Раз приходит отец — вечерком, с трудового ристанья,
Покрутил моё ухо и чуть посвистал «Ермака».
«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье —
Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».

«А что будет потом?» — «А потом-то кратки́ уже сборы:
С полутонны взрывчатки — и вихорь к седьмым небесам.
Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.
Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».

А во мне уже юность звенела во все сухожилья
И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.
А за полем вечерним, расправив закатные крылья,
Византийское чудо сияло в багряной пыли.

Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные звоны, и свист неуёмных стрижей.
Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность
И всю нашу юдоль освящавший короной своей!

Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,
Но, когда с колокольни звала голосистая медь,
Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,
И смотрел в глубину, погружённую в сумрак на треть.

Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,
А гремящие хоры свергали волну за волной.
И всё чудилось мне, что ступил я в предел Мирозданья
И что вечность сама возжигала огни предо мной.

Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,
И душа замирала совсем под другим вольтажом.
Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!
Это бедное сердце, омытое лучшим дождём!..

И пришёл я туда — посмотреть на иную заботу!
Не могу и теперь позабыть той печальной страды, —
Как отцовские руки срывали со стен позолоту,
Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,
И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.
И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,
Утирая слезу гумазейным своим лоскутком.

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,
Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…
Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,
И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,
И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней…
Этот дедовский храм, возведённый строителем местным
И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,
Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.
И не знал я тогда, что запало горчайшее семя
В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,
И припомнится всё — этот храм, и топор, и стрижи, —
И про эти вот стены сложу я вот это сказанье
И высокую Песнь, что споётся у этой межи.

Пусть послухает внук — и на деда не смотрит столь криво:
Хоть и робок бывал, а любил всё же правду старик!..
Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы
И за этот мой горестный крик.