В освещении лунном мутненьком,

Проникающем сквозь окно,

Небольшим орбитальным спутником

Бог снимает про нас кино.

Из Его кружевного вымысла

Получился сплошной макабр.

Я такая большая выросла,

Что едва помещаюсь в кадр.

Моя нежность к тебе живёт от тебя отдельно,

И не думаю, что мне стоит знакомить вас.

господи мой, прохладный,

простой, улыбчивый и

сплошной

тяжело голове, полной шума,

дребезга, всякой мерзости

несмешной

протяни мне сложенные

ладони да напои меня

тишиной

я несу свою вахту, я отвоёвываю у х

крошечный вершок за

вершком

говорю всем: смотрите, вы

всемогущие (они тихо друг другу:

"здорово, но с душком")

у меня шесть рейсов в неделю,

господи, но к тебе я пришел

пешком

рассказать ли, как я устал быть

должным и как я меньше

того, что наобещал

как я хохотал над мещанами,

как стал лабухом у мещан

как я экономлю движения,

уступая жилье сомнениям и

вещам

ты был где-то поблизости,

когда мы пели целой кухней,

вся синь и пьянь,

дилана и высоцкого, все лады

набекрень, что ни день, то

всклянь,

ты гораздо дальше теперь,

когда мы говорим о дхарме и

бхакти-йоге, про инь и ян

потому что во сне одни

психопаты грызут других, и

ты просыпаешься от грызни

наблюдать, как тут месят,

считают месяцы до начала

большой резни

что я делаю здесь со своею

сверхточной оптикой, отпусти

меня, упраздни

я любил-то всего, может, трёх

 человек на свете, каждая

скула как кетмень

и до них теперь не добраться ни

поездом, ни паромом, ни

сунув руку им за ремень:

безразличный металл,

оргстекло, крепления,

напыление и кремень

господи мой, господи,

неизбывные допамин и

серотонин

доживу, доумру ли когда до

своих единственных именин

побреду ли когда через всю

твою музыку, не закатывая

штанин

через всю твою реку света, все

твои звёздные лагеря,

где мои неживые братья меня

приветствуют, ни полслова не

говоря,

где узрю, наконец, воочию -

ничего не бывает зря

где ты будешь стоять спиной

(головокружение и джетлаг)

по тому, как рябью идет на

тебе футболка, так, словно под

ветром флаг

я немедленно догадаюсь, что

ты ревешь, закусив кулак

засыпай, мой сын, и скорее плыви, плыви
словно в маленькой джонке из золотой травы
вдоль коричневой ганги в синий фонтан треви
принеси людям весть с холодной изнанки смерти,
с видимого края любви

засыпай, моя радость, и убегай, теки
словно лунное масло, в долины и родники,
в голубые лиманы, на дальние маяки
погружая в питерские сугробы, в пески гокарны
сразу обе руки

засыпай легко, мое сердце, и мчи, и мчи
сквозь базары стамбула, их свечи и калачи,
суматоху вокзалов в маргао и урумчи, -
прокричи всем, давайте праздновать, я вернулся,
бриджабаси и москвичи

кто нас сделал такими тяжелыми, даже плачется чем-то твёрдым,
словно длинные грифы замкнуло одним аккордом,
словно умер в пути и едешь, и едешь мёртвым,
не смыкаешь очей

отсоединили контакт, и огонь, что был зрим и вещен
и пронизывал кровь, пейзажи, детей и женщин,
разложился на циклы пикселей, знаков, трещин,
а совсем не лучей

эта боль так стара, что определяет мимику, взгляд и почерк,
ледяным металлическим наливается возле почек,
и кто там вокруг ни бегает, ни хлопочет -
ты повсюду ничей

А где я? Я дома, в коме, зиме и яме.
Мурлыкаю в ванной медленно Only you,
Пишу себе планы, тут же на них плюю;
А кожа сидит на креме как на клею
И, если не мазать, сходит с тебя слоями.

А он где? Никто не знает; по веществу ведь
Он ветер; за гранью; без вести; вне игры.
Пусть солнце бесстыдно лижет ему вихры,
Пусть он устает от женщин и от жары, -
Его, по большому счету, не существует.

Ведь, собственно, проходимцы тем и бесценны.
Он снится мне между часом и десятью;
Хохочет с биллбордов; лезет ко мне в статью.
Таджики – как саундтрек к моему нытью –
В соседней квартире гулко ломают стены.

Такая болезнь хоть раз, но бывает с каждым:
Я думала: я забыла сказать о важном,
Я вывернусь, я сбегу, полечу в багажном,
Туда же, все с той же бирочкой на руке.
Я думала: я ворвусь и скажу: porque?!..

Но Вечный грустит над очередью к реке,
В которую никого не пускает дважды.

лучше всего анита умеет лгать:
замирать по щелчку, улыбаться и не моргать,
только милое славить, важного избегать,
целовать мимо щёк ароматных сучек

тяжелее всего аните бывать одной,
балерине в шкатулке, куколке заводной,
ведь анита колени, ямочки, выходной,
хохоток, фейсбучек

неуютно аните там, где не сделать вид:
где старуха лук покупает, где пёс сидит,
где ребенок под снег подставляет веселый рот,
будто кто-то на ухо шепотом говорит,
отводя идеальный локон:

в тех, кто умен, анита, и в тех, кто глуп
в посещающих и не посещающих фитнес-клуб
во владелицах узких губ и надутых губ
боженька лежит, завернутый в тесный кокон

он разлепит глаза, анита, войдет в права
раздёрет на тебе воланы и кружева,
вынет шпильки твои, умоет тебя от грима,
и ты станешь жива, анита моя, жива
и любима

Здравствуйте, меня зовут Говард Кнолл, и я чертов удачник.
Аня Поппель


Говард Кнолл красавец, и это свойство его с младенчества отличает.
Его только завистник не признает, только безнадежный не замечает.
В Говарде всякий души не чает,
Он любую денежку выручает
И любую девушку приручает –
И поэтому Говард всегда скучает.

Старший Кнолл адвокат, он сухой и желтый, что твой пергамент,
Он обожает сына, и четверга нет,
Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят
По какой-нибудь замечательной блади мэри.
Кнолл человечней сына – по крайней мере,
Он утешает женщин, которых тот отвергает.

Вот какая-нибудь о встрече его попросит,
И придет, и губа у нее дрожит, и вот-вот ее всю расквасит,
А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь,
Он глядит на нее, как сентиментальный бассет.

«Я понимаю, трудно с собой бороться, -
И такая, в глазах его легкая виноватца, -
Но стоит ли плакать из-за моего уродца?
Милочка, полно, глупо так убиваться».

Нынче Говарда любит Бет (при живом-то муже).
Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже,
Приезжает на час, хоть в съемочном макияже,
Хоть на сутки между гастролей даже,
Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же»,
Только он не любит и эту тоже,
От нее ему только хуже.

Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.
Ни одного усилия, даже танца.
Почему я прошу только сигарету, они мне уже «останься»?
Ослабляю галстук, они мне уже «разденься»?
Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,
Эти люди мне просто не оставляют шанса».
Кнолл осознает, что его сынок не имеет сердца,
Но уж больно циничен, чтоб из-за этого сокрушаться.
Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе поутешаться».

***

Через неделю и семь неотвеченных вызовов на мобильном,
Говард ночью вскакивает в обильном
Ледяном поту, проступающем пятнами на пижаме.
Ему снилось, что Бет находят за гаражами,
Мертвую и вспухшую, чем-то, видимо, обкололась.
Говард перезванивает, слышит грустный и сонный голос,
Он внутри у нее похрустывает, как щербет.
Говард выдыхает и произносит: «Бет,
Я соскучился». Сердце ухает, как в колодце.
Да их, кажется, все четыре по телу бьется.
Повисает пауза.
Бет тихонько в ответ смеется.

Старший Кнолл ее не дожидается на обед.

Кэти Флинн, пожилая торговка воспоминаниями, обходительна и картава.
Ее лавочка от меня через три квартала, до ремонта велосипедов и там направо.
Свой товар Кэти держит в высоких железных банках и называет его "отрава".

Моя мать ходила к ней по субботам за пыльной баечкой об отце или о моем непутевом братце,
О своих семнадцати и влюбленном канадце, полковнике авиации,
Или том, что мне десять, я научился свистеть и драться
И стреляю водой из шприца в каждого несчастного домочадца

Когда я был остряк и плут, кучерявый отличник, призер ежегодных гонок,
Я смеялся над Кэти Флинн, хотя хлеб ее, в общем, горек.
А сегодня мне сорок семь, я вдовец, профессор и алкоголик.

Все воспоминанья - сухая смесь, растираешь пальцами, погружаешь лицо в ладони,
И на сорок минут ты в той самой рубашке, и тем июлем, на том же склоне,
С девушкой в цветном балахоне, маленькие колени, -
Только на общем плане.

Моя радость смеялась, будто была за смертью и никогда ее не боялась.
Словно где-то над жизнью лестница, что выводит на верхний ярус.
Кэти Флинн говорит: "Сэг', вы доведете себя до пг'иступа", и я вдруг ощущаю старость.
И ухмыляюсь.

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все - Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».

Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».

«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».

Целуемся хищно
И думаем вещно;
Внутри меня лично
Ты будешь жить вечно,

И в этой связи мы
Единей скелета, -
На долгие зимы,
На многие лета;

В нас ширится мощно
Грудная геенна -
И денно и нощно,
И нощно и денно,

Сиамское темя
У двух иностранцев -
Мы вместе на время.
Но не на пространство.

И да не возропщем,
Пока не остынем.
Найдемся по общим
Подкожным пустыням.

лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм -
и живи один.

все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.

Бог приложит свой стетоскоп -
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь -
да и зазвучишь.

Всё тебе оправдываться – а мне утверждать и сметь.
Всё тебе позвякивать – мне греметь,
Всё тебе стараться – а мне уметь,
У тебя станок – у меня огонь, океан и медь,
Да и методы, так и так, поальтернативнее.
Мне придумать – тебе скривиться и осмеять,
Мне идти и идти вперёд – а тебе стоять;
Тебе вечно учить историю – мне войти в нее
Аж по самую
деревянную
рукоять.

От меня ждут свершений – а от тебя беды,
Мои руки мощны – твои худы,
Я полна грозового воздуха – ты воды,
Пусть прозрачной, медленной и красивой.
Тот, кто шел со мной рядом, гладил по волосам,
Был причастен к тайнам и чудесам,
А потом отпустил рукав и сказал «я сам», —
Тот отбрасывается прочь центробежной силой
Прямо под ноги
беспокойным
бродячим
псам.

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.

Что за сила меня носила – а не спасла.
Я легка, непроизносима, мне нет числа.
Только солнце танцует ромбиками сквозь воду.
Дай покоя, Господи, и визирю, и рыбарю,
Дай покоя, и больше я не заговорю,
Тем любимым бейсболке, кедам и фонарю,
От которых теперь я вырвалась
на свободу.

попробуй съесть хоть одно яблоко
без вот этого своего вздоха
о современном обществе, больном наглухо,
о себе, у которого всё так плохо;

не думая, с этого ли ракурса
вы бы с ним выгоднее смотрелись,
не решая, всё ли тебе в нём нравится -
оно прелесть.

побудь с яблоком, с его зёрнами,
жемчужной мякотью, алым боком, -
а не дискутируя с иллюзорными
оппонентами о глубоком.

ну, как тебе естся? что тебе чувствуется?
как проходит минута твоей свободы?
как тебе прямое, без доли искусственности,
высказывание природы?

здорово тут, да? продравшись через преграды все,
видишь, сколько теряешь, живя в уме лишь.
да и какой тебе может даться любви и радости,
когда ты и яблока не умеешь.

загадал, когда вырасту, стать никем.
камер видеонаблюдения двойником.
абсолютно каждым, как манекен.
мыслящим сквозняком.

как оступишься в биографию - сразу жуть,
сколько предписаний выполнить надлежит.
сразу скажут: тебе нельзя быть листок и жук.
надо взрослый мужик.

нет, я мудрый ящер, живущий среди пещер.
иногда я склоняюсь к спящему под плащом
и пою ему на ухо: мир бесконечно щедр.
ты теперь прощён.

я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
"я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет, -
так вот ты ему не хозяин.

бойся мутной воды и наград за свои труды,
будь защитником розе, голубю и - дракону.
видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, -
покажи им, что может быть по-другому.

помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
ни злой немочи, ненасытной, будто волчица -
ничего страшнее тюрьмы твоей головы
никогда с тобой не случится".