияли золотые купола под голубым небом. Он тихо сказал: «У меня такое чувство, будто мы вернулись на родину». В ответ она крепко сжала его руку, такую добрую и надежную.

 

Двенадцать счастливых лет прожили они в этой квартире. Соколов по-прежнему сочинял стихи на ходу. В любую погоду он брал свою красивую резную трость (болели ноги), и они отправлялись в долгие или короткие путешествия по Москве, считая благом каждый шаг, пройденный по родным дорогам.

 

А на закате почти каждый день подходили к окну и любовались, любовались…

 

Теперь она стоит у окна без него... Кремль, как всегда, прекрасен, она любуется его стройной неповторимой панорамой, и с улыбкой сквозь слёзы повторяет драгоценные стихи Соколова:

 

Несостоявшаяся жизнь! Надежда!
Едва вспорхнув, упавшая листва.
Меняются дома. Меняется одежда,
Но всё равно – любовь. И всё равно – Москва!

 

 

Лаврушинский переулок 17  -  Дом писателей ("Дом Драмлита"). Этот дом Булгаков перенес из Лаврушинского переулка на Арбат, но описан в романе именно этот дом, где жили официальные, номенклатурные писатели и критики, в их числе и некий Литовский, стараниями которого были запрещены пьесы Булгакова, прообраз критика Латунского, квартиру которого разгромила Маргарита. Сейчас он знаменит ещё и тем, что здесь жил Владимир Соколов.

 

Лаврушинский переулок

 

Марианна Евгеньевна всё делает для того, чтобы имя Владимира Соколова не было предано забвению, чтобы выходили его книги, чтобы он был «современником и для будущих, незнаемых поколений». Ежегодно проводятся Соколовские чтения, которых прошло уже больше пятнадцати.

 

 

Поэт посвятил ей целую книгу стихов, она так и называется «Стихи Марианне».. Эта книга — венец любви, преданности, самоотверженности.

 

Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя…
Город в белый снег переоделся,
Чистоту внезапную любя.

 

Я за столько лет ещё не свыкся
С первопутком около домов:
Снеговик с загадочностью сфинкса
И в снегу две ветки двух тонов.

 

Я хочу продлить их неизвестность
Изморози или черноты,
Но тогда вступаешь в эту местность,
Инея не стряхивая, ты.

 

Пусть висок мой в иней приоделся.
Будь со мной, тревожась и любя. 
Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя.

 

 

«Всё у меня — о России...»

 

Соколов не разделял стихи на «для себя» и «для всех» - у него всё для души, всё на одной волне лиризма.

 

Что-нибудь о России?
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о себе.

 

Ну кто ещё мог так сказать о ней?

 

…родина, это ты,
с маленькой нежной буквы,
там, где лишь три версты
до паутин и клюквы.

 

Ты бриллиант росы,
Вправленный в венчик тесный,
Тёмная тень грозы
Над желтизной окрестной.

 

 

Но есть у него и стихи непосредственно о России, где уже другой Соколов открывается нам — суровый, резкий, горький.

 

 

Испепелилась отвага,
злом обернулось добро.
Жёлтою стала бумага,
ржавчина съела перо.

 

С вестью летевшие строки
вспять повернули, грустя.
Встань, человек одинокий,
страшного века дитя...

 

Великолепно ироничный:

 

Весна. Финансовые затруднения.
Черемуха около небосвода.
Когда я предчувствовал гул падения,
Мне ветку протягивала природа.

 

Все так. Но в воду я тем не менее
Все реже совался, не зная брода...
Когда во мне убивали гения,
Хорошая, помню, была погода.

 

 

В последней своей вещи — поэме «Пришелец» - поэт Соколов, уже приближаясь к миру горнему, томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но нищие душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «...жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он понимает, как эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом:

 

Вы гениальны. Это не секрет:
вы умудрились смертной сделать душу.
Нигде другой такой планеты нет.

 

Здесь уже не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.

 

Ты говоришь, что все дела:
Тянуться вверх, идти на дно.
Но ты со мною не пила
Мое печальное вино.

 

Мне интересен человек,
Не понимающий стихов,
Не понимающий, что снег
Дороже замши и мехов.

 

И тем, что - жизнью обделен!
Живет, лишь гривной дорожа,
Мне ближе и больнее он,
Чем ты, притвора и ханжа.

 

Да и пишу я, может быть,
Затем лишь, бог меня прости,
Чтоб эту стенку прошибить,
чтоб эту душу потрясти.

 

Порой он приходит в отчаянье от увиденного вокруг:

 

Мне страшно, что жизнь прожита,
что смерть — это значит домой,
что снова трясёт нищета
на грязных вокзалах сумой.

 

Что Родина — это слеза,
что мать — это холм без креста,
что вор, закативший глаза,
гнусит: мир спасёт красота.

 

В 1949 году, когда партийная критика, заклеймив Ахматову и Пастернака, обрушилась на лирику вообще, Соколов записывает в дневнике: «Поэзия одного человека гибнет для всех». Это так поразило его, что он содрогнулся: «Но ведь этот вечер, весь в огнях, голосах, деревьях, - всем! всем! Всем!»

 

 

Так где я был, когда вы воду в ступе
толкли со всей своей системой вкупе?
Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,
вот где я был, пока вы заседали.

 

В поэме «Алиби» он скажет:

 

Это страшно — всю жизнь ускользать,
уходить, убегать от ответа...

 

Да это же поветрие эпохи -
быть с алиби повсюду и во всём.

 

Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость: «Я так устал на вас похожим быть...» С особой трагической силой этот мотив усталости прозвучал в его знаменитом стихотворении 1988 года:

 

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

 

Я давно уже ангел, наверно.
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес серафим.

 

Эти стихи далеко выводят Соколова за рамки «тихой поэзии», литературного направления, лидером которого некоторые критики долго его величали. Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, горестная отвага, философская глубина и мощь, и Марианна как-то сказала, что «если слово «тихий» и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком оно подходит к названию океана».

 

 

«Я был поэтом на земле...»

 

Мотив смерти отчётливо звучал во многих его строках:

 

И всё. С обломками я за чертою,
с мечтой, с обмолвками, со всей тщетою.

 

Это случайный отъезд на века
без проводницы и проводника.

 

Он как бы примеривался к тем недоступно будущим дням:

 

И я потянулся вослед за тобой
всей грустью безмерного срока.
Но был я оградой, но был я травой,
журчащей водой водостока.

 

Ты в воздухе таяла полупустом
пиковым сужением платья.
Тогда я возник облетевшим кустом,
чуть смахивая на распятье.

 

 

Последней прижизненной книгой, изданной в 1996 году, стали «Стихи Марианне». Она вышла за два года до того, как его не стало. Там не только те стихи, которые он писал ей, но и более ранние, перепосвящённые своей последней любви. И здесь их ощущения совпали: давным-давно, когда Марианна знала его только по книгам, у неё часто возникало мистическое чувство, что многие строки обращены к ней. А потом он и сам ей скажет: "Оказывается, все это было посвящено тебе".

 

 

В минуту давнюю, не дорогую,
Глаза случайным блеском ослепя,
Я ждал тебя, когда я ждал другую,
Возможно, где-то около тебя.

 

А ты в порывах ветра и сирени
С другим стояла, выйдя на крыльцо,
И, может быть, все медлила в смятенъи
И молча думала: не то лицо.

 

«Мы плакали с ним вместе, - вспоминала она, - когда он дописал стихотворение «Мне будет вечно сниться дождь...»

 

 

Мне будет вечно сниться дождь
И шум листвы у изголовья
Каких-то баснословных рощ
Бесчасья или безвековья.

 

Мне будет вечно сниться путь,
Скрывающийся за холмами,
Которым позабыл шагнуть,
Как снится детский сон о маме.

 

Мне будет вечно сниться дождь
С почти расплывшейся страницы
И то, как ты меня зовёшь,
И я встаю, мне будет сниться.

 

Там будут ветки ходуном
Ходить, мешая солнце с тенью…
И тоже станут чьим-то сном…
Но будет в песне – воскресенье!

 

Это было прощанием...

 

«Увы, увы», - кричит ночная птица
в сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся берёзы
ты у меня в глазах стоишь, как слёзы.

 

 

Он болел. В больнице с ним рядом всё время была Марианна.

 

Ты вправе думать, посетив больницу,
Где я – все о себе да о себе,
Что  воронье за окнами клубится,
Что льдист и хладен путь через столицу,
Что все равно мне, каково тебе.

 

Ты принесла мне сахар и обновки,
Хотела рассказать, как день прошел,
Как ты упала возле остановки,
Как холодно одной, как путь тяжел,

Когда летят толпою птицы эти...
А я все о себе да о себе.
Не о тебе, единственной на свете,
На ледяной изменчивой тропе.

 

Ты вправе думать, исхудав щеками,
Все обо мне в дороге, обо мне –
Что сердце у меня, наверно, камень,
Что я, как эти окна - в стороне,

Ты вправе думать... Но когда ушла ты,
Когда безлюдным стал приемный зал,
Я в многолюдном гомоне палаты
Шептал в подушку все, что не сказал...

 

Ты – о больной руке, о трудной доле,
А я – все о себе да о строке,
Которая не стоит малой боли
В твоей душе и в маленькой руке...

 

На улице пустой воронья дрема.
Ворочается снег по городьбе.
Одна утеха - что ты плачешь дома,
А я не дома плачу о тебе.

 

Ты вправе думать... Ты в нежнейшем праве...
Но я в одном сегодня без вины,
Что думаю в подушку – не о славе,
А о любви, в которой мы равны.

 

 

«Шестикрылый Серафим» унёс его 24 января 1997 года. Он был астматик и умер от удушья. В ту ночь персонал отмечал какой-то больничный праздник. В конце концов, когда Соколову стало плохо, его успели перевести в реанимацию, но спасти его уже не удалось. Поэт ушел из жизни, не дотянув двух месяцев до своего 69-летия. Похоронен был на Новокунцевском кладбище в Москве.

 

 

«Я был поэтом на земле...» - это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение.
Один из его друзей Владимир Мощенко вспоминал, как они однажды вошли с Соколовым в номер гостиницы, и в глаза им сразу бросилось строгое предупреждение над выключателем: «Гасите после себя свет!» - «Вот глупость! - сказал поэт. - Нельзя этого делать». Он остался верен себе до конца. Он не выключил после себя свет.

Из посвящённых ему стихов:

 

В конце Татьяниного дня,
когда темнело,
весть, леденящая меня,
уже летела.

 

Раздался звон колоколов,
они звенели:
Свет Николаич Соколов
исчез в метели.

 

Е. Евтушенко, который открыл Соколова читателю и очень его любил, приехал на его похороны на один день из Штатов, где семь месяцев в году читал лекции. Он написал стихотворение «Памяти Владимира Соколова»:

 

 

Когда я встретил Вл. Соколова,
он шел порывисто, высоколобо,
и шляпа, тронутая снежком,
плыла над зимней улицей Правды,
и выбивающиеся пряди
метель сбивала в мятежный ком.

 

Он по характеру был не мятежник.
Он выжил в заморозки, как подснежник.
Владелец пушкинских глаз прилежных
и пастернаковских ноздрей Фру-Фру,
он был поэтом сырых поленниц
и нежных ботиков современниц,
его поэзии счастливых пленниц,
снежком похрупывающих поутру.

 

В метели, будто бы каравеллы,
скользили снежные королевны
и ускользали навек из рук,
и оставался с ним только Додик -
как рядом с парусником пароходик,
дантист беззубый, последний друг.

 

Висели сталинские портреты,
зато какие были поэты!
О, как обчитывали мы все
друг друга пенящимися стихами
в Микишкин-холле или в духане,
в курилке или в парилке в бане,
в Тбилиси, в Питере и Москве!

 

Рождались вместе все наши строчки,
а вот уходим поодиночке
в могилу с тайнами ремесла.
Но нам не место в траурной раме.
Непозволительно умиранье,
когда поэзия умерла.

 

На наши выстраданные роды
ушло так много сил у природы,
что обессилела потом она,
мысль забеременеть поэтом бросив.
Кто после нас был? Один Иосиф.
А остальные? Бродскоголосье -
милые люди или шпана.

 

Еще воскреснет Россия, если
ее поэзия в ней воскреснет.
Прощай, товарищ! Прости за то,
что тебя бросил среди разброда.
Теперь - ты Родина, ты - природа.
Тебя ждет вечность, а с ней свобода,
и скажет Лермонтов тебе у входа:
"Вы меня поняли, как никто...".

 

После стихов Евтушенко помещать свои — гиблое дело, но не могу добавить тут и своё признание в любви самому моему поэту:

 

Какое блаженство читать Соколова!
Мне кажется, я поняла, как никто,
что слово бывает светло и лилово,
что в юности дождиком пахнет пальто.

 

То в жар погружаясь, то в холод знобящий,
смакую божественных строчек нектар
о том, что пластинка должна быть хрипящей,
что школ никаких — только совесть и дар...

 

Всё лучшее в мире даётся нам даром,
и мы принимаем бездумно, шутя,
и утро с его золотистым пожаром,
и листья, что, словно утраты, летят.

 

В волнении пальцы ломая до хруста,
я буду читать до утра, обомлев.
Забуду ль когда твоих девочек русых
и в ботиках снежных твоих королев?

 

И снова, как в детстве, обману поверю,
ещё ожидая чего-то в судьбе.
Ты Моцарт, маэстро, а я твой Сальери,
который отравлен любовью к тебе!

 

В сиренях твоих и акациях мокну,
с отчаяньем слушаю плач соловьёв,
и жизни чужие, как бабочки в окна,
стучатся и ломятся в сердце моё.

 

Тебе не пристало величье мессии,
ты просто поэт, и не скажешь полней.
Я знаю, что всё у тебя — о России,
но каждая строчка твоя — обо мне.

 

И это родство всё горчее и глубже,
как звук разорвавшейся в сердце струны.
Мне дорого, как ты застенчиво любишь,
и в этой любви мы с тобою равны.

 

Опять приниматься бумагу маракать,
с ночною звездой говорить до зари...
Когда заблужусь, потеряюсь во мраке —
я строки беру твои в поводыри.

 

Какое блаженство читать Соколова!
Как с ним вечера и рассветы тихи.
Как сладостна власть оголённого слова...
Неужто же всё это — только стихи?!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/68720.html

 

 

 

 

 

Златоустой Анне - всея Руси
Искупительному глаголу, -
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.

Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.

Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя - и чей
Лик узрела в тебе воочью.

Ты, в грозовой выси,
Обретенный вновь!
Ты! - Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне - всея Руси!
Марина Цветаева "Златоустой Анне - всея Руси..."
Юрий Анненкова












Читать далее...

Бретань, городок Ландерно: в бывшем монастыре капуцинов культурный Фонд Елены и Эдуара Леклерк представляет потрясающую и объемную экспозицию работ Марка Шагала, которые объединяет тема поэзии. Ведь и Шагала-художника вдохновляли поэты, и сам мастер писал стихи и щемящую, поэтичную прозу. Вашему вниманию — выставка с цитатами и рифмами..

ДАЛЕЕ

 

20 декабря 1941 года умер Игорь Северянин. 

Первое, что вспоминается при упоминании имени этого поэта — знаменитая строчка: «Я - гений Игорь Северянин...»

 

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

 

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

 

Эта строчка «Я гений», воспринятая вне контекста стихотворения и целой книги, ставшая своеобразной визитной карточкой поэта, во многом определила и основной тон отношения широкой публики к Игорю Северянину — этакую ироничную улыбку превосходства. Появился даже термин такой - «северянинщина» как некий апогей самомнения и самовосхваления. Однако в этом чуть ироничном самопризнании поэта — не только хвастовство (которого он отнюдь не был лишён), но и действительно внутреннее ощущение, выраженное им прямо и без обиняков: Северянин знал, что он талантлив и не считал нужным это скрывать. Н. Гумилёв позже в рецензии на первый сборник Северянина писал, что тот привлёк его своей непосредственностью, тем, что «первым из всех поэтов настоял на праве быть искренним до вульгарности».

 

Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
"О гениальный! О талантливый!" -
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликёр гранатовый
За мой ликующий восход.

 

И всё же какая-то полудетская наивность и непосредственность этих стихов оправдывала грех самодовольства и безвкусия. Бриллиантик таланта бросал свой отблеск на дешёвую бижутерию.

 

Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, – и в ней особый шарм.

 

К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…

 

Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня – деревенка,
В ней что-то есть особое совсем!
Изысканка, утонченка, гурманка,
С весталковой душой эротоманка,-
Как у нее выходит: “Жду вас в семь…”!

 

«Король поэтов» - этого звания удостоился в 1918 году в Политехническом музее Москвы сын владимирского мещанина и питерской дворянки Игорь Северянин. Такой славы не знал ни один из когда-либо живущих поэтов. Ошеломляли сами названия его книг: «Громокипящий кубок», «Ананасы в шампанском», «Мороженое из сирени». Его имя было олицетворением всего «эстетного», «изячного» и скандального. Перехлёсты Северянина давали повод называть его позёром, пошляком и шарлатаном. Но суть его поэзии была не в этом...
«Романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности, сравнимая с рукопожатием — слишком долгим и поцелуем — слишком лёгким, - вот что такое Игорь Северянин», - восторженно писала в своих «Записных книжках» Марина Цветаева. Страсть к изысканности, к роскошным метафорам, все эти его гитаны, грациозы, триолеты — может быть, оттого, что сам он был безнадёжно беден, жил в убогой коммуналке и ему мечталась прекрасная сказка, которая когда-нибудь украсит его жизнь...

 

Мы живём будто в сне неразгаданном
на одной из удобной планет.
Много есть, чего в жизни не надо нам,
а того, чего хочется — нет...

 

Он как бы компенсировал своими нестерпимо красивыми строчками серость и скуку однообразных будней, щедро угощая публику пряной экзотикой своих поэз с их неизменными графинями, будуарами, коктейлями, файв-о-клоками и прочими атрибутами великосветской жизни, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

 

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом...

 

 

Ананасно-шампанская публика не воспринимала тонкой иронии этих северянинских строк, иронии изображения этого бензиново-резинового рая, восторженно принимая всё за чистую монету. Северянин потом всю жизнь открещивался от этого «идеала» и писал в стихах о самом себе:

 

Он тем хорош, что он совсем не то,
что думает о нём толпа пустая,
стихов принципиально не читая,
раз нет в них ананасов и авто.

 

Он пытается уверить, что он совсем не то, за что себя выдаёт (это роль, маска), - не певец ликёров и кремов де виолетт, а нечто большее. Думается, если бы суть его творчества в самом деле исчерпывалась только будуарно-ресторанным характером поэзии, то вряд ли так высоко оценили бы его в разное время Мандельштам, Горький, Маяковский, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Блок, А. Толстой. Блок подарит Северянину свою книгу «Ночные часы» с надписью: «Игорю Северянину, поэту с открытой душой».

 

 

Конечно, как поэт Северянин — далеко не самый мудрый, не самый глубокий, не самый художественный. Однако не только за это можно любить поэта и получать удовольствие от чтения его стихов. Есть милые вещицы и безделушки, которые созданы для того, чтобы приносить радость, создавать атмосферу праздника, дарить уют и душевный комфорт. Именно такие чувства остаются у нас после поэз Северянина. Возможно, именно этим умением — превращать серое в светлое, тревожное в беспечное, привычное в торжественное — он и нравился всем. Во всяком случае, очень многим. И своим современникам, и ныне живущим.

 

Сверкните, мысли! Рассмейтесь, грёзы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам — призрак! И что — угрозы!
Искусство с нами, и Бог за нас...

 

Нам всегда не хватает праздника, чтобы почувствовать себя в полной мере счастливыми. И потому мы так любим тех, кто дарит его нам — пусть даже одну только его иллюзию.

 

 

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж...

 

Марина Цветаева была в восторге от этих строк и записывала в дневнике: «Обаяние Игоря Северянина так же непоправимо, как обаяние цыганских романсов. Это танго в поэзии. Пленительный мотив. Неотразимый соблазн. Это что-то такое, с чем нельзя бороться и, конечно, - не надо!»

 

Было все очень просто, было все очень мило
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

 

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

 

 

Это был один Северянин — эстрадный, светский, богемный, манерный, которого знали все. А был ещё другой — грустный, простой и милый. Поэт пронзительной человечности, о котором знали немногие.

 

Я служу тебе, моя Единая,
Любви и преданности молебен,
И мной, кем спета песнь лебединая,
Не утрачен тон, который хвалебен.

 

Мне хочется сказать тебе, моя девочка,
Что любовь моя не знает изменений,
Что и на заутрени жизни, и на всенощной
Я люблю тебя, как умеет любить только гений!

 

Легендарные ананасы в шампанском порой заслоняют нам того, негромкого, но подлинного Северянина.

 

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

 

Здесь всё так наивно, сентиментально, почти пародийно, но трогательно тем, что проникнуто правдой авторских переживаний. У Северянина много таких стихов, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. И там где поэт не прячется под маской намеренной экстравагантности, где говорит о своих истинных тревогах, волнениях и печалях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств — там мы видим подлинное лицо Северянина.

 

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.

 

Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.

 

Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
Но что-то творится со мною такое,
Но что-то такое завидел мой взор,

 

Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
На родине тихой, и тянет меня
Мое пробудившееся вдохновенье
К сиянью иного — нездешнего — дня!

 

У Северянина есть цикл сонетов «Медальоны», где каждое стихотворение — это портрет в миниатюре какого-то поэта. Есть там и строки, посвящённые им самому себе:

 

Фокстрот, кинематограф и лото -
вот, вот, куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
как день весны. Но это знает кто?

 

Главная мысль таких его стихов: мир, достойный любви, должен быть прост. Прост и ласков. Прост и мил. Как песня. Как душистый горошек. Как сердце поэта. Истина всегда проста.

 

Весенний день горяч и золот,-
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

 

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на "ты"...
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

 

Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

 

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

 

Уникальная драма Северянина - драма души, жаждущей всемирного братания и общего рая, и одновременно чувствующей, что это несбыточно. Отсюда - ирония, и прежде всего - ирония над собой.

 

Ведь все-таки я ироник
С лиризмом порой больным...
Смешное семейных хроник
Не может не быть смешным...

 

Так кто же такой Игорь Северянин? «Король поэтов» и «певец ликёров», заказывающий «шампанского в лилию» или - «совсем не то»? Но что же?.. 

 

 

Родился Игорь Васильевич Лотарев (таково настоящее имя поэта) 4 (16 мая) 1887 года в Петербурге. Отец — Василий Петрович Лотарев - из Владимирских мещан, отставной штабс-капитан полка, военный инженер, мать — Наталья Степановна Шеншина — принадлежала к дворянскому роду, в котором были Фет, Карамзин. Это было предметом гордости Северянина: «что в жилах северного барда струится кровь Карамзина». И ещё одна генеалогическая деталь: сестрой поэта по матери была Александра Коллонтай.
Стихи Северянина очень автобиографичны: можно детально и точно описать жизнь поэта, пользуясь только его стихами. «Родился я, как все, случайно, был на Гороховой мой дом...» («Роса оранжевого часа»)

 

 

Игорь Лотарев в детстве, здесь ему шесть лет. Детство и отрочество будущий поэт проведёт  в Череповецком уезде Новгородской губернии, (ныне это Вологодская область), куда переехал с отцом после развода родителей.

 

 

Вот этот дом, где прошло его детство. Сейчас здесь музей Игоря Северянина. И. Лотарев — крайний слева в первом ряду, отец — крайний справа во втором ряду, рядом — тётя, в центре — дядя и другие родственники. Дом стоял на реке Суде близ Череповца.

Природа этого северного края осталась ярким впечатлением поэта на всю жизнь, став темой многих пленительных стихов.

 

 

На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.

Это ранний Северянин. Так он писал в юности. Ничего общего с тем, как будет писать потом.
В Череповце он окончит четыре класса реального училища. Этим образование Северянина исчерпывалось.
В 1904 году (в 17 лет) будущий поэт вернулся к матери и поселился в Гатчине под Петербургом. Там он встретил свою первую любовь.

 

Девушка в сиреневой накидке

 

Идет весна в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой,
И ландышей невидимые струйки
Бубенчиками в воздухе звучат...
Она, смеясь, мои щекочет нервы,
Кокетничает мило и остро...
Я к ней спешу, и золотою Златой
Вдруг делается юная весна,
Идущая в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой...
Я беден был, и чем я был беднее,
Тем больше мне хотелось жить...

(Из автобиографического романа
в стихах «Падучая стремнина")

 

Девушку «в сиреневой накидке» звали Злата. Вернее, это имя придумал ей сам поэт, в реальной жизни её звали Женя Гуцан. Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь Лотарев познакомился с ней зимой 1905 года, в Гатчине, где жил вместе с матерью и старой няней. Женя же приезжала в Гатчину по воскресеньям — навестить и обиходить отца, спившегося после развода с её матерью, а в Петербурге снимала угол и зарабатывала шитьем. Ей посвящено не менее 30 стихотворений поэта, написанных в разные годы: "Ты ко мне не вернешься", Сонет", Аккорд заключительный", "Портниха", "Спустя пять лет", "Евгения", "Он и она", "Злата", цикл "Лепестки роз жизни", "Ушедшая весна", "Дуэт душ" и другие.

 

 

Игорь любил её. Ради неё он продал букинисту любовно собранную библиотеку и в Петербурге на Офицерской снял для них комнату. Денег хватило всего лишь на три недели счастья... Злата уехала в  Гатчину,  -  шить заказчице платья, а любимому посоветовала нанять поблизости дачу, чтобы встречаться с ним. Он шел к ней за сорок три версты по шпалам (на транспорт не было денег) - как бы уподобляясь пилигриму, идущему к святым местам.

Идиллия, начавшаяся столь романтично, «хеппи-эндом» не увенчалась. Вскоре Злата призналась, что у неё будет ребёнок. О женитьбе не было речи: какой он отец? - восемнадцатилетний юнец, без образования, без специальности, без гроша в кармане. И девушка пошла в содержанки к богатому старику, который помог ей поднять ребёнка. Северянин увидит свою дочь Тамару впервые уже 16-летней.

 

 

(Тамара стала балериной и была очень похожа на него, ничего не унаследовав от красавицы-матери). Позже поэт напишет стихи, в которых будет упрекать Злату за её нынешнюю сытую жизнь, за бархат вместо платья из ситца, за роскошную дачу, за омаров к обеду, виня её в своём грядущем одиночестве:

 

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом - омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла...

 

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей...
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!..

 

Ты ко мне не вернешься, даже... даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок...
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.

 

Как цветок... Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги,-
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!.

 

Он же ещё её упрекал!

 

«Я прогремел на всю Россию»

 

Стихи Северянин начал писать ещё восьмилетним мальчиком. Впервые их опубликовали, когда ему было 18, в солдатском журнале «Слово и дело». Больше его нигде не печатали. И тогда он сам стал переплетать свои стихи в маленькие сборнички и рассылать для отзывов в различные редакции. Но отзывов не было. В 1910 году одну из этих самодельных книг прочитал в Ясной Поляне Лев Толстой.

 

Писатель Иван Наживин, близко общавшийся с Толстым в те годы, вспоминал: «В один из вечеров писатель после удачно закончившейся для него карточной игры (выиграл 7 копеек) много смеялся, слушая чтение стихов из какой-то декадентской книжки. Но когда прозвучали строки об ананасах в шампанском и об упругости винной пробки — захлебнулся от негодования.

 

Вонзите штопор в упругость пробки,-
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

 

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

 

Ловите женщин, теряйте мысли...
Счет поцелуям - пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли,-
И будет счастье в удобном смысле!..

 

Услышав подобное, великий старец пришёл в ярость: какая глупость! Какая пошлость! Какая гадость! И такую гнусность смеют считать за стихи! До какого падения дошла русская поэзия! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство, а у них — упругость пробки!»
Об этом эпизоде Наживин рассказал в газете «Биржевые ведомости», полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. А на самом деле он подарил ему славу: строчки, процитированные самим Толстым, прогремели на всю Россию, и автором вдруг сразу стали интересоваться и издатели, и редактора, и читатели. Ни одна восторженная статья не смогла бы так вознести Северянина. С этого момента — то есть с января 1910 года - и пошла его фантастическая всероссийская слава. Журналы стали охотно печатать его стихи, устроители поэтических вечеров наперебой приглашали Северянина принять в них участие.

 

 

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.

 

Порой бранят меня площадно, —
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом.

 

Известность Игоря Северянина началась как скандальная: резкий отзыв Толстого и последовавшее за ним всероссийское улюлюканье прессы не только привлекли внимание к поэту — они же определили и направленность его будущего творчества.

 

В группе девушке нервных, в остром обществе дамском
я трагедию жизни превращу в грёзо-фарс...
 

 

Грёзо-фарс Игоря Северянина

 

В этот мир стихи Игоря Северянина вошли удивительно органично:

 

Элегантная коляска с электрическом биеньи
эластично шелестела по шоссейному песку...

Я в комфортабельной карете на эллиптических рессорах...

Лакей и сенбернар — ах, оба баритоны! -
встречают нас в дверях ответом на звонок...

Цилиндры солнцевеют, причёсанные лоско,
и дамьи туалеты пригодны для витрин...

 

 

Он писал о мещанском рае с красивыми машинами, замками и дачами, с любовными сценами на берегу моря, с чарующей музыкой, запахом духов и сигар, с вином, фруктами и устрицами... И люди, истосковавшиеся по хорошей, сытой, красивой жизни, принимали стихи Северянина на ура. Поэт точно угадал наступавшую моду общественных вкусов. «Поешь деликатного, площадь! Придётся товар по душе!»

 

 

Люблю лимонное с лиловым:
Сирень средь лютиков люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним словом:
Лиловым, лучезарным, новым!
Луна -- подобно кораблю...
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков сирень.
Мне так любовно быть влюбленным
И в ночь, и в утро, в вечер, в день,
И в полусвет, и в полутень,
Быть вечно жизнью восхищенным,
Любить лиловое с лимонным...

 

 

Он становится салонным поэтом, воспевающим изыски богемного быта. Это была маска. Личина. Она тяготила его.

 

Из меня пытались сделать торгаша.
Но торгашеству противилась душа.

 

Суть его поэзии не в этом. Когда-то, ещё в 20 лет, он выразил своё творческое кредо:

 

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль?
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, -
поверь, найдётся почитатель.

 

Он пытается оправдаться перед собой:

 

Я  лирик, а не спекулянт.
Я не делец, -  дитя большое!
И оттого-то мой талант
владеет вашею душою.

 

Но торгашество затягивало, и душе поэта всё труднее становилось противиться ему.

 

Король Фокстрот пришел на землю править,
Король Фокстрот!
И я — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот…

А если я фокстротных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов…

 

Откровенно, ничего не скажешь. Северянин хорошо усвоил законы рынка. В сущности, та же продажа души Мефистофелю, обмена звезды на хлеб. Не каждый мог устоять перед сим соблазном. Не устоял и наш поэт. Ради популярности он принёс в жертву своё я дешёвым вкусам невзыскательной публики, творил на её потребу. В ресторанах, светских гостиных, на званых вечерах, где он выступал, Северянин исполнял роль гения: держался надменно, принимал как должное оказываемые ему почести. На ругань критиков огрызался эпиграммами: «Вы посмотрите-ка, вы поглядите-ка, какая подлая в России критика!» Одна из эпиграмм начиналась так: «Вдыхать ли запах ландыша клопу?»

 

 

Поэзоконцерты

 

Вечера поэта или — как он их называл — поэзоконцерты — проходили с неизменным успехом и аншлагами.

 

Северянин читал там свои «виртуозные» и «курьёзные» поэзы, рассчитанные скорее на слушателя, чем на читателя. Игорь Северянин — один из основоположников авторских читок перед многотысячным слушателем. До Северянина таких массовых выступлений не было. Он открыл новый жанр эстрадного искусства — авторское чтение стихов.
Современники вспоминали, как поэт появлялся на сцене в длинном узком сюртуке цвета вороного крыла. Держался прямо, глядел в зал свысока, изредка потряхивая нависающими на лоб чёрными подвитыми кудряшками. В руке у него была лилия на длинном стебле. Или пышная орхидея в петлице. Всё это — и сюртук, и орхидея, и поза напоминали провинциальную карикатуру на Оскара Уайльда.

 

 

(Северянин считал, что он на него похож и всячески стремился подражать писателю). Маяковский в одном из выступлений так охарактеризовал его: «Самый модный денди — вроде Оскара Уайльда из Сестрорецка».

 

Лениво помахивая лилией, раскачиваясь в такт словам, Северянин начинал нараспев, мертвенным голосом с подчёркнуто носовым, якобы французским произношением, читать, вернее, петь на вполне определённый мотив, напоминающий интонации псевдоцыганского, салонно-мещанского романса:

 

Позовите меня -
Я прочту вам себя,
я прочту вам себя,
как никто не прочтет...

 

Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева завораживающе, гипнотически действовала на толпу. «Наша встрэча — Виктория Рэгия: рэдко-рэдко, в цвету...» (Звук «е» он произносил как «э» - так ему казалось «шикарнее»). Однажды кто-то крикнул из зала: «Хватит корчить из себя Уайльда! Неужели Вы не понимаете, что ведёте себя глупо и неестественно?» «Да, неестественно!» - ответил Северянин и, вскинув голову, добавил: «Зато красиво!»

 

 

Пока не поздно, дай же мне ответ,
Молю тебя униженно и слезно,
Далекая, смотрящая мимозно:
Да или нет? Ответь — да или нет?
Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!

 

Слиянные мечты, но бьются розно
У нас сердца: тускнеет в небе свет...
О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,
Пока не поздно.

 

Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.
И молния, и гром грохочет грозно.
И так давно. И так десятки лет.
Ты вдалеке, но ты со мною грезно.
Дай отклик мне, пока я не скелет,
Пока не поздно!..

 

В расцвете славы

 

Большую роль в раскрутке Северянина сыграл Ф. Сологуб. Он представил его петербургскому литературному миру в своём салоне, а потом пригласил поэта в турне по России, где ещё больше упрочилась слава поэзоконцеров Игоря Северянина.

 

 

Сологуб возил его по стране от Минска до Кутаиси — и всюду поэта сопровождал вечный праздник, торжество триумфатора. Залы, где он читал, ломились от восторженной публики, портреты его некрасивого лица украшали будуары светских дам и комнатки курсисток. Женщины ходили за Северяниным толпами, ночевали под окнами. Когда он выступал в зале под Думской каланчой, останавливали уличное движение. В Керчи, в Симферополе, на Волге были случаи, когда его лошадей распрягали, и поклонники везли его на себе. Купчихи бросали к его ногам бриллиантовые браслеты, серьги, брошки. Северянин с упоением вспоминал в стихах это время:

 

Там были церквы златоглавы
и души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расвете славы.
В расцвете славы жизнь текла...

 

Да, это был зенит его славы. Громадный зал Городской Думы на вмещал всех желающих попасть на его поэзовечера. Тысячи поклонниц, цветы, шампанское, поездки по России. Это была настоящая, несколько даже актёрская слава. Георгий Иванов писал, что когда он бывал на вечерах «божественного Игоря» и смотрел на тысячную толпу («ведь не из одних же швеек она состояла!»), рычащую от восторга на разные его «грёзовые эксцессы» и «груди как дюшес», он думал, что в даре Северянина при всей его пустоте было и впрямь нечто божественное. Это признавали даже те, кто не любил Северянина. Ходасевич, в частности, писал: «Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы, - всё это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов».
 В 1913 году вышла первая книга Северянина «Громокипящий кубок» с восторженным предисловием Сологуба, где он сравнивал появление нового поэта с приходом весны. Книга имела ошеломляющий успех, выдержала за два года 7 изданий. Северянин упивался славой:

 

Мои поэзы – в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

 

Я созерцаю – то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют “Громокипящий кубок”-
Животворящую росу!

 

Вслед начали выходить новые сборники: «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Поэзоконтракт», «Виктория Регия», «Тост безответный», «Ручьи в лилиях», все они расхватывались мгновенно. Всего им было выпущено37 книг.

 

 

«Каждая строчка — пощёчина»

 

С 1913 года Северянин объявляет себя основоположником новой литературной школы — так называемого эгофутуризма. Впервые это направление — футуризм — возникло в Италии и принадлежало школе Маринетти. В отличие от него Северянин к слову «футуризм» добавил приставку «эго» и — в скобках — (вселенский). "Эго" по латыни — я. Я — главное слово стихов Северянина.

 

Иду — и с каждым шагом рьяней -
верста к версте, к звену — звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
чьё имя смело, как вино!

Своё поэтическое кредо он высказывал в таких строчках:

 

Поэза эго моего

В этом мире только я — иного нет.
Излучаю сквозь себя огни планет.
Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
Мир мне нужен, если миру нужен я.

 

Это была по сути пропаганда вселенского эгоизма. И ещё одно из программных его стихов:

 

Каждая строчка - пощечина. Голос мой - сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

 

Это звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь, конечно, и от саморекламы. Вместе с Георгием Ивановым Северянин разрабатывает "программу эго-футуризма".
А спустя несколько месяцев в Москве появляется новое ответвление футуризма: кубо-футуризм, зачинателями которого выступили Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Кручёных и другие.

 

 

Эти два течения иногда враждовали между собой, иногда объединялись. С футуризмом Маяковского Северянина объединяло эпатирующее озорство, вызов обывательскому благоразумию, литературное хулиганство, разводило же их различное отношение к культуре прошлого. Если кубисты призывали сбрасывать всё старое с корабля современности, в том числе и классику, то эгисты провозглашали поиски нового без отвергания старого. «Не Лермонтова с парохода, а Бурлюков — на Сахалин!» - воскликнул однажды Северянин, чьей душе всегда были ближе классические розы, пусть и усеянные шипами иронии.

Эгисты не принимали внешне вызывающего вида кубистов, их жёлтые кофты, красные фраки, разрисованные лица. В отличие от бессмыслиц неологизмов кубофутуризма, которые через самый звук слова стремились донести их смысл, Северянин ратовал за осмысленные неологизмы. Сам он известен как создатель многих словесных диковинок («и что ни слово — то сюрприз»). Это и лесофея, и гризёрка, и мечты-сюрпризёрки, морево, златополдень, чаруйная боль, и даже такие как Берлинство, Лондонство, Нью-Йорчество. Вообще Северянин был пристрастен к словесной иностранщине. Не знавший ни одного иностранного языка, он был зачарован мнимой красивостью и великосветскостью этой лексики: «Гарсон, сымпровизируй блестящий файв-о-клок!». Он наслаждался, вводя в поэзию новые тогда слова «синема», «авто». Его причудливая высокопарность порой походила на пародию:

 

О, Лилия ликеров, — о, Creme de Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.

 

Друзья-соперники

 

Особое место в жизни Северянина занимала дружба с Маяковским.

 

 

Маяковский был его единственным соперником на эстраде. «То ли дружий враг, то ли вражий друг» - называл он его в стихах. Это была дружба-соперничество. Они читали лучшие свои вещи, стараясь перещеголять друг друга в аудиториях, состоящих сплошь из женщин. Маяковский не раз читал с эстрады поэзы Северянина. Кстати, «Ананасы в шампанском», ставшие символом пряной, экзотической лирики Северянина, своеобразной визитной карточкой поэта, - мало кто знает, что эту первую строчку ему подсказал Маяковский.

Однажды в Крыму на званом вечере Маяковский, подцепив на фруктовый нож кусочек ананаса и окунув его в шампанское, крикнет Северянину через стол: «Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно!» Северянин подхватит: «удивительно вкусно, игристо, остро!» Так и родится знаменитое стихотворение.

 

 

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

 

Казалось бы, глупость и пошлость несусветная. Но как же вкусно, аппетитно это написано!
В декабре 1913-го — январе 1914-го Северянин с Маяковским уезжают в совместное турне по югу России. Гастроли закончились ссорой поэтов: Северянин прервал турне и вернулся в Петербург. Что лежало в основе их разрыва: творческие разногласия? Зависть к успеху другого? Любовный треугольник? Как говорят французы, шерше ля фам.
Позже в автобиографической поэме «Колокола собора чувств» Северянин рассказал о Сонке — Софье Шамардиной, которой Северянин и Маяковский были одновременно увлечены.

 

 

Им на совместных поэтических вечерах потребовался «женский элемент». Победительно красивая, Шамардина идеально подошла для эстрады. Северянин придумал ей театральное имя: Эсклармонда Орлеанская. Читая стихотворение «В коляске Эсклармонды», специально написанное Северяниным для неё, «златоблондая» Сонка сводила с ума переполненные залы.

 

 

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт:

 

Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца - Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!

 

Казалось бы, победа (любовная) оказалась на стороне Игоря Северянина, ведь это он привез девицу в Петербург, он поселил ее у себя на Средней Подьяческой, и она там слегла, занемогла, пришлось отвезти в лечебницу: якобы воспаление почек. Но оказалось намного прозаичнее: аборт от Маяковского. Северянин был в отчаяньи. Он адресует ей стихотворение «Никчемная»:

 

Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, - и опять тоска-удав.

Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу - в лазорь сияльную, как теченью - в водопад!

 Много лет спустя Софья Шамардина опишет эту историю в своих воспоминаниях «Футуристическая юность».

 

 

А Северянин посвятит ей любовный цикл:

 

Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!

***
Не избегай того, что быть должно:
Бесцельный труд, напрасные усилья, --
Ведь ты моя, ведь так предрешено!

О, страсть! расправь пылающие крылья
И за собой в безбрежность нас взорли.
И скажем мы, в восторге от воскрылья:
"Да, мы с собой бороться не могли".

 

И ещё одну женщину отбил у Северянина Маяковский (видимо, компенсируя свой меньший успех на эстраде успехом на этом поприще): Валентину. Это было ещё до Сонки.

 

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
ты сидела в вестибюле за продажею афиш…

 

Валентина Гадзевич и впрямь служила в Петербургском мединституте, что на Архиерейской улице. Под псевдонимом Солнцева писала стихи. У нее был роман с Северяниным.

 

А потом... Купэ. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!..

 

Он был увлечен и всерьез подумывал о супружестве. Холодным душем обдал его Маяковский: эта девица, признался он, не только завлекала его, но и раздевалась перед ним догола. «Я верил её каждому слову, — вспоминал на закате дней Северянин, - и потому порвал с нею. Володя был верным другом...» Зла он на Маяковского не держал:

 

Ты помнишь нашу Валентину,
что чуть не стала лишь моей?!.
Благодаря тебе я вынул
из сердца «девушку из фей»...
И, наконец, ты помнишь Сонку,
почти мою, совсем твою,
такую шалую девчонку,
такую нежную змею?..

 

 

«Моя тринадцатая»

 

В 1915 году скончался старый муж Златы — первой любви Северянина. Женщина, у которой росла дочь поэта, ждала, что теперь-то Северянин женится на ней, теперь он благополучен, известен, у него появились деньги. Но увы, поэта цепко держала при себе опытная соблазнительница актриса Балькис Савская, в миру Мария Волнянская (Домбровская).

 

Мария Домбровская на сцене в одной из своих ролей.

 

Представляя свою пассию, Северянин говорил: «Прошу любить и жаловать. Моя тринадцатая». Однако сколько их было на самом деле — по его словам, «учёту не поддаётся». Он давно уже потерял счёт своим победам над женщинами. На обложках своих книг Северянин печатал часы приёма поклонниц. И они приходили, одна за другой, а иногда по нескольку сразу, завороженные его строчками, как змеи песней факира.
Северянин воспевал в стихах «грёзовое царство», некую волшебную страну Миррелию (названную так по имени Мирры Лохвицкой — рано умершей декадентской поэтессы, кумира Северянина).

 

Я — царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет...
Душой, созвездия колдующей,
Витаю я среди планет.

 

Я, интуит с душой мимозовой,
Постиг бессмертия процесс.
В моей стране есть терем грезовый
Для намагниченных принцесс.

 

***
Опять себя вообрази
Такой, какой всегда была ты,
И в дни, когда блестят булаты,
Ищи цветочные стези.

 

Вообрази опять себя
Эстеткой, а не грубой бабой,
Жизнь, ставшую болотной жабой,
В мечтах, как фею, голубя.

 

Пусть Мир - вперед, а ты - всё вспять:
Не поддавайся прозным бредням...
Цветком поэзии последним
Вообрази себя опять!..

 

Корней Чуковский писал тогда о Северянине: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан воздухом бара, кабаре, скетинг-ринга... И всё же, несмотря ни на что, стих его волнующе-сладостен: Бог дал ему певучую силу, которая, словно река, подхватывает тебя и несёт... богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское!»

Кстати, о шампанском. Надо сказать, что хотя называть себя гением Северянин никогда не стеснялся, но в быту он был очень прост. Павел Антокольский был потрясён, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане не ананасы в шампанском, не мороженое из сирени, а штоф водки и солёный огурец. Он предпочитал еду простую и сытную: картошку, рыбу, кислую капусту, но ему, куда бы он ни приезжал, приносили, дарили и ставили перед ним на стол эти злосчастные ананасы в шампанском. «Как? Опять ананасы?!» - с разочарованием восклицал он и делал вид, будто ему нанесли жестокое оскорбление.

 

 

«Я поведу вас на Берлин!»

 

Когда началась Первая мировая война, Северянин поначалу даже в трагической теме войны оставался во власти своей эстетской программы: «Война войной, а розы — розами». В стихотворении «Ещё не значит быть изменником...» он защищает права обывателей, завсегдатаем Невского, на непричастность к военным событиям, на право жить своими личными интересами.

 

Пройтиться по Морской с шатенками,
свивать венки из хризантем,
по-прежнему пить кофе с пенками
и кушать за десертом крем.

 

Он не хотел расставаться с этой жизнью, к которой привык. Маяковский презрительно назвал тогда «маркитанткой русской поэзии» (сам, впрочем, воевать категорически не желавший: «я лучше в баре проституткам буду продавать ананасовую воду»). Северянин утверждал своё право быть вне политики, быть просто поэтом:

 

Я — соловей: я без тенденций
И без особой глубины...
Но будь то старцы иль младенцы,—
Поймут меня, певца весны.

 

Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился предо мной!

 

Но в то же время, как бы спохватившись, утешал общество такой броской строфой:

 

Друзья! Но если день убийственный
падёт последний исполин,
тогда, ваш нежный, ваш единственный,
я поведу вас на Берлин!

 

Эти строки воспринимаются особенно комично, если знать такой факт биографии Северянина: когда в юности он был призван для службы в армии, он оказался настолько непригодным для неё, что стал буквально посмешищем полка. Этот принц фиалок не поддавался никакой муштровке. Фельтфебель из сил выбивался, но никак не мог его заставить поворачиваться по команде направо, так как Северянин постоянно путал право и лево. В конце концов его определили в санитары на самую чёрную работу — мытьё полов и туалетов. Там и прошла вся его служба. И вот теперь в канун Первой мировой Северянин горделиво заявлял: «Я поведу вас на Берлин!», видимо, считая, что для похода на Берлин у него достаточная военная подготовка.

 

Мы победим! Не я вот лично -
в стихах великий — в битвах мал.
Но если надо — что ж, отлично, -
шампанского! Коня! Кинжал!

 

Позже, когда Северянин понял весь трагизм той эпохи, атмосфера которой напоминала Рим эпохи упадка, он выступил в роли обличителя времени. И это будет уже совсем другой Северянин:

 

К началу войны европейской
Изысканно тонкий разврат,
От спальни царей до лакейской
Достиг небывалых громад.

 

Как будто Содом и Гоморра
Воскресли, приняв новый вид:
Повальное пьянство. Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.

Народ, угнетаемый дрянью,
Безмозглой, бездарной, слепой.
Усвоил повадку баранью:
Стал глупый, упрямый, тупой.

 

А царь, алкоголик безвольный,
Уселся на троне втроем:
С царицею самодовольной
И родственным ей мужиком.

 

Был образ правленья беспутен,-
Угрозный пример для корон:
Бесчинствовал пьяный Распутин,
Усевшись с ногами на трон.

 

Упадочные модернисты
Писали ослиным хвостом
Пейзажи, и лишь букинисты
Имели Тургенева том.

 

Свирепствовали декаденты
В поэзии, точно чума,
Дарили такие моменты,
Что люди сбегали с ума.

 

Уродливым кактусом роза
Сменилась для моды. Коза
К любви призывалась. И поза
Назойливо лезла в глаза.

 

Но этого было все мало,
И сытый желудок хотел
Вакхического карнавала
Разнузданных в похоти тел.

 

И люди пустились в эксцессы,
Какие не снились скотам.
Изнервленные поэтессы
Кривлялись юродиво там.

Живые и сытые трупы,
Без помыслов и без идей,
Ушли в черепашие супы,-
О, люди без сути людей!

 

Им стало филе из лягушки
Дороже пшеницы и ржи,
А яды, наркозы и пушки -
Нужнее, чем лес и стрижи.

 

Как следствие чуши и вздора -
Неистово вверглись в войну.
Воскресли Содом и Гоморра,
Покаранные в старину.

(Из «Поэзы упадка»)

 

Он не принял Октября, его жестокости и насилия, осуждал братоубийственную гражданскую войну, подобно Цветаевой и Волошину, ставя ценность человеческой жизни выше политических интересов как белых, так и красных.

 

Ложный свет увлекает в темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с теми,
Потому что как эти — те!

 

Сегодня "красные", а завтра "белые" -
ах, не материи, ах, не цветы! -
матрешки гнусные и озверелые,
мне надоевшие до тошноты...

Идеи вздорные, мечты напрасные,
что в их теориях — путь к Божеству?
Сегодня белые, а завтра красные , -
они бесцветные по существу.

 

Что делать в этих декорациях соловью, который привык обитать "нигде"? "Что делать в разбойное время поэту, поэту, чья лира нежна?" Куда податься - "мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей..."

Король поэтов

 

В феврале 1918 года известный импресарио Ф. Долидзе взялся организовать в Москве в Политехническом музее выборы Короля русских поэтов. Всеобщим прямым, равным и тайным голосованием публика избирает "королем" Игоря Северянина — самого модного поэта дореволюционной России. Из ближайшего похоронного бюро был доставлен огромный миртовый венок, который был водружён на победителя. В этом свисающем до колен венке он читал стихи, упоённый своей победой.

Отныне плащ мой фиолетов,
Берэта бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

 

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!

 

Второе место (с перевесом в 30-40 голосов) занял Маяковский, третье — Бальмонт. На вечере присутствовал и Александр Блок, но никакого титула удостоен не был.
Маяковский, раздосадованный тем, что он не первый, отшвырнул венок, который тоже пытались на него водрузить как на вице-короля и вышел на эстраду с криком: "Долой королей - они нынче не в моде! Не такое время, чтобы игрушками заниматься!"

 

 

Возмущённые поклонники Северянина схватились в жарком споре с поклонниками Маяковского. Дело чуть не дошло до драки. И кто бы мог тогда подумать, что эта головокружительная слава Северянина доживала последние дни. К середине 20-х годов он оказался почти забыт, а в 30-х-40-х уже мало кто помнил его имя.

 

Эмигрант поневоле

 

В 1918 году Северянин привозит свою больную мать в приморский посёлок Тойла на берегу Финского залива, где с 1912 года регулярно проводил дачные сезоны.

 

 

В марте 1919-го Эстония была оккупирована немецкими войсками и Северянин даже на несколько дней попал «в плен», а в феврале 1929-го после заключения Тартусского мира, утвердившего суверенитет Эстонии, неожиданно для себя стал гражданином буржуазной республики. Так и остался поэт за кордоном – захлопнулась дверка мышеловки. 

 

Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, и мы в плену.

 

Стремясь отмежеваться от эмигрантской среды, поэт писал:

 

Нет, я не беженец и я не эмигрант -
тебе, родительница, русский мой талант,
и вся душа моя, вся мысль моя верна
тебе, на жизнь меня обрёкшая страна!

 

Северянин очень страдал из-за невозможности вернуться на Родину.

 

Мой взор мечтанья оросили:
вновь - там, за башнями Кремля -
неподражаемой России
незаменимая земля...

 

Но он не знал ещё, что жена горячо обожаемого им поэта Сологуба Анастасия Чеботаревская, которую чиновники не выпускали из России, кинулась в отчаянии с моста в Неву. Не предвидел он и участи Мандельштама, Клюева, Бориса Корнилова, Павла Васильева, хотя уже был казнен Гумилев. Кто знает, какой удел был бы уготован Северянину, вернись он тогда. Скорее всего, пополнил бы список затравленных. Северянинские стихи не вписывались в советскую литературу предвоенных лет. Думается, его участь оказалась не самой худшей для поэта.
Вероятно, тогда ещё можно было вернуться в Петроград, но состояние матери ухудшилось, он не мог её оставить. В 1921 году она умерла. И в том же году Северянин знакомится с дочкой тойлаского плотника очаровательной Фелиссой Круут и женится на ней.

 

Это она

 

Это была изящная блондинка в стиле Ибсена, тонкая, стройная. Она писала стихи на русском и эстонском. Северянин был покорён. Он давно мечтал о такой.

 

Если вы встретите женщину тихую,
Точно идущую в шорохах сна,
С сердцем простым и с душою великою,
Знайте, что это - она!

 

Если вы встретите женщину чудную,
Женщину, чуткую, точно струна,
Чисто живущую жизнь свою трудную,
Знайте, что это - она!

 

Если увидите вы под запискою
Имя прекрасней, чем жизнь и весна,
Знайте, что женщина эта - мне близкая,
Знайте, что это — она!

 

Ей он посвятил около двухсот стихотворений, в том числе "Поэзу голубого вечера" и "Поэзу счастья".

 

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.

 

А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

 

Они обвенчались. С Фелиссой поэт прожил 16 лет и это был единственный законный брак в его жизни.

 

 

В 1922 году родился сын, которого поэт назвал Вакхом (сумел убедить батюшку, что есть в святцах такое имя). Вакх проживёт долгую жизнь (1922-1991) за границей, уехав в Швецию в 1944 году.  

Продолжение: http://ww<