Когда уполномоченные пришли в дом Коротковых, мать заголосила, а отец стоял, крошил во рту зубы. Кинулся было Мишка на главного с наганом, когда тот снял шашку дедову, именную, подаренную царем Александром за победу в русско-японской войне.
- Жнейка, лобогрейка, - перечисляла краснокосыночница Нюрка. – Юбки исподние – 2 штуки, рейтузы…
- Не дом, сундук! – говорили про пятистеник Коротковых. Потому что всё там было в нужное место прилажено и добротно сделано. Крепко, на века. Высушено, нафталином присыпано. Бережливые были. Хозяева, ударение на последний слог.
Дом реквизировали, объявив всю семью Коротковых кулаками. Отец помер на следующий день – не выдержал. Мишка – семилетний пацаненок – стал главным. Брат и мать – при нём.
Они вырыли себе яму за деревней, рядом с могилками (руку протяни – и вон там батя лежит) и жили в землянушке в три погибели. «В норе жили», - будут вспоминать потом сельчане.
Руку как козырёк приставить ко лбу, чтоб солнце в глаза не било, смотришь на село и видишь родчую усадьбу. Теперь уже не ихнюю. Так перемоглись лето и осень.
Старший брат отца, когда пришла продразверстка, заколол вилами уполномоченного и на 20 лет был сослан в Сибирь.
- Миха, приезжай к нам, - писал дядька. - Тут есть орехи и рыбы много. Тут проживем.
Но ехать в зиму было не на что. На зиму их пустили жить в телятнике. Отгородили одну из клеток. Грели руки под струей коровьей мочи. Зимы были лютые, из ноздрей коров валил пар, скотина не могла надышать на большой коровник.
Издалека посмотришь – телячий вроде лобешник – присмотришься, ба – да это ж Мишка в отцовом тулупе. Волосы серые, немытые, смотрит из под бровей – кого угодно забодает. «Ты - Михаил архангел – главный ангел, воин» - вспоминал Мишка слова бабки Акулины. Да, он теперь воин. Вместо папки. Вспоминал, как играл на огромной, на 12 хлебов печи, в погремушки, сделанные из гусиных шеек. И ему становилось тепло в холодном коровнике.

Руки у Мишки из того места росли. Отец, спаси господи, научил. Зарабатывал Мишка тем, что из пятаков девкам колечки делал. Мать болела.
- Уж и жадные! – говорили про Коротковых, видя, как жадно они работают. Летом втроем обрабатывали целое поле навроде сегодняшних китайцев. И сторожил Мишка капусту так, что перестали воровать. Знали, не спит, чертов пацаненок. И выстрелит из ружья солью – мало не покажется.
- Пиздюк малосольный! – клеймили парня.
Голь перекатная мстила мелко. Вон Тоне, дочери кулака, поломойке в конторе, заплевывали зеркало в колидоре. Мол, была богатейкой, 16 быков держали, так вот тебе, отмывай харкотину. Или блевотину на крыльце. Где теперь мы и где они?
И Мишка, сидя с ружжом и видя небо, будто бы посыпанное мелкой солюшкой – звездами, кумекал: новая власть любит делить всё на всех, уплотнять и отбирать.
Но если будешь работать на советскую власть – будет тебе харч и крыша над головой. И Мишка утроился в совхоз «Комбайн» и почти стал лучшим механизатором. Но тут случилась война.

Мишка был мал для фронта – только это его и сберегло.
В колхозе во время войны организовали женскую тракторную бригаду. 11 девок. Всё для фронта – всё для победы. Зимой у девок руки примерзали к мотору, отдирали с мясом, прогревая…Но не жаловались. Деревенские - они привыкшие.
В это же время в деревню пригнали врага народа – интернированного немца Якова Глааса.
Мишка видел, мужик хороший, девок жалеет. Как заснёт какая дуреха на сеялке – ту сменяет. А то была не его смена – Людка Попова под трактор свалилась – сейчас хромоножка на всю жизнь. Через речку идти – Яков первый дорогу по камешкам нащупывает. Ищет камень посуше, чтобы девок не простудить.
Работает в поте лица, но врагом народа быть не перестаёт.
Разговорились как-то. И узнал Мишка историю Якова. Как дали русским немцам сутки на сборы, как в панике и давке потерял он семью – жену и двух сыновей. И как отправили его на Урал уже со статьей «враг народа».
Потом в маленькую, на 50 дворов деревню, пришла победа. Но радости не принесла. Яков Глаас ездил в район, чтобы разузнать про свою семью. Его гнали взашей – тут со своими разобраться не можем.
- Девочки-девчоночки, не будьте гордоватые, любите раненых солдат, они не виноватые…
- пели девки, встречая первых самоваров с войны.
И Яков и дядя Миша начали ударно строить новое время. Корова за трудодни и поездка на ВДНХ. Лучший механизатор. Люди стали строить туалеты (а то всё за баню ходили) и в деревне появилось электричество с 8 до 12 ночи. Без десяти минут 12 Михаил Коротков подмигнет три раза, это сигнал – через десять минут выключат свет. Приходили в клуб, надев пиджаки, смеялись в усы, слушая девчоночьи частушки. Пели про председателеву жену:
- Я на печке сижу,
нитки сматываю.
Каждый день трудодень зарабатываю.

И еще перченую:
- Бригадиру посулила,
Председателю дала.
Три я года не работала
Стахановкой была.

Война не помирила людей, не сделала добрее. Теперь во враги народа записали и Анну, что из женской тракторной бригады, которая пожалела Якова:
- Ишь, мужика свого с войны не дождалась, а шашни крутит с немцем.
Дядя Миша все удивлялся: пути господни неисповедимы. Говорила ему это бабка Акулина, а он, мальчонка, не понимал и думал, что это молитва, заговор от непонятности жизни.
После войны Валентина Леонтьева вела передачу на радио, и там прозвучало объявление от жены-немки Якова Глааса. Мол, мы тебя ищем, сами мы живем в Казахстане, приезжай. А Аня с Яковом уже тогда девочку родили. Аня сказала: поезжай! Отпустила. И тут бабы опять стали злословить: куда мужика отпускает, дура. А он приехал, увидел выросших без него сыновей, жену, поплакал, повинился, и вернулся к своей Анечке. Вот как бывает. Там не срослось, а тут уже не оторвать. Приросло с кровью, с лишениями.
- Все кака-та ненависть, все кака-та злость, - прервала все пересуды бабка Устинья. И бабы заткнулись. – Дайте людям пожить!

Дяде Мише некогда было любови крутить. Жена должна быть до работы жадная. Ухватистая и оборотистая. А Мишка уже не Мишка вроде – а Михаил Лександрович. Комбайн у него – загляденье. Вычищен, будто на выставку (не то что у Неклюдова, весь в мазуте, горел недавно), в кабине ситцевые занавески висят, форсисто так, но навроде от солнца. Слепит оно, проклятущее, стахановские рекорды мешает устанавливать.
Это пошел уже махровый кудрявый социализм. Церковь стала зерноскладом, потом – Клубом. Время менялось. Не менялись только налоги, придуманные Сталиным. 365 яиц, 365 литров молока. Пятилетки, съезды партии. Первая жена, вторая. Дядя Миша не ждал ничего хорошего ни от власти, ни от жен. Вон с Нюсей гусей не поделили. Она погрузила всё своё приданое – и в Александровку к родителям дунула. И от государства дядя Миша не ждал ничего хорошего, завёл от государства несколько сберкнижек. Боялся, что отберут то, что на виду.
А на виду у него была самая знатная клубника, пасека с 12 ульями. И бережливость – главная молитва.
И никак не мог дотумкать дядя Миша, как, сдавая по столько муки, деревенские стояли в очередях за хлебом.
У дяди Миши были большие руки. Когда он пил у нас чай – не знал, куда их деть. Сахар вприкуску – нельзя, две ложки и размешать. И варенье тоже в чай, а не в прикуску. А то баловство – вприкуску. Беречь. Копить. Не разбазаривать – вот был его Отче наш.
Когда мы с отцом приходили к дяде Мише, он чинил наш будильник. Этакий Захар - платоновский мужик. На нем были очки, перемотанные изолентой. Он уходил в другую комнату за какой-то отверткой – и пока шел – везде выключал свет. Он сушил «Яву» И «Беломорканал» на загнетке у печи и никогда ни у кого не стрелял папирос.
«Он чинит время» – подумала я. Но починить свою жизнь было нельзя. У государства механизм такой же точный, как будильник. Вон Тоня Курочкина за две горстки ржи 10 лет отмотала. От звонка до звонка. И сказала-то всего:
- Когда мы эту дырочку-то заполним? (о налогах сталинских)
А Николай Терентьич, когда в 45 году его призвали в армию, в Варне с девками в кино пошел, да опоздал на поезд – и отсидел свой червонец. Ни за грош – целая жизнь.
Яков Глас с Анной-Нюсей родили вторую девочку. Отстроили дом на загляденье. У них, у немцев – всё аккуратное, будто с картинки. Порядок в хозяйстве и скотина, кажется, с мылом вымыта.
Когда дядя Миша помер, его дочь Надька выставила дом на продажу и заломила такую цену, что деревенские присвистнули. Никто не купил. А дом без заботы и дядьмишиной руки ветшал и в конце концов обвалился. Так никому и не достался.