Александр Зарецкий                                За Родину! За Сталина! За Берию?..                                       (Дальневосточные хроники)                            Из романа «Россия, раз, Россия, два, Россия, три!..»                                                                                                         ***                                                                                         Сухопарая «кобылка» Ната        Ната развела ноги, выпятила низ живота, подставив Санитару пах. Там у неё обильно закучерявилось лишь после рождения Кольки, а то бегала подростком с блеклым пушком над самым важным местом.    - Правильно, что залупилась, дамочка, - проворковал, рисуясь, Санитар. - Прости за «ты» и жаргон. Но так мы говорим, так понимаем, так нас понимают.    «Интеллигентный придурок», - заключила Ната, осваивая тюремный язык.    Лагерное словечко точно легло на своё значение в нормальном мире.   Санитар намылил её лобок, мазнул промежность. Брил нарочито аккуратно.    - Твой mons veneris соответствует, - оскалился. - Повернись, наклонись.    Ната повиновалась.    - Сиповка, - заключил Санитар и, щедро плеснув на ладонь одеколона, протер свежескошенные места.    «Придурок», - вновь стерпела Ната.    Она снесла и шлепок по ягодицам, означавший финал процедуры.    «Как клеймо поставили, первое тюремное тавро», - подумала.    Ната обернулась к арестанткам, демонстрируя обновленное тело.    «Молодая-то полковница блюдёт дисциплину, по приказу, выбрито и ощупано», - шло на неё из толпы уже голых, но вроде бы не покорившихся, ещё как бы распоряжающихся собой женщин.    Её узнали, и она узнала некоторых.    «И я - одна из них, - подумала Ната. - У многих - лица испуганных куриц. Курицы скоро станут курвами».    Кольку Санитар постриг наголо, дав и леща по попке.    Они подошли к Канцеляристу с лычками.    - Фамилия, имя отчество, пол, год рождения, национальность.    Колька гордо пролепетал: «русский», и особо гордо про пол - «мужской», а Ната здесь промолчала.    - Пол, - повысил тон Канцелярист.    - Я ж голая?    - А я с документами работаю, - поставили её на место.    Ответы тюремщик сверял с листком в папке, где хранились государственные фотографии - её злой, чуть оскаленный фас, и профиль испуганной лани. В другой папке - фотографии Кольки, и его пальчики.    - Добавили бы мне голенькую фотку, а отдельно - бритое причинное место, то же ведь примета, - усмехнулась Ната.    Женщина-надзирательница в белом халате, накинутом на форму, якобы, фельдшер, проделала с ней, затем с Колькой всё, о чем рассказывали, прошедшие через арест.    Ната оглядела баню. Лавки с шайками. Вдоль окон шёл водосток, впадая в смрадный слив. Столик с кусками мыла и тряпками-полотенцами. Рядом - высокий военный с лицом полумонголоида. За ним - дверь с крупной надписью «Кубовая. Вход строго запрещён».    «Охраняет мыло или заветную дверь в стене, - расхохоталось про себя Ната. - Почему - старший сержант?»    Как только за ней пришли с винтовками, она много и звонко смеялась, не открывая рта.    - Мама, я писать хочу, - заныл Колька.    Ната подвела сына к водостоку: «Делай сюда!»    И сама присела на корточки. Встала, подошла к сержанту, сверкая голым лобком.    Тот показал на два куска мыла и две тряпки.    Ната набрала воду и устроилась на скамье.    У Санитара с его бритвой уже стояла знакомая ей Артистка - любовница какого-то партийца или военного. Дама была с подростком и, похоже, больше стыдились его, чем унизительной ситуации. «У меня мама – русская, а папа, – война», – почему-то твердил тот. Потом пошла ладная жена начальника морского арсенала. Их с дочкой схватили на улице. Следом забавная троица - женщина с двумя рослыми девочками. Весь путь до лагеря они держались за руки. Гуськом: мать, старшая, младшая. Сейчас шеренгой, рука в руке, стояли голыми перед Санитаром. Придурок побрил мать, та подвинулась, место заняла старшая дочь, потом младшая.    «Повернуться», - приказал Санитар.    Троица сделала кругом, перехватив руки.    Санитар со смаком шлепнул по каждому заду.    «Конвейер», - усмехнулась Ната.    Она вспомнила арест. Их собрали в Остроге - одном из столпов Канальска. Острог бездушно возвышался над городом. Острог - над городом, а над Острогом - церковь. При старом режиме в этом замкнутом дворе били кнутом, клеймили, рвали ноздри. Порой вешали. В гражданскую войну и в мятежи Острог пустовал. Уголовники разбежались. А те, кто остервенело дрались за своё правое дело, не доводили врагов до тюрьмы. С 20-х годов расстреливали в бывшей церкви.    Купол храма-эшафота и увидела Ната, выбравшись из крытого кузова автомобиля. Скрип снега, был для неё, как звон кандалов. Скрипуче-кандальные зимы в этих краях.    «Сибирская воля и есть сибирская каторга», - вразумила себя Ната.    Она не особо была удивлена арестом. В среде, где Ната выросла, аресты и казни были частью существования и борьбы за него. Теперь и она сама - в согбенной толпе. Кто-то крестился. Ната была воспитана вне религии, но оттого, что на куполе храма уцелел крест, стало теплее на душе.    Арестанток погнали в Безымянный дом, недавно отстроенную местную Лубянку. Слили с другими, которых отлавливали не только по городу, но и в окрестных гарнизонах.    Река под Даликом вставала на зиму плохо. По льду дорогу на тот берег не торили. Этап посадили на тупиках железнодорожной станции в трёпаные немецкие вагоны. Везли мимо неприметного полустанка с названием «Ивань», через мост, после которого одна колея уходила в другие, лучшие края, а вторая - к Большому лагерю, которого все боялись с его - рудником. Но миновали Большой, выгрузились у Малого лагеря, который был известен как Сельский. Их тюрьмой стали царских времён казармы горной стражи. Фильтровать этап повели в солдатскую баню, где надпись в старом стиле про низших чинов сохранилась.    Они - в тюрьме, порядки - тюремные. На санобработку этап разделся послушно, а дальше не пошло. Среди тех, кого пригнали, сидевших раньше, или не было, или они пока не открылись.    Началась нелепая буза, из-за мальчиков-подростков.    - Пусть моются с мужиками-зеками из Сельского лагеря, - наседали идиотки, которые быстро стакнулись.    - Парни будут мыться с нами, - выкрикнула Ната.    Её неожиданно поддержала Надзирательница.    - Вы, стервы, хотите, чтобы уголовники парней петухами сделали, - рявкнула.    - Парни онанировать будут.    - Пусть онанируют, вы сами скоро дрочиться начнёте, - отрезала с ухмылкой Фельдшерица.    Упокоились, но на бритьё и осмотр никто не шёл.    Ворвался с морозным паром хромой Комендант.    - Всех водой окачу, и телешом на плацу выставлю, - пригрозил.    Ната, взяв Кольку за руку, протиснулась сквозь толпу, расталкивая, потных от злости женщин, мимо девиц, прикрывающихся ладошками, мимо парней, стоявших лицом к стене.    Вслед за Натой, как бараном-провокатором, и другие покорно потянулись под бритву, на досмотр. И все доходили до водостока.    К Нате подсела Артистка, уже вошедшая в новую роль.    - Спасибо тебе за сына, - по-тюремному, на «ты», начала. - Этот Санитар, - женщину передёрнуло. - Кстати, что такое mons veneris?    Ната наклонилась и шепнула товарке на ухо. Та разочарованно выругалась, нарочито неразборчиво.    - А «mons veneris» - женский лобок по-латыни, - для Кольки громко сказала Ната.    - Тюремная хиль, - женщину вновь передернуло воспоминанием о Санитаре, а туда же, в mons veneris!    - Санитар «Липкие лапки», - наградила тюремщика прозвищем Ната.    Разговор завязался, и Артистка повеселела, наверное, умела копаться в чужой голове. Прижалась к уху Наты.    - Как думаешь, наши мужики быстро нас отсюда вытащат или…    - Что «или»? - перебила её Ната.    - Или, - продолжила Артистка, - или правильные зеки татуировочки нам сделают. И здесь, и здесь, - кокетливо шлепнула она себя по бедру и заду, - и на губках значки поставят. Лучше добровольно с «гражданинами-начальничками», чем силком с блатарями, - заключила.    Ната растерянно молчала.    - Ты я знаю, дочка ихнего генерала, в Москве идут аресты в этих кругах, - неожиданно сменила тему Артистка.    Ната была дочерью одного из двух генералов госбезопасности. У неё и два паспорта какое-то время были. И оба - подлинные.    Один из генералов - Петров приехал провожать Кромовых на Дальний Восток. Обнял Ивана, поздравив полковником. Что-то обещал, но не мог внятно объяснить Нате, чем сейчас это хорошо для неё - Дальний Восток.    «Там нормально, до края земли недалеко, горизонт уже виден», - нашёлся шуткой Иван, сгладив неловкость генерала.    Что в Москве прошли аресты, Ната знала. Могли взять и Петрова - любовника матери и её, Наты, покровителя, если не отца.    - Я уже выбрала, - неожиданно для себя сказала она, кивнув на сержанта.    - Не последний человек здесь, - рассудительно заметила товарка. - Сержанта, кстати, кличут по прозвищу «Дагур», народец такой в Сибири, - продолжила женщина уже почти кокетливо. - Кстати, следующим этапом твою подругу непременно пригонят, - думается мне.    - Сусанну, понимаю, - улыбнулась Ната. - Без неё - некомплект и скучновато.    На том закончился, было, сексуально-политический разговор. Артистка, похоже, ситуацию с их арестом знала лучше, но темнила.    Тут Ната сообразила, что её шутка о сержанте - вовсе не шутка. Говорили они по-деловому, о решённом. Как выжить и спасти детей, кому достанется «Jus primae noctis», право первой тюремной ночи.    «Что ж, может, и сержант, обрюхатит - облегчение будет», - колола себя простонародными словами.    Из афоризмов Ницше Нате запал один, мол, женщина может иметь тысячу загадок, но разгадка одна - беременность. Она зло фыркнула, прочтя, но запомнила.    «Ничего себе беседа», - резюмировала Ната.     Размышления прервал липколапчатый, поманив пальчиком.     - Присмотрю за сыном, пока Дагур тебя лю-би-ти-еть будет, - растянула новая «подруга» нормальное слово до неприличного. Актёрские хохмочки.    Ната шла в кубовую с вызовом, худая и длинная, виляя бёдрами, только что без звона подков.    «Продолжение последовало стремительно», - заключила Артистка, проводив товарку взглядом.    «Не всех женщин побрили, а первую уже поимели», - раздалось с соседней скамьи.    Пока сержант стягивал с себя амуницию, Ната сидела на топчане, наблюдая за Существом, копошившимся у топки. Таких, она знала, зовут «обиженными».    Гайтана на охраннике, естественно, не было, но он перекрестился, стоя голяком.    «Завтра, как Пушкин, просемафорит дружку сержанту в Большой лагерь, мол, давеча, с божьей помощью, полковницу Кромову...», - ухмыльнулась цинично Ната.    Сержант понял её по-своему.    - Дождалась, давалка?    - Меня лучше сзади, - попросила Ната, глянув на него, на готового.    - Чего нам целоваться-обниматься, - согласился Дагур. - Займи-ка позицию.    Ната исполнила. Больше они не произнесли ни слова. Женщина, в оргазме, давилась стоном, не раскрывая рта. Два раза накатывало на неё сладострастие. И только, когда сержант громко крякнул, изливаясь, а Нату затрясло в третий раз, она, не устояв на коленках, распласталась на топчане, увлекая за собой наездника, и выла в полный голос, пока не отпустило.    А Существо за печкой скулило: «Вот уж не гадал, что увижу когда-нибудь, тебя Наточка, увижу вновь, да ещё в такой животной акробатике».    Дагур, выгнав, взмахом руки женщину, недоумевал: «Чего ради он эту сухопарую кобылку и пощадил, употребил по-простому и отпустил, а не кликнул наряд, чтоб распечатали бабу по-тюремному, как и положено с лагерными. Успеется, однако».     Заглянул Санитар.     - Смазливую, - приказал Дагур.     Ната шлёпала к своей скамье с гордо поднятой головой. По уже моечной шёл гул, глазели, словно кожу с неё сдирали.     До двери в кубовую - пять рядов скамеек. В проходе ближнего, как бы случайно две бабёнки слепили голые зады. Ната, кулаками по спинам, раздвинула женщин.     «Ша», - сказала, не обращаясь ни к кому.     Во втором проходе две нелепые телами оторвы, пошлепали ладошками по бритым лобкам и получили по оплеухе.«Шала», - произнесла Ната.    Третий и четвёртый проходы товарки освободили заранее.    «Шалашов, шалашовка», - сложилось у Наты над пустыми скамьями.    … Константинов пришёл к Артистке рано утром пешком и в штатском. Предъявил список: «Тебя лично внёс. Грядёт большая резня. Там, глядишь, уцелеешь. Будь как все. Но есть человечек. Шепнёшь ему».     Артистка лихо обслужила троих истосковавшихся по трамваю стрелков. Когда солдаты, застегнув штаны и ремни, вышли, женщина поднялась с ложа, провела ладонями по телу, как бы стряхивая с себя следы чужой плоти, и подошла к Дагуру.     - Ты должен посадить её на свой елдак, да так, чтобы она уже не слезла с него, - вдруг по-командирски рявкнула, и сказала охраннику слово.      Сержант в форме стоял навытяжку перед голой бабой-арестанткой, которую только что троекратно изнасиловали, внимал приказу.      «Плетётся что-то, - смекнул служивый. - И он, есть-выходит, ниточка узелка? Понять бы, что вяжут».      Но на такие умственные усилия Дагур был не способен. Облачился в шинель и двинул по постам.    - Вот и я тоже - лагерная блядь, - сказала спокойно Артистка, вернувшись на место.    «И откуда она знает кличку сержанта?», - щёлкнуло в голове Наты.    - Сговорилась заранее, продала, - зло просипела она и ударила женщину локтем по рёбрам.    - Дагур заказал меня, а Санитар ошибся, - прохрипела та, восстановив дыхание.    Ната сидела с таким видом, что товарке следовало говорить дальше. Но та молчала.    Ната ударила ещё раз.    - Я прикинула, что мне в очередь легче будет, - придя в себя, сдалась Артистка.    - Врёт она и сейчас, - видела Ната.    Узнав со временем детали про Артистку, Ната пожалела об экзекуции. Шансов, остаться в живых у той было ещё меньше.    Объявили, что переоденут в тюремное, но выдали только солдатское бельё. Нате с Колькой вернули привезённые из Германии шубки, шапки, бурки, всё тёплое.     «Отработала», - ухмыльнулась, натягивая на себя солдатские кальсоны, а на Кольку свои шерстяные рейтузы.     Как и положено, в первую ночь Нате приснился сон про то, что тюрьма - сон. Она пробудилась счастливая. Рядом сопел сын. Она прикоснулась к его стриженой головке и задремала, чтобы досмотреть, чем закончится чудной сон про тюрьму, где-то на дальних землях России. Великие песни звучали в её душе. Все же она - генеральская дочка и жена боевого офицера.    Спустя неделю прибыл второй этап. Как и предвиделось, с ним - Сусанна с Томкой. В бане Сусанна устроила спектакль своим роскошным телом, подобрав ассистентками разбитных подруг, известных в Далике, как Шалава и Скромница. Обе пошли по второму тюремному кругу, а первый раз сели по доносу Парня из нашего города, в которого были влюблены и ждали всю войну. Тот ушёл на фронт, говорил, лётчиком, а вернулся со значительностью на лице. Скромницей вторую прозвали за то, что она отмалчивалась, когда подруга изрыгала непотребства.    - Тебя уже оприходовали? - поинтересовалась Сусанна.    Ната кивнула и показала глазами на сержанта, который вновь охранял мыло.    - Доля, ты русская, долюшка женская, - продекламировала Сусанна.    После Наты в кубовую Дагур в этот раз забрал жену начальника арсенала. Она шла обратно, покачиваясь, со следами на теле, бросила испуганный взгляд на Нату. Но та улыбнулась в ответ.    Сусанна удивлённо посмотрела на подругу. Хотела что-то сказать, но тут липколапчатый увёл в кубовую её самоё.    - Ревнуешь, - хитро спросила она, вернувшись.    - Да, - честно ответила Ната. - Но драться, не буду, мне сержантского распутина на три года хватит.    - А Мичманок? - озадачила в упор Сусанна.    - Мичманок был проездом, - весело ответила Ната.    - Они нас всех перепробуют, - прикидывала Сусанна. - Три передка в баню, сколько же мне, несчастной, ждать пока вновь очередь дойдёт. Думалось, пока везли, что это будет интимнее, - острила. - Но есть и преимущество - ни раздеваться, ни одеваться не надо, лежишь и ждёшь следующего, - впала подруга в эйфорию.    Ната поняла и ужаснулась. Похоже, она единственная удостоилась чести растления tet-a-tet.    Спросила напрямик Сусанну. Та пришла в восторг.    - Я, дура трёпаная, решила, сгоряча, что ты рехнулась, да так, чтоб ко всей караулке ревновать.    Сусанна веселилась до вечера, а потом расплакалась и рассказала, что Иван Кромов арестован, её Давид - тоже. И ещё, одно сказала Сусанна, сказала спокойным шепотом, что, кажется, умер Сталин.    «Он тоже - жертва простейшего силлогизма, он смертен, как и Кай», - решила про вождя Ната. Для людей, среди которых она росла Сталин и лично значил многое, был, как бы членом каждой семьи. Полуграмотный, неотёсанный, хамоватый, неопрятный родственник, но могущественный, опасный и настырный человек, с которым нельзя не считаться.     …- Бабы! На вохребанье, - разнеслось по казарме. Первое время орали: «к вохре в баню», но Шалава со Скромницей смастерили словечко-похабешку.     В бане к подругам подошла Арсеналка. Хотела что-то спросить, не решилась.     На соседней скамье устроились новенькие - Покорная и Патриотка. Им, видно, уже объяснили, что такое «вохребанье».    - Скорее бы изнасиловали, - вздохнула Патриотка. - Отдам долг Родине, и… гуляй спокойно.    - А по мне, пусть каждый день, - подала голос Покорная. - Зато в тепле и срок идёт.    - Тебя не кейфовать под мужиками сюда пригнали, - зашлась Патриотка, - а вину пред державой искупать. Баня с хреном - по субботам, для женского здоровья, а на неделе лес валить пойдёшь.    - Здесь нет никакого леса, - удивилась Покорная.    - Значит, копать-долбить будешь, - обнадёжила её собеседница.    - Жила бы страна родная, - ёрничая, бросила Ната и резво направилась на топчан.     Первый раз она отдала себя как товар, не торгуясь, авось воздастся. Сейчас же женщина вдруг постигла, что ждёт этого почти животного соития.     Дагура в кубовой не было. На его табуретке стоял стакан с водкой, нарытый ломтём хлеба с куском колотого сахара.     «Подаяние», - поняла Ната. Отхлебнула, отщипнула от ломтя, а остальное завернула в обрывок газеты из сержантского запаса для самокруток.     - Хочешь выпить, Маэстро, - крикнула существу за печкой.     - Решила узнать, - отозвался из норы тот.     Одноклассник старшей сестры пел у них дома под гитару романсы и фривольные куплеты, смотрел влюблёнными глазами. С выпускного вечера мальчики, записавшиеся добровольцами, разошлись по военным училищам.     - Вот что, ты, Наточка, и сестра твоя Неточка со мной сделали, - пробормотал Маэстро, отхлебнув пойла.     «Маэстро тогда почему-то не зачислили, - вспоминала Ната. - Отца Мохортова в столице не было, и помочь взялась Нета. Звонила какому-то генералу, тот обещал уладить, а пока взял к себе вестовым. Но воевать парень ушёл солдатом. Вернулся лейтенантом. Словом, всё было нормально, - помнилось. - Работал фотографом. Это мастерство он любил».     - Маэстро взяли, - выпалила с порога трясущаяся Нетка. - За порнографию.     - Твои прелести тоже среди вещественных доказательств, - не удержалась Ната.    - Какие, твою мать, мои прелести, - взвизгнула сестра. - У него нашли всего-то оставшиеся от деда старорежимные срамные открытки.      «Вот что, ты, Наточка, и сестра твоя Неточка со мной сотворили», - пробормотал ещё раз Маэстро.     Скрипнула дверь тамбура и друг юности, сунув Нате стакан, схоронился.     Пока Дагур раздевался, Ната допила водку и приготовилась.     Она была покорна, когда в следующее "вохребанье"  Дагур, удовлетворившись, придержал её на топчане. Заставил проглотить залпом полстакана водки и кликнул Маэстро. "Хозяин велел расписать тебя", - пробормотал друг юности, готовя инструменты.      После смерти Сталина, о которой им всё же объявили, погода пошла человечнее, а жизнь в тюрьме - злее. Но Ната всё же немного верила, что кривая вывезет Ивана Кромова. У него в запасе всегда есть особая кривая.    «В конце концов, - надеялась узница, - остался на воле отчаянный моряк Флотский Мичманок».                                                                                                  *** Все совпадения с реальными событиями, с существовавшими и существующими ныне людьми в романе «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..» являются случайными. Герои книги не несут ответственности - ни за творившееся в стране, ни за её настоящее и будущее.    Текст по изданию 2004 года. Интернет-вариант. Текст защищён авторскими правами © Россия, раз, Россия, два, Россия, три!..». М., 2004 г. © Copyright: Александр Зарецкий. М., 2004

 

Серия сообщений "Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..":

Главы из романа "Россия, раз! Россия, два! Россия, три!.."

Часть 1 - Мой первый бой у Лукоморья. Из романа
Часть 2 - Хорошо горят «корейцы-китайцы»
Часть 3 - Сухопарая "кобылка" Ната
Часть 4 - Fabulae: Александр Зарецкий - 1. Россия, раз! Россия, два! Россия, три! Главы из романа. От автора
Часть 5 - Fabulae: Александр Зарецкий - Мой первый бой у Лукоморья. (страница 1 из 2)
...
Часть 23 - Гора против Слободы, или Девочка с Кармышка
Часть 24 - «Разносолы» Кармазы
Часть 25 - «Разносолы» Кармазы

                         Из романа «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..»

 

 

                       Хорошо горят «корейцы-китайцы»

                                      (Дальневосточные Хроники)

 

«Жена-сын, сын-жена», – бросил полковник Кромов в лицо Большому Генералу в огромном кабинете на втором этаже штаба Особого округа, самого внушительного здания города, а ныне, как понял офицер, наиглавнейшего – на сотни, если не тысячи, километров вокруг.

Ивана сюда ввёл командир комендантской роты майор Степан Подоприго, оставивший на улице своих верных автоматчиков. С ними Подоприго, тогда ещё капитан, арестовал полковника на пути из Кореи, где тот воевал надсадно, но не бездарно.

– Какой смыл, я ж в Далик следую, – начал было Кромов.

– В армии исполняют не смысл, а приказ, – ответил Подоприго, бравый мужик, но, считалось, дурак.

За это Флотский Мичманок собирался его пристрелить, чтоб не стал генералом.

– Есть смысл, – неожиданно выдал капитан своему арестанту у ворот гарнизонной тюрьмы, – резон, чтоб мы, армейцы, сами изловили Кромова... Но могут и расстрелять, – навесил, успокаивая.

В высокий кабинет полковник попал из камеры. Он был, как был – в невыразимом одеянии: бесформенная шинель без застёжек, наброшенная на нижнее бельё – японский шерстяной комбинезон, на голове – будёновка без звезды и с полуоторванным отворотом. Разил неволей, ожиданием смерти и злобой на всех и на себя. В душе – тюремная горячка и заноза бессмысленной войны в непонятных краях. На щеках с русой щетиной – румянец надежды, а в глазах – блеск гордости за то, что он, русский офицер Иван Кромов, есть. Словом, был он в состоянии, самом подходящем для мятежа.

В России такую беду, как государство, стороной не обойдёшь. В 36-ом году недоучившийся студент по лесному делу Ваня Кромов догадался сбежать из Питера на Дальний Восток. Судьба его не раз настигала, но он изворачивался, а было надо, шёл напролом.

Поймать-то его поймали, и в издёвку, на Дальнем Востоке. Но только сейчас, в 53-ем. В тридцатые до этих лихих мест, Ваня не добрался, а сталинская охранка не спроворила. И нынешний полковник Советской армии Кромов сделал себе жизнь. Такой жизни можно позавидовать, если вспоминать её в тюремной камере в ожидании казни – расплаты за все подвиги и преступления. Что из них есть что, Иван сам не знал, ибо, как это водится на Руси, каждый его подвиг, порождал преступление, которое вело к очередному подвигу.

Как любой фронтовой офицер, прошедший Войну до Берлина, до Порт-Артура, Кромов мог быть расстрелян не единожды, не раз – за дело. Как любой солдат, пропахавший фронт своим неповторимым телом, как забывший на время о душе циник и фаталист полковник понимал, что судьбу не изменить, но можно по-иному сложить обстоятельства.

«Арестовали меня, скорее всего, за чушь, за «весёлый квартал», – рассчитал полковник.

В тот день бойцы специального батальона Кромова стояли в оцеплении и смотрели в прорези азиатских глаз, как полыхает. Возник капитан Подоприго. Увидев, что дикие зверствуют по команде, он отвёл своих в сторону.

Прибыл полковник Петр Чумаченко – порученец Большого генерала, как, по личному намёку, звали недавно назначенного начальника штаба Особого округа.

– Ну, Иван, ты сурьёзно, – только и произнёс он.

В голосе Чумаченко – удовлетворение. В числе дел он записал по прибытии: «ликвидировать притоны». А Кромов взял и сжёг, сжёг, как понималось, вместе с опасными для себя солдатами своего же батальона.

– По твоим людям из подвалов, я слышал, стреляли, – утвердительно спросил Чумаченко.

– Вестимо, стреляли, – охотно согласился Кромов.

В три дома на окраинной улице наладились его бойцы. Повадились к бабам, что нормально, к ханже, что понятно. Можно было смотреть сквозь устав, но в подвалах курили опиум. И около солдат крутились нечитаемые люди. Кромов, улучив момент, оцепил домишки. Хорошо горели «китайцы-корейцы». Но, когда рухнула крыша, а потом и сложенные из дрянного кирпича стены последнего дома, а из подвалов перестали доноситься крики, полковник вспомнил, что в 45-ом он обещал Мичманку спалить «весёлый квартал» во Владивостоке, а сжёг – в Далике.

«Придётся ехать во Владивосток», – чертыхнулся Иван.

– А во Владике – весёлый квартал в полторы улицы, – угадывая его мысли, ухмыльнулся Чумаченко. – Ты туда не собираешься?

– Намереваюсь, – буркнул Кромов.

Было ясно, куда нацелен батальон из Особого округа. Иван Кромов досрочно начал свою войну на Корейском полуострове.

...На втором допросе, первый был о зверствах, следователь спросил Кромова о Корее.

– Корейцы – те же люди, но они – корейцы, у корейцев есть чему поучиться, они замечательно готовят собачину, – объяснил полковник. – Остальное у них – чучхэ.

– Что такое «чучхэ»?

– То ли – сам себе голова, то ли – мешок с навозом. Когда они собаку готовят, то бьют ее долго палками, чтоб мясо было нежнее. Для свежего человека это и есть чучхэ.

Что такое «чучхэ» не знали и кромовские «корейцы», с которыми он воевал в стране утренней свежести. По армии загуляло новое ругательство. Означало оно, в основном, – опасное или грязное дело, заменяло, при необходимости, родимую классику.

Следователь пугнул Кромова лагерем.

– Какой, к чучхэ, лагерь, – огрызнулся Кромов.

– А притоны горели ярко, – бодро закончил дознаватель и эту беседу, и все допросы.

По пути в камеру Кромову вспомнился Ленинград и юродивая, чисто одетая, из старых городских, женщина, стоявшая у ещё непоруганного храма. Она не побиралась, а, простирая к прохожим руки, просила: «Помолитесь за Ивана, мальчик мой пропал, я погибаю от беды».

«Богомолка, скорее всего, – в могиле, я – в тюрьме на краю света», – защемило.

На картах начертано, что Далик стоит на Амуре, но до Амура от него ещё плыть и плыть, ехать и ехать. Людям старого толка этот город, известен как Кандальск, а то и Канальск. Основали Далик каторжане. Конвой и люди в кандалах брели на Сахалин, сбились с дороги, зазимовали. По тропе этапа подтянулось войско и срубило Острог. От него и пошёл Далик со своим жестоким норовом. Кадаль–река и звалась Кандальной. И город был Кандальск. А Канальск – шутка офицеров императорской армии в их пьяной тяге к возвышенному.

«России нет, есть Советский Союз, но офицеры остались», – закрыл воспоминания Иван.

– Таких офицеров, как ты, полковник, надо с толком расходовать, – вбил в начало беседы весомые слова Большой генерал.

– Жена и сын, сын и жена, – не выложил Большому генералу Кромов.

– Тезку свою Ивань, знаешь, Иван, – вместо ответа продолжил, каламбуря, генерал.

В урочище при слиянии бешеной реки Шилон с Кадалью, на утёсе, естественной твердыни, возвёл усадьбу-крепость, защиту от лихих людей, дореволюционный купец Иван Васин. Отсюда – и Ивань.

– Так точно, – ответил полковник.

– Так вот, там, – в лад продолжил штабист, – окопался генерал госбезопасности Иван Орлов, который хочет под себя наши края подмять. Приказ у него такой из Москвы. Но у нас – свой приказ, и тоже – из столицы.

Большой генерал заметил, как сыграл желваками полковник при простых словах «генерал Иван Орлов».

– Тебе, поди, ведомо, что твои – схвачены. Мы их вызволим, ты их вызволишь, – повёл дальше. – Когда Ивань-тёзку возьмёшь, другого тёзку нейтрализуешь», – с упором на слове «нейтрализуешь» поставил точку в разговоре Большой генерал.

И приказал: «На наши квартиры, баня, приодеть».

Выводили Кромова через комнату, где сидел полковник и Герой Союза Петр Чумаченко. Его за глаза звали «ЧП». ЧП – Чумаченко Петр. ЧП – чрезвычайное происшествие, чрезвычайные полномочия. ЧП, само собой, – чрезвычайное поручение. «Чумой», как полагалось бы, за глаза не звали, а в лицо величали друзья, когда сидели с ним за второй флягой.

Чумаченко, истративший на фронте не одну штрафную роту, в которые вызвался добровольцем, стал тёртым штабным офицером. Он видел сквозь стены, успел выскочить из кабинета с пакетом в руках, зашагал, не заметив друга-Ивана, вниз по лестничным маршам.

– Пошёл искать для узника новые квартиры, – хмыкнул Кромов, спускаясь тылами в сопровождении Подоприго.

На этот хмык навстречу возник Чумаченко и со словами: «Безымянка берёт заложниц. Твои – и Наталья, и сын, – на Летнем берегу, в тюрьме при Малом лагере. Приказ – на Ивань, лагерь потом. Но мозгуй сам, сам мозгуй. Как решишь, так и пойдёшь. Я прикрою».

Загадочные «наши квартиры» были цоколем старого особняка, встроенного в новое здание штаба. В бельэтаже жил сам Большой генерал.

Ивана встретила дама, преградившая путь Подоприго: «Конвой завершён».

Женщина поднесла Ивану долгожданную чарку, а в генеральской баньке чистила, как породистого жеребца, стригла, брила.

Уже за столом Кромов заметил, что водка – прозрачная в фабричных бутылках, а не обычная в этих краях красная, которая шла в розлив, но звалась, чтобы отличить от вина, всё же «белым». Именовали её по-старинке и «монополькой», а политически отсталые «рыковкой». Рыкова расстреляли, а вкус первой советской водки народ хранил. На еду Иван внимания не обратил, любая добротная пища была сейчас для него отборной.

– Еще по лафитнику и Амур переплывать, – игриво сказала хозяйка.

«При чем тут Амур», – должен был спросить Иван, но промолчал, удивленно подняв брови.

Дама улыбнулась: «Все попадаются. Я – из Хабаровска, из недорезанных. От старых лет осталась нам игра слов: «Амур-река, l'amour, амуры». Выходит, что Амур – река любви. Сколько раз смогли полюбиться, столько и Амур переплыли», – изящно отдалась дама.

На рассвете женщина позвенела: «Пора, мой друг, пора».

Иссяк Амур-батюшка, кончился сон из сладкой солдатской побасёнки от наполеоновских войн.

Принесли новенький мундир в орденах и отобранное при аресте. Среди вещей – золотой хронометр от Мичманка. Уходя за кордон, Кромов сдал его, вместе с наградами и документами.

«Залог дружбы объявился как знак», – понял полковник.

Кромов брился, напевая: «Если нынче – война, если нынче – в поход».

А на войне всегда есть тот, кто с утра стреляет в спину. Ему захотелось удрать в свой городишко, в Тологду, где – его земли, его род. И умыкнуть пловчиху по амурам. Они – одной крови.

«Стоп, – сказал себе. – Полковник Кромов идёт громить ГБ-логово под Даликом, идёт отбивать сына и жену Наталью, которая всё же попалась в лапы своим родственничкам-людоедам».

Серия сообщений "Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..":

Главы из романа "Россия, раз! Россия, два! Россия, три!.."

Часть 1 - Мой первый бой у Лукоморья. Из романа
Часть 2 - Хорошо горят «корейцы-китайцы»
Часть 3 - Сухопарая "кобылка" Ната
Часть 4 - Fabulae: Александр Зарецкий - 1. Россия, раз! Россия, два! Россия, три! Главы из романа. От автора
...
Часть 23 - Гора против Слободы, или Девочка с Кармышка
Часть 24 - «Разносолы» Кармазы
Часть 25 - «Разносолы» Кармазы