Ничего не успеваю. Стайку гусям утепляю уже неделю. Контента нет. Ютуб стоит. Денег нет. Не показывать же на канале бесконечный и скучнейший процесс прибивания картонных коробок к стенам. Коробки и стены. Стены и коробки. Вокруг меня - картонная осень. И вся моя жизнь - это прибивание картонных коробок к стенам. Декорации и бутафория - вот что такое моя жизнь.
Я возился с этим картоном до ночи с фонариком. А потом ещё полночи загонял гусей, которые не хотели идти с реки. Пришлось вернуться домой и сменить кирзачи на болотники. В одном болотнике (который лежал на полу на боку) мыши устроили склад зерна, который воровали и перетаскивали в мой сапог у гусей. И когда я начал надевать этот болотник- зерно дробно посыпалось и устлало весь пол веранды, привлекая теперь новых мышей. Убирать его уже нет сил. Обошёл по кустам гусей, зашёл в реку и включил ручной прожектор. Ослепив им на время гусей, вытолкал их на берег. Чуть ли не пинками. И маты мои, закрученные в самой замысловатой Камасутре, летели до звёзд...
А теперь я смотрю клип и ложусь спасть.

Вот так завершается у нас сентябрь - выпал первый снег:


продолжение тут + 8 фото

I.
Стоял тихий сентябрь. Ночами в предгорьях Восточного Саяна уже хозяйничали крепкие заморозки. По утрам тайга была покрыта сверкающей хрустальной изморозью; в деревнях сладко и уютно пахло дымом: топили выстуженные за ночь избы; люди выходили из домов, кутаясь в тёплую одежду; было зябко; изо рта шёл пар. А к обеду, когда снова начинало припекать солнце, все снимали с себя кофты и куртки: возвращалось лето.
В один из таких дней я отправился в Абакан электричкой: деньги мои были на исходе, и я решил отвезти в город несколько новых очерков о староверах. Их охотно брали редакторы абаканских газет и платили мне рубль за строку. В то время это был единственный источник моих доходов, если не считать работы в качестве батрака на покосах местных «кулаков». Но сезон заготовки сена кончился: трава была убрана и замётана в зароды…
Я сел в пустой вагон, положив мятую целлофановую сумку с рукописями на колени. Отъехавшая от нашего села электричка, едва набрав скорость, остановилась на соседней станции. Народу на перроне было немного. Пассажиры быстро попрыгали в длинное, глазастое туловище состава, и поезд поехал дальше. В мой вагон никто не сел, и я с облегчением подумал о том, что на какое-то время избавлен от попутчиков: дела мои были совсем плохи, к тому же начиналась осенняя депрессия, и мне хотелось одиночества.
Вдруг поезд качнулся, двери тамбура разъехались в стороны, и в них появилась стройная, худенькая девушка в ослепительно красном платье. Читать далее...

Видится мне, как глубоко и неумолимо вплетается осень в надвигающуюся зиму. Как уходящий день закрашивает серой гуашью покосившиеся избы маленькой оцепеневшей русской деревеньки. Жёлтые глаза этих изб по-старчески беспомощно щурятся и с поскрипыванием моргают веками рассохшихся ставень. Глубоко перепаханная чавкающая колея дороги пешком бродит между домами. Деревья дрожат, их силуэты расплывчаты; ночью пойдёт снег, и они будут ловить его тонкими холодными руками. Из труб поднимаются к натянутому однотонно-серому баннеру неба матовые колышущиеся струйки дыма. От дыма этого сладко делается во рту. По деревне, словно стая синиц, летает от двора к двору запах сырого сена, яблок и молока. Тоскливо лают собаки.
Мой чёрный "Сафари", расшвыривая на заборы комки грязи, ползёт, грузно переваливаясь с боку на бок, не зажигая фар, вдоль исчезающей в ночи почти не существующей узкой деревенской улочки. Уютно греют меня тёплые огни на панели приборов...
Дорога кончается. Вернее, не дорога, а все дороги мира кончаются тут. Передо мной по окна ушедшая в землю изба; и забор, устало облокотившийся на неё. Во дворе безупречно голая яблоня, и меланхоличная сонная ворона на ней качается из стороны в сторону словно флюгер.


продолжение тут

В новом номере журнала "Охотничьи просторы" (Книга 84, №2, 2016 год) напечатали мой рассказ "Коварная речка Могот". В настоящее время журнал выходит два раза в год, это второй и последний номер в этом году. Мой рассказ идёт вторым по счёту.
Каждая публикация в печати, особенно в центральных изданиях, для меня большое событие.
В альманахе "Охотничьи просторы" меня печатают под другой фамилией. Так уж повелось со времён публикации там рассказа "И пусть тебе приснится лайка..." Сейчас я уже под этой фамилией не печатаюсь нигде. Можно было бы и в "Охотничьих просторах" поменять, но это не так просто, как может показаться, - в альманахе ведётся очень серьёзный каталог авторов. Выходил даже отдельным изданием справочник для библиофилов по всем авторам альманаха, публиковавшимся с 1950 года. Охотники-библиофилы - очень серьёзный, дотошный народ. Меня перед первой публикацией попросили предоставить свою биографию (которая тоже была опубликована в журнале). В общем, чтобы не создавать путаницу, печатаюсь под старой фамилией. Тем более, что на качество (а равно - структуру, фактуру) текстов это никак не влияет.
Кстати, рассказ этот скорее всего войдёт в виде одной из глав в мою новую повесть "Зимовьё на Гилюе". С очень незначительными косметическими изменениями.

Часть первая
Отец
Я уезжал из Красноярска вечером. Нырнул с перрона в сумрачную полость вагона и на ощупь пробрался на своё место. Редкие пассажиры рассаживались по местам с сосредоточенной деловитостью; изредка переговаривались друг с другом или звонили по мобильникам.
Моё место сорок шестое – это верхняя боковушка, брать билеты пришлось за два часа до отправления, и лучшего варианта не было. Я забросил сумку на полку и сел, пригнувшись, за столик бокового отделения напротив попутчика с нижнего места, уже обжившегося там. Было темно, и я не мог как следует разглядеть его. Видел лишь неясный силуэт. И руки. Серо-жёлтые пухлые кисти рук, рельефно оплетённые толстыми выпуклыми венами и инкрустированные плоскими широкими ногтями, чуть слышно трепали полиэтиленовый пакет, развёрнутый на столе. В пакете влажно поблёскивал в луче железнодорожного фонаря и словно светился изнутри крупный продолговатый прозрачный виноград среди кривых тонких стеблей; рядом с пакетом лежала чёрная обкусанная горбушка хлеба. Понемногу я начал привыкать к темноте. Из серого силуэта соткался затемнённый образ пожилого мужчины – грузный, расплывчатый. Седые, коротко стриженые волосы по краю обширной глянцевой черепной залысины, крупные печальные губы, умеренно крупный нос. По ту сторону массивных очков с толстыми линзами жили отдельно от своего хозяина глаза – задумчивые, немного презрительные, выпуклые, крупные, как и остальные части лица, с соскользнувшими вниз краями век. Эти пронзительно-грустные, умные, отрешённые глаза взглянули на меня из-под очков, лениво сомкнули веки один раз, другой и потеряли к моей персоне интерес. Мне вдруг стало уютно от этой его молчаливости и усталой отстранённости. За два месяца, которые живу затворником в Красноярске, подобное чувство возникало у меня лишь однажды: по дороге из магазина домой, на растрескавшемся тротуаре возле старой кирпичной пятиэтажки, затенённой тополями, я уловил вдруг из открытой форточки на первом этаже запах борща. Запах домашнего борща с чесноком, который заставил меня ненадолго остановиться, и от которого стало щемяще-уютно среди бесконечных коробок домов, озлобленных нервных машин и бесполых человеческих фигурок.
А вагон между тем уплотнялся статистами. Эти полупрозрачные призраки в человеческих телах, вдуваемые сентябрьским ветром Красноярска, были все на одно лицо и не запомнились мне. С угрюмой неизбежностью они растекались по полкам.продолжение тут