Пролог к роману
 

Мы отправились в гости к святому по улице под портиками. Было 13 июня — день моих именин. Шел дождь, и мне не хотелось никуда идти, но дедушка Ерванд — патриарх, чье слово было для всех законом, — до этого сказал: «Надо, чтобы девочка знала своего святого. Давно уже пора: ей пять лет. Не годится заставлять святых ждать. И пускай идет пешком». А сам он вместе с водителем Антонио потом догонит нас на своей «Ланче».

И вот мы с тетей прошли две длинные улицы под портиками, ведущие к собору. Тетя Генриетта была миниатюрной женщиной с крупным армянским носом и короткими блестящими черными волосами. Она ревностно хранила множество тайн, никогда не носила низкие каблуки и не разрешала мне открывать ее сумочку. Ей тоже был не по душе дедушкин приказ: ей было жарко, у нее «почти что» болела голова; и потом, что за дурной тон — идти в собор в праздник святого: так делают только провинциалы да туристы. Она боялась потерять меня в толпе и, как всегда, переживала из-за каждого пустяка.

Тетя Генриетта была одной из тех, кто пережил геноцид 1915 года. Она была дитя диаспоры, и у нее больше не было родного языка. На всех языках, в том числе на своем, армянском, она говорила неестественно, с усилием и смешными трогательными ошибками, как иностранка. Она никогда не рассказывала о том, как ей удалось выжить. Она забыла даже свой истинный возраст (по прибытии в Италию она была такой крошечной и измученной, что ей дали на два или три года меньше, чем ей было на самом деле). Но каждый вечер, когда она приходила к нам ужинать и приносила большие блюда австрийского печенья, огромные банки домашнего йогурта, пахлаву с медом и орехами, ее присутствие наполняло наш дом смутными воспоминаниями.

Я ее обожала, а она меня баловала. У нее дома целый день звучали диски Эдит Пиаф, и можно было танцевать в атласных туфельках. Так что с ней я шла к свято му с каким-то ленивым любопытством, надеясь получить мороженое, или медальончик, или книжку с картинками, или еще что-нибудь. Меня бы устроил любой подарок, и я доверчиво ждала его.

И когда мы подошли к тому месту, где улица дель Санто выходит на огромную площадь, я получила свой подарок. Дождь уже несколько минут как перестал, и вдруг облака раздвинулись, точно занавес, и яркий горячий луч солнца превратил площадь в театральную сцену, где пришли в движение бесчисленные разноцветные фигурки — они закрывали свои зонтики и спешили к дверям собора. «Аида!», «Нив!», «Эстерина!», «Джи-джа!» — весело и нетерпеливо перекликались жен щины; за женщинами шли дети, тихие и чинные, как маленькие монахи, и крепкие серьезные мужчины в черном. В самом центре площади сразу же бросалась в глаза какая-то торжественная группа людей в кричащих костюмах — длинные юбки и пышные волосы у женщин, лихо закрученные усы у мужчин. Они стояли неподвижно и не сводили глаз с приоткрытых дверей собора.

«Видишь? И цыгане тут, — взволнованно сказала те тя. — Держи меня крепче за руку». Я и не думала отпускать ее руку — мне достаточно было просто смотреть. Я была очарована и растеряна. Так это и есть цыгане? Те самые, что все время куда-то едут, и нигде не останавливаются, и живут в пестрых повозках, которые совсем как маленькие дома, и в них есть все необходимое? Мы, армяне, тоже много ездим по разным странам, но, приехав куда-нибудь, останавливаемся, так что наша родня разбросана по всему свету. И я начала повторять названия городов, где жили наши родственники, и их имена, смакуя их во рту, словно леденец.

Тетя частенько повторяла: «Вот рассердите вы меня, будете плохо себя вести — возьму и уеду от вас. В Бейрут к Арусяк, в Алеппо к дяде Зарe, в Бостон к Филиппу и Милдред, во Фресно к сестре Нвард, в Нью-Йорк к Ани или вообще в Копакабану к кузену Микаэлу. Но к нему в последнюю очередь, потому что его жена — ассирийка». Меня прямо-таки завораживала эта госпожа тетушка-ассирийка. В книжке с картинками я ви дела, какие у древних ассирийцев были костюмы и бороды, мне рассказывали историю Навуходоносора и великих городов Вавилона и Ниневии, и я представляла себе эту тетушку — как она, закутанная в роскошные шелка, важно прогуливается по висячим садам Вавилона (это название звучало совсем как «Копакабана»). Разве можно ехать к ним в последнюю очередь, как говорила тетя Генриетта? По мне, эта блестящая бразильская родня должна была быть на первом месте. Но, по правде говоря, моего мнения никто не спрашивал...

По-прежнему нервно сжимая мне руку, тетя осматривалась вокруг. Она была маленькой, трогательной и сразу же терялась, ей необходимо было ободряющее присутствие дедушки, который, к счастью, как раз приехал. Серебристая машина описала безупречную дугу по площади и бесшумно остановилась прямо рядом с нами. Водитель Антонио вышел и бросился открывать дверь старику; тот тоже был невысоким, но у него был такой важный вид — не то что у тети! Вся его фигура, начиная с совершенно лысой головы, которую каждый день тщательно брили, и с короткой властной бородки- эспаньолки до блестящих сапог с аккуратно застегнутыми гетрами, излучала уверенность в себе и огромную внутреннюю силу. При этом дедушке не чужды были и кое-какие властные капризы, которые никем не обсуждались и очень нравились нам, детям, — именно потому, что они совершенно необъяснимым образом противоречили разумным решениям других взрослых членов семьи.

Дедушка сразу оценил ситуацию, в том числе пугающее тетю присутствие цыган, и распорядился: «Ты, Генриетта, заходи в собор через боковые двери, садись и начинай молиться. Прочти розарий, потому что ждать придется долго. Потом мы за тобой зайдем. Девочка пойдет со мной. Ты, Антонио, тоже иди внутрь: сего дня праздник твоего святого, у тебя найдется о чем его попросить. Хорошая молитва и тебе не повредит. Потом садись позади барышни — подождете нас вместе».

Он взял меня за руку и повел прямо к цыганам в центре площади. Впереди всех стоял цыганский барон, высокий и красивый. Увидев дедушку, такого маленького и кругленького, с блестящей цепочкой часов поперек жилета, он поздоровался с ним и сразу же сказал остальным цыганам, которые в моих восхищенных глазах были такими же красивыми: «Вот пришел профессор. Тот самый, который спас нашего малыша. Он пойдет с нами в собор, будет молиться с нами». А дедушка сказал: «А это моя внучка. Ее зовут Антония».

В этот миг главные двери собора начали медленно отворяться. По ту сторону двух тяжелых занавесей открылась огромная темная пустота, откуда шел очень сильный запах благовоний, глухой шум огромной почтительной толпы и время от времени доносились обрывки песнопений. Дедушка взял меня за одну руку, цыганский барон — за другую, и мы вместе медленно и торжественно направились внутрь. Люди расступались перед нами, перешептываясь. От этих цыган исходил какой-то особенный запах, который навсегда остался в моей памяти, как запах родного гнезда, куда все мы когда-нибудь вернемся: запах лошадей, кожи, загара и дорожной пыли.

Цыгане пели на своем непонятном языке. И дедушка тоже запел на своем непонятном языке, и слова звучали так нежно, что казалось, совсем не он произносит их необычайно глубоким голосом, будто разговаривая сам с собой. Глядя на него снизу вверх, я слушала и слушала, и мне действительно казалось, что я дома, что я возвращаюсь в теплое гнездо. «Прости меня, Господи, — говорил дедушка на древнем языке, — прости и помилуй; Иисус, Спаситель наш, смилуйся над нами. Святая Троица, дай спокойствие этому миру, дай славу Церкви; дай нашей армянской нации любовь и единство, исцеление больным и Царство Небесное усопшим».

В этот миг послышался чей-то громкий уверенный голос (мне показалось, что он донесся прямо из таинственной Вечности; на самом деле это говорил проповедник, но мне его было не видно): «Слушайте слова святого брата Антония. Христа он сравнивает с наседкой: „Как наседка собирает под крыло своих цыплят...“ Он говорит, что наседка болеет, когда болеют цыплята; она зовет их есть, пока не охрипнет; она прячет их под крылом и защищает их от коршуна. Так же и Христос, воплощение Божественной Мудрости, ради нас, больных, взял на себя наши болезни. Как говорит Исайя: „Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое“».

Мысль про наседку мне понравилась. Я знала, какими бывают наседки, как они себя ведут; когда-то у меня даже был цыпленок. Хотя моя мама, думала я, моя молодая и дерзкая мама совсем не похожа на наседку... Все это вместе — и исцеление больных из дедушкиной молитвы, и Армения, и материнская забота Бога-наседки, о которой говорил голос, и запах цыган, и эта огромная пустота под сводом собора — вдруг слилось в моей душе в чувство такой абсолютной защищенности, такого огромного счастья, что я расплакалась.

Тогда дедушка взял мою руку в свои и сказал: «Эта церковь — как корабль, а ведет его твой святой. Эта церковь — как гавань, где нас встречает твой святой, он говорит нам слова любви и утешения, и все зло остается там, за дверью». (Я посмотрела на большие двери: не такая уж это была и преграда, а снаружи был яркий свет. Но дедушке лучше знать...) «Эта церковь — видимый дом, который ведет в невидимый. Здесь ты всегда будешь дома. Ты слышала, что говорил святой: Бог — это утешение и познание, это поддержка в болезни, это сердце, которое бьется рядом с твоим. Здесь все наши усопшие: бабушка Антоньетта, моя молодая мама („Оказывается, у дедушки была мама“, — изумилась я), мои братья и сестры, погибшие во время депортации...»

«Ну, а теперь, — продолжал он, — пойдем поздороваемся с ним. Не годится забывать про хозяина дома». Мы тепло попрощались с цыганами и встали в длинную очередь в тесной и потной толпе: все хотели прикоснуться к черной мраморной плите, за которой, как объяснил дедушка, находилось тело святого Антония. «И он действительно там? И слышит нас? — спросила я. — И по нимает, о чем мы думаем?»

«Надо положить руку на мрамор, — ответил он, — и прочесть молитву: какую лучше всего знаешь или какую вспомнишь в первую очередь. Он прочтет в твоем сердце». Я подумала, что в моем сердце нельзя прочесть ничего особенного — ведь его занимали только детские заботы; что там может быть интересного для святого? Зато мое внимание привлекли серебряные сердечки — тонкие кружева блестящего металла, которые висели повсюду вместе с серебряными ручками и ножками и крошечными разноцветными картинками. Но не было времени на чем-нибудь задерживаться. Плот ная толпа напирала со всех сторон на дедушку и на меня, толкая туда и сюда.

Наконец какой-то толстяк позади нас обратил внимание на старика и маленькую девочку: он заслонил дедушку от толпы и поднял меня на руки, на миг прижав к той самой черной плите. Я поспешно подумала: «Самое главное — меня зовут Антония. Я тебе сразу скажу свое имя, а то как ты меня запомнишь в такой толпе?» Но он ничего не ответил. «Слишком много народу, — подумала я, — наверно, нужно говорить погромче». Но свой долг я исполнила — поступила как воспитанная девочка; к тому же он, наверно, уже знал меня: ведь дедушка ему обо мне рассказывал.

И меня снова охватило счастье — бурное, как поток, который понес меня вместе с движущейся толпой. Не помню, что было дальше; помню только, что дедушка крепко держал меня за руку, и нас как будто объединяло одно и то же тайное чувство. Помню, что в какой- то момент (кажется, за главным алтарем, где было темно и относительно спокойно) он присел прямо на ступеньку — он, обычно такой щепетильный! — как будто его охватили неожиданные мысли, заставившие забыть обо всем вокруг; а я, спокойная и радостная, стояла перед ним и ждала. Сегодня я понимаю, что в тот миг его посетили все его дорогие усопшие, и он вдруг стал похож на старого, усталого купца, который долго мечтал вернуться на родной Восток, чтобы закончить там свои дни, но постепенно смирился с тем, что умрет здесь, в изгнании; хотя это было уже не изгнание — это было пристанище для всех народов, утраченная древняя родина.

Зато я отлично помню, как он пришел в себя. Неожиданно повеселев, снова полный энергии, он сказал мне: «Ну, а теперь пойдем поздороваемся с отцом провинциалом. Тетя и Антонио могут еще немного помолиться. А тебя там наверняка угостят лимонадом и печеньем». Но вместе с печеньем мне дали крошечную рюмку аппетитной ярко-красной наливки, и я подумала, что с ее сладким вкусом розовых лепестков ничто не сравнится и что братья, когда я им расскажу, умрут от зависти; а еще мне подарили «Историю Иосифа» в картинках — на будущее, когда я научусь читать. Но еще больше мне нравилось слушать и разглядывать все вокруг: стол, покрытый плотной скатертью, изобра жения святых на стене, двух дружески беседующих стариков — дедушку с матовой желтоватой кожей, неторопливо поглаживающего свою эспаньолку, и румяного монаха с пышной седой бородой, которую он время от времени величественно поправлял обеими руками. Он сказал мне: «Обязательно приходите с дедушкой снова, когда суеты будет поменьше, чем в празд ник святого. Раз тебя зовут так же, как его, и ты женщина, то у тебя особые обязанности. Есть много мужчин по имени Антонио, но женщин по имени Антония мало». Мне это очень польстило.

Все это я, любопытная маленькая девочка, впитала, как губка, в тот далекий июньский день.

Дедушка умер спустя несколько месяцев. Мы так и не навестили старого монаха, я так и не узнала, какие «особые обязанности» есть у женщин по имени Антония. Но и спустя столько лет я ничего не забыла. До сих пор для меня огромные купола собора — словно могучие корабли, величе ственно плывущие, согласно пророчеству, с Запада на Восток, возвышаясь над городом, который по сравнению с ними кажется таким маленьким. До сих пор, когда я вхожу в его огромные двери, мое сердце трогает аромат благовоний, пение лоретанских литаний или одно лишь воспоминание о них, эхо от звука шагов миллионов и миллионов паломников, которые приходят и уходят, как морские волны, и о душе каждого заботится великий святой, чье имя я ношу.

Прошло много лет, но всякий раз, когда я вхожу в это благоухающее и людное здание, я по-прежнему чувствую себя дома, в теплом гнезде: здесь я не чужая и не гостья, но путешественница, которая ждет свой поезд. Когда он придет, я не знаю; знаю только, что пройдет он здесь, мимо этой станции, где нет чужих и где чье-то большое сердце готово указать нам путь. Здесь я хо тела бы закончить свои дни, опустившись на стертую шагами людей ступеньку: я знаю, что тогда не исчезну в небытии — меня за руку отведет к свету мой добрый друг Антоний-португалец, известный всем как Антоний Падуанский, святой с лилией в руке.