Обои ободраны, шторы лежат на табуретках, провода на столе,  тюль завязан узлом, домашние тапочки вечером убираются в пакет и тоже повыше. Жизнь по расписанию, сон - не сон. 

Хулиган из Хвостатого Балагана. Еще ни разу не удалось сфотографировать, чтобы было резко. Как ртуть.

Ну, разве что под диваном! Как бы спит.

Утро. 

День.

Вечер.

Полдень в Александровском саду.

Тоже лев, только маленький.

А этот побольше, и сам не плох, и чемодан прекрасен, только лапки...

Предлагаю сравнить с фотографией из предыдущего поста (крепость Орешек).

Молодежный театр на Фонтанке.

Сомерсет Моэм "Верная жена".

А в саду театральном тюльпановый рай...

Например: глубоко образованная женщина, преподаватель высшей школы, кандидат и почти уже доктор наук, заместитель заведующего кафедрой, увлеченная какой-нибудь тематикой, интересной и молодежи, постоянно окружена этими своими студентами, дипломниками, аспирантами, последователями, почитателями; статьи ее публикуют отраслевые издания, индекс цитируемости растет по часам, и муж порой сетует, что она-таки переплюнула его, переплюнула! Она улыбается и заваривает мужу слабый чай – гипертония, ничего крепкого. Иногда вспоминает и толчет ему бруснику, а потом долго ничего не толчет, на ужин разогреваются блинчики с разнообразными начинками, и всегда можно просто съесть йогурт.

Квартира их велика, заброшена, вещи разных эпох как зарубки на косяке: вот так мы жили в восьмидесятые, так – в девяностые, так мама вышла замуж в шестьдесят первом, а это – ну, это друзья привезли из Малайзии, нельзя было отказаться, хотя китч, конечно, кошмарный. В сентябре она блистала на симпозиуме в Санкт-Петербурге, в ноябре – покоряла Америку, в феврале ждет Швеция, и надо проследить, чтобы компанию не составила эта невозможная Галина П. – как почему, вы разве забыли ее отвратительное поведение в Познани? Ну, знаете, на Руси всегда вещи называли своими словами, я определю Галину П. как шлюху, и не ошибусь. Она не ошибается. Будильник звонит в пять сорок, в восемь ровно первая лекция, женщина без трех минут восемь у доски, сжимает мел в кулаке, готова. Темно-темно-синий костюм, стойка белого воротника. Первый звонок, второй.

И вот эта женщина, некрасивая лицом, но породистая чертами — нос, вздернутая губа, тяжеловатый подбородок, эта женщина вдруг оказывается в дни предновогодней суеты в крупном торговом центре. Всходит на эскалатор. Придерживает портфель. Ее толкают локтем смешливые подростки, подростки разговаривают о Навальном, употребляя выражение «недостаточная таргетированность аудитории», женщина улыбается – привыкла очень к студентам.

Она давно, примерно сто уже лет, не выбирала подарков, потому что с мужем договоренность — подарков не вручать, мама умерла, детей не случилось, а коллегам она традиционно преподносит с толком подобранную литературу по теме. Вдруг решает купить мужу перчатки — это так мило; оказывается, она хочет побыть милой. Идет, самостоятельно отыскивает нужный отдел, вертит в руках очень хорошие, итальянские — кожа, шерстяная подкладка, и цвет такой интересный, темно-темно-зеленый. Оплачивает покупку картой Виза, кассир велит подписать чек, никто уже сто лет не подписывает чеков, ладно. Расписывается на чеке, ручка отказывается писать на тонкой гладкой бумаге, что такое, и опять не пишет. Рвет чек, ужасающая дыра, девушка-продавец хмурится, производит сложные манипуляции с кассой, подает новый чек; пауза, женщина держит указательные пальцы на висках, массирует их, она взволнована и проклинает минутную слабость, на кой хрен мне нужны эти перчатки. Следующий чек тоже рвется, девушка-продавец посматривает в сторону толстого охранника. Женщина готова швырнуть перчатками ей в лицо, и хорошо бы подбить грубо накрашенный глаз. Но банковская карта все еще на стороне неприятеля.

Позвольте, я помогу вам, — говорят, разумеется, у нее за спиной. Говорят, разумеется, приятным низким голосом. Мужским, а не девушка-боец с мясокомбината заскочила. Сделайте что-нибудь, — говорит женщина, — прошу вас. И так она тянет это «прошу вас», что получается полустон. (Этот стон у нас песней.) Откуда она так умеет? Она не умеет. Женщина удивленно приподнимает бровь. Мужчина вынимает собственную ручку, которая пишет на всех чеках мира, все в порядке, девушка-продавец презрительно тасует фирменные пакеты, а перчатки такие красивые, темно-темно-зеленые. Оказывается, галстук у мужчины абсолютно такого же оттенка, и по нему прыгают стилизованные зайцы. Дочь подарила, — оправдывается мужчина, — она учится на художника и развивает мой вкус.

Поскольку история рождественская, она имеет право внезапно оборваться и продолжиться ровно через год. Ровно через год глубоко образованная женщина, преподаватель высшей школы, кандидат и почти уже доктор наук, будет топать босиком по мелководью в бананово-лимонном Сингапуре, изредка притормаживая свой темп, чтобы дождаться мужчину, на этот раз без темно-темно-зеленого галстука с зайцами. Иногда он его снимает, да. Погоди, говорит мужчина, так что мы все-таки привезем моему папе, не крокодила же, в самом деле.

Или: ровно через год глубоко образованная женщина, преподаватель высшей школы, кандидат и почти уже доктор наук, оказывается волей случая в том же самом чертовом торговом центре, и с болью смеется на эскалаторе, запрокинув голову, горло вздрагивает, сквозь тонкую кожу просвечивают вены. Смеется, и думает: неужели год всего прошел, такое ощущение, что сто лет. Сто лет адреналинового драйва, сто лет ожидания, сто лет секса на гостиничных свежих простынях, сто лет разговоров без передышки, сто лет боли, сто лет счастья. Сходит с эскалатора, и строго вслух говорит толстому охраннику: но я ни о чем не жалею.

Или: женщина прохладно благодарит за помощь в оформлении чека, стремительно проходит мимо, не успев оценить оттенок галстука своего спасителя, и уж тем более рисунки на нем. Быстро, еще быстрее, по эскалатору бегом вниз, на холодную белую улицу, под холодное черное небо, кидающее в лицо дождь пополам со снегом. Чур меня, чур, господи, бормочет глубоко образованная женщина, преподаватель высшей школы, кандидат и почти уже доктор наук, взбредет же в голову такое, Сингапур.

Наталья Фомина

Розы изумились, что  нерадивая хозяйка не успела  их закрыть, и замерзли цветущими. Зима подкралась внезапно.

На ветках висят стеклянные яблочки, как новогодние игрушки. Яблоки замерзли везде - на дереве, в снегу, на веранде, в доме.

Вода в десятилитровом ведре замерзла полностью. Какой же был минус?

А кто нарисовал это?

Поближе!

Один из проектов музейно-педагогического центра "Математика и Русский музей".

Всем на счастье!

Фотография недельной давности.

Александр Кушнер

     Графин

Вода в графине — чудо из чудес,
Прозрачный шар, задержанный в паденье!
Откуда он? Как очутился здесь,
На столике, в огромном учрежденье?
Какие предрассветные сады
Забыли мы и помним до сих пор мы?
И счастлив я способностью воды
Покорно повторять чужие формы.
А сам графин плывет из пустоты,
Как призрак льдин, растаявших однажды,
Как воплощенье горестной мечты
Несчастных тех, что умерли от жажды.
Что делать мне?
Отпить один глоток,
Подняв стакан? И чувствовать при этом,
Как подступает к сердцу холодок
Невыносимой жалости к предметам?
Когда сотрудница заговорит со мной,
Вздохну, но это не ее заслуга.
Разделены невидимой стеной,
Вода и воздух смотрят друг на друга…

1962

Натан Альтман "Натюрморт с синим графином", 1912

О параллелях и перпендикулярах.

Из ЖЖ - автор drevo_z

Один мужчина хочет от жизни денег, славы и любви, убывание по степени важности.
Там-Наверху вечно то недопоймут, то перепутают, и мужчина получает кредит на квартиру, кредит на погашение процентов по кредиту на квартиру, тёщу Любовь Андреевну и жену Риту, копию своей маменьки.

У жены Риты так: Бред Питт, любовь, шуба как у Гриневич, всё сразу. Ей достаётся вышеупомянутый мужчина. Дальше понятно.

Любовь Андреевна просит о малом: поменять зятя на кого угодно (Бред Питт не рассматривается, больно смазлив). Такое чувство, что Там-Наверху её вообще не слышат.

Вечером в параллельной реальности к мужчине склоняется метрдотель, сэр, прошу прощения за беспокойство, вон те джентльмены хотели бы засвидетельствовать вам своё почтение.
Мужчина поднимает глаза от блюда с устрицами.
У входа нервно протирает очки Гейтс, переминается с конька на конёк Ковальчук и робко машет рукой мужик, в прошлом месяце выловивший на Лукомльском водохранилище 12-килограммового карпа.
Милый, хором поют Скарлетт Йоханссон, Оксана Фёдорова и кадровик Люсьена Ивановна, тебе и поесть спокойно не дадут.
Чуть позже, говорит мужчина метрдотелю, а пока прошу меня не беспокоить, и возвращается к подобострастно глядящим на него устрицам.
В зал входит Рита в шубе Шубе, Бред Питт осторожно поддерживает её под локоть, издалека доносятся рыдания Гриневич.
Любовь Андреевна медленно прохаживается вдоль строя кандидатов, вздыхает и говорит, не то, не то, эти свободны, заводите следующих!

Там-Наверху всегда аврал.
Значит, так, Ковальчука в Вышний Волочёк, к Ивановой Марине, и поласковее там, Гейтс! Гейтс! отдельное приглашение нужно?! бегом к студенту второго курса Кошелю, поможешь с курсовой, Люсьена Ивановна, вам в транспортный отдел, там все о вас грезят, чего тебе, мужик? устал? ноги не держат? а не надо было врать про карпа! шевелитесь! что вы как неживые?!

К утру всё стихает.
Там-Наверху устало потягиваются.
И засыпают, укрывшись лёгким светлым облаком.

Полет нормальный.

Посеяла 23 апреля, семена крупные, и ростки получились жирненькие.

Юрий Левитанский

Еще апрель таился у запруд,
еще была пуста его купель,
а он не почитал уже за труд
усилья капель
складывать в капель —
в копилку,
по копеечке,
копил,
как скряга,
а потом на эту медь
себе рубаху синюю купил —
ни мне, ни вам подобной не иметь.
В рубахе синей,
конопат и рыж,
пустился в пляс,
как молодой цыган,
и все сосульки,
виснувшие с крыш,
запели,
как серебряный орган.
И тут уже поехало,
пошло,
а на вторые или третьи сутки,
в один из этих дней,
произошло
самоубийство мартовской сосульки,
которая,
отчаявшись,
упала
с карниза
и покончила с собой,
чего никто, конечно,
не заметил.
Апрель был юн,
он весел был и светел
и щеголял
в своей рубахе синей,
которая казалась голубой.

Как бы так научиться давать советы, только когда о них попросят?

Юрий Левитанский (чуть подправила)

Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в дом
и в стеклянную банку поставил.
Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал,
я раскрыть ее листья заставил.
И раскрылись зеленые листья,
растерянно так раскрывались они,
так несмело и так неохотно,
и была так бледна и беспомощна бедная эта
 декабрьская (февральская) зелень —
как ребенок, разбуженный ночью,
испуганно трущий глаза
среди яркого света,
как лохматый смешной старичок,
улыбнувшийся грустно
сквозь слезы.

Два Виктора - поэт Виктор Соснора, художник Виктор Кротов.

Фонари опадают.
Опадают мои фонари.
Целые грозди электрических листьев
примерзают к уже не зеленой
земле.

Эти листья
на ощупь - неощутимы,
(это листья моих фонарей!)
по рисунку - негеометричны,
по цвету - вне цвета.
Без единого звука
листья моих фонарей
примерзают к уже не зеленой земле.

А деревья, к примеру, опадают не так.

Как они опадают!
Ах, как обучились деревья
опадать! Как вызубрили осень -
от листка до листка!
от корки до корки!

И когда опадают деревья -
выявляй, проходящий, запасы печали!

----------------------

Незаметно для всех опадают мои фонари.
Но они опадают -
я-то знаю,
я-то вижу.