Истории матери-земли: инициация в свободу

БЛИЗОСТЬ.
Твои двери закрыты. Мои тоже. Нас научили хорошо закрывать двери, бояться, ждать подвоха, замалчивать, недоговаривать. Мы научились смазывать белой краской наши трещины, замазывать дыры. Нам неудобно, стыдно, страшно, поэтому ты, да, ты…и я тоже…мы будем надевать маски и притворяться теми, кем не являемся. А внутри тем временем будет плакать маленький ребенок от неуслышанности, страха и невидимости. И мы будем принимать этот страх за что-то наше, сугубо наше, пряча его еще дальше, загоняя еще глубже, чтобы никто не увидел, не распознал его. И вот так и проведем свою жизнь, за ширмой, за красивым кадром, за фильтром, потому что иначе мы не умеем. Мы не можем стать ближе за счет красивых фасадов, они слишком статичны, в них стоп-кадр из кинофильма, а жизни нет.

Близость рождается через толщу неуверенности, дрожание губ и невозможность сказать что-то важное, что прорывается потоком слез и исцеляется в пространстве приятия. Нам всем нужно перестать врать. Мы избегаем смерти, но на самом деле избегаем жизни в тюрьме своего ума. Мы избегаем факта зарождения жизни, считая это чем-то эдаким, о чем шепотом, за закрытыми дверями, и точно так же мы избегаем мыслей о собственной конечности. Ищем опору во внешнем, выстраиваем маски-защиты, зажмуриваем глаза, захлопываем сердца…

НАОЛИ. СЕМЬЯ.
“Вставайте скорее и спускайтесь к нам! Мы хотим поделиться с вами чем-то особенным!” – так, однажды, ранним воскресным утром разбудил нас отец.

Мне было 10, моей сестре 11.5. Это не было Рождество или чей-то день рождения, это было обычное утро, и мы с сестрой, полные предвкушения и любопытства, помчались в родительскую комнату. Там, на большой деревянной кровати сидели родители и мой пятнадцатилетний брат. Это было очень волнительно… И я до сих пор помню, как торжественно тогда мой отец сказал:

«Ваш брат занимался любовью первый раз, и сейчас расскажет нам про это!»

И мы значит такие «вау….». (Наоли смеется)

И мой брат начинает рассказывать…

Я не помню точно все, что он тогда говорил, но какие-то слова до сих пор звучат в моей голове.

«Мы соприкасались руками, — говорил он, — а потом гладили кисти друг друга, а потом все руки…потом начали целоваться. Ну, и все остальное тоже…».

Пауза. В зале тишина. Наоли улыбается и продолжает:

«- Это было так красиво, так красиво… Нам не нужно было все остальное, но то, что запечатлелось во мне в это утро, что любовь и занятие любовью настолько прекрасны, что это можно праздновать и этим можно делиться в кругу семьи. Мои родители были очень- очень особенной парой…»

Наоли делает паузу, и если быть внимательным, можно успеть заметить, как заблестели ее глаза, а может это просто игра света или моего воображения.

«- Вы знаете как много посланий в каждом нашем поступке…в том, как мы реагируем, напрягаемся, празднуем или смущаемся. Во всем этом есть послания.»

На мгновение наступает тишина. В зале, где находятся около 400 человек и 90% из них женщины и дети, возникает шепот и тревожное волнение. Воздух становится плотным и звонким, где-то слышен шепот несогласия и неодобрения, а где-то наоборот – прорывается выдох и наступает облегчение. И как будто бы в пространстве возникает едва уловимый вопрос, на который, конечно же, нет однозначного ответа: «разве так…можно?»

О СОКРОВЕННОМ…
Об этом можно говорить? О чем? О том, благодаря чему мы рождаемся?.. О чем? О том, что мы все боимся боли? Или о том, как сильно мы хотим любить и быть любимыми, что готовы надеть любые маски, чтобы быть принятыми, признанными, оцененными другими? Потому что не верим, что можно. Не верим, что можно просто так.

И этот вопрос звучит в поле как невысказанный лейтмотив на протяжении всего дня…и следующего, пока Наоли рассказывает свои истории. Они вливают в самые глубокие трещины души поток нежности и любви, и на месте, где еле- еле сходится земля, вырастают цветы.

«Чувственность – это не про какую-то абстрактную сексуальность, которая где-то находится в одном месте. Это про умение чувствовать. Нужно разделить понимание сексуальности и гениталий…это никак не связанные вещи».

Совершенно не важно, говорит Наоли о рождении или о смерти, о своих детях, о первом сексуальном опыте своего брата или о том, как проходили роды у тех женщин, которых она сопровождала. Чтобы она ни говорила, это просто истории, рассказанные матерью-землей о том, как может проявляться жизнь…во всем ее многообразии. И что происходит, когда вместо сопротивления потоку жизни мы вступаем в сотрудничество с неизбежным.

С самой жизнью.

Я пишу эти слова и прошу только об одном: чтобы здесь было поменьше меня, а побольше ее… потому что Наоли Винавер, мексиканка, носительница древней традиции майя — не просто акушерка, которая принимает роды, антрополог или доула. Я бы не хотела также называть ее целителем или терапевтом, надевать на нее ярлыки, одежки из слов. Наоли — проводник. К ней обращаются во время перехода, и она протягивает руку и проводит на другую сторону… Только никак нельзя узнать, какая она — эта другая сторона. Наоли та, которая знает или, вернее сказать, не знает, но через ее тело, губы, глаза и руки доносит свое послание сама Земля.


Земля рассказывает истории. Лечит, утешает, наполняет, звучит и дышит…

Хочется прильнуть к ней как к груди матери, просить благословения, опираться на нее, чтобы вновь и вновь рождаться новой, другой, иной. Заново учиться дышать глубже, чувствовать больше, отпуская все эти истории на волю. Истории страха и подавления, истории о неслучившемся, истории о надеждах и потерях, истории о жизни и смерти.

Через эти истории вспоминать о том, какими мы рождаемся и какими умираем.

Несмотря на то, что на внешнем уровне она принимает роды ребенка, на глубинном уровне – она принимает роды души, потому что сопровождает в процессе трансформации, когда женщина, проходя через пограничный опыт, через измененное состояние, в котором все ее знания не работают, имеет возможность родиться заново. Такие состояние это всегда приглашение за пределы, в область неведомого, трансперсонального, приглашение сдаться и увидеть себя как нечто большее, позволяя рассыпаться всем формам отождествления. Наоли готовит к переходу, говорит об этом, и чем больше она говорит, тем меньше места для ума и тем больше отзывается сердце.

Она говорит о том, как важно доверять естественному потоку жизни и той первобытной силе внутри нас. И что естественность в родах как раз и проявляется в том, чтобы позволить телу прожить опыт, каким бы он ни был. Довериться мудрости тела, перестать считать его чем-то отдельным от целого, от себя самого и искать гарантий где-то вовне, не в себе. Увидеть, что нет гарантий. И как бы мы ни стелили соломку, все равно случится то, что случится.

ИСПОВЕДЬ В ТИШИНЕ.
В ее историях есть и другие окончания, но все они наполнены жизнью. Она рассказывает про ребенка, который родился с таким количеством дефектов, что было ясно – ему остались часы… но это были одни из самых чудесных родов, на которых она присутствовала, потому что в этот момент открылось другое измерение, в котором смерть — это просто продолжение жизни. Естественное продолжение.

«Разве есть какое-то отличие между жизнью того, кто пришел в этот мир на пару часов, и того, кто пришел в нее на 90 лет? — спрашивает Наоли. — Разве у той жизни, которая продлилась всего 2 часа, ценность меньше?»

Тишина.

Если сформулировать кратко все то, что происходит в ее присутствии, мне приходят слова — коллективная исповедь.

И не потому, что здесь отпускаются грехи, а скорее наоборот. Потому что здесь, в этом коллективном поле, подвергается сомнению сам факт наличия греховности. Той глубинной обусловленности, которая на протяжении поколений заставляла нас стыдиться себя, своего тела, того, как мы рождается, любим, стареем и умираем. Говорят, таким образом, происходило исцеление в древних племенах индейцев, когда все члены племени собирались вместе у огня,рассказывали истории, пели священные песни и танцевали. И все эти истории подавления, страха и боли, вынесенные на свет,исцелялись, теряли свою силу через признание и принятие племени и старейшин.

В этом процессе коллективной исповеди, когда невидимое становится видимым, невыраженное – выраженным, забытое — вспоминается, сокрытое – проявляется…наши сердца смягчаются, и мы становимся чуть более близкими с собой и соответственно чуть более близки с другими. Потому что не соглашусь я с Л. Н. Толстым, что все счастливые семьи счастливы одинаково, но несчастливы — по-особенному. Именно наше несовершенство, наша боль, наша изначальная рана, лежащая в основе самого факта бытия человеком – это то, что объединяет нас, пробуждает в нас сострадание и делает возможной близость с другими.

СЕМЬЯ НАОЛИ .
Тем временем действо продолжается. Наоли поет песню Земли, зал подпевает. Девушка рядом украдкой смахивает слезы. Кому-то неловко, кто-то выходит…слышен детский плач.

Никак не могу отделаться от ощущения, что Наоли Винавер – героиня из фильмов Альмодовара или ожившая натурщица Фриды Кало, настолько выразительная и живая, что ее хочется рисовать и запечатлевать на века- года. А тем временем она улыбается и продолжает свой рассказ о том, почему ее родители были такой особенной парой и что этому предшествовало. В какой-то момент ее голос настолько захватывает мое внимание и наполняет пространство собой, что ощущение, где я нахожусь, теряется. Я закрываю глаза и позволяю ее голосу увлечь меня в путешествие во времени, и из уютного, украшенного традиционными мексиканскими ребоссо и орнаментами зала как будто перемещаюсь во времени. Перед глазами возникают все новые и новые мизансцены.

Я вижу лица родителей ее отца, выходцев из Киева еврейского происхождения, которые совсем юными эмигрируют во Францию.

И маленького мальчика 12 лет — ее отца. Во время Холокоста он сбегает со своими родителями в Штаты на последнем пароходе, уплывающем из Португалии, и спустя время оказывается в Мексике.

И юную мексиканскую девочку из католической семьи – маму Наоли, которая мечтает стать танцовщицей несмотря на то, что ее отец считает, что все танцовщицы — проститутки. Бабушка Наоли тайно собирает деньги и оплачивает школу танцев для дочки.

В итоге мама Наоли все таки сделала блестящую карьеру танцовщицы, но оставила все, чтобы переехать на ферму к мужу, где она торговала молоком и учила сельских детей танцу. Столько разных неслучайностей должно было произойти, столько всего пережито, переплетено…и в итоге появилась Наоли.

«Я выросла на ферме, в Мексике, — рассказывает Наоли. – Мой отец был из более культурной, утонченной семьи, чем мама… Во Франции дедушка открыл магазин антикварного русского искусства. Он коллекционировал иконы и отправлял их в Россию. Отец вспоминал, что их дом был открыт гостям и там часто устраивались музыкальные вечера. Дети в это время уже должны были спать, но он прятался под роялем и слушал концерты классической музыки. Однажды гости заметили маленького мальчика и спросили, кем он хочет стать, когда вырастет. И вот он ответил, что когда вырастет — станет фермером. Папа навсегда запомнил этот осуждающий взгляд, наполненный презрением. Но он вырос, стал фермером и посвятил этому свою жизнь. И понадобилось время, чтобы мой дедушка признал его выбор.

Иногда дедушка приезжал в гости и был слегка шокирован тем, как мы жили. Одним из самых больших потрясений для него, когда он приехал в гости, стало то, что за рулем была я, а он сидел на заднем сиденье. Мне было тогда 10 лет. (смеется)

Мои родители создали свою собственную жизнь, такую, какой ее видели они…какую хотели, несмотря на религиозные или культурные обусловленности своих семей.»

Быть женщиной
Наоли предлагает закрыть глаза и вспомнить имена наших бабушек, прабабушек, произнести их вслух и почтить их память.

Смотрю на нее и… нет, я не вижу в ней богиню, гуру или маму, которой мне не хватает. Я вижу по-настоящему живую, удивительно красивую женщину, которая живет из своего центра – в контакте со своей правдой.

И как будто само слово «женщина» трансформируется и обретает совершенно новое символическое значение…

Иногда задаю вопрос своим клиенткам – какая вы женщина?

И вижу потерянность, неуверенность, многие отворачивают глаза, смущаются. Некоторые плачут. Им не хочется быть женщинами. Да что там, мне самой почти в 30 не по себе от этого слова. Даже произнесенное незнакомым человеком обращение «женщина» звучит оскорбительно или как минимум неуважительно.

Ритуал женской инициации в нашей культуре отсутствует, и то, что подразумевает сепарацию, обычно происходит в виде перехода из одной семейной системы в другую, но это совсем не про взросление. Что такое женская инициация? Замужество? Отделение от родительской семьи? Наступление определенного возраста?

Как будто бы есть некий пробел…

Из маленькой девочки мы превращаемся в девушку, потом отчаянно стремимся ею остаться, не повзрослеть, не измениться, не «постареть». Все те послания, которые мы получаем извне – из масс-медиа и всевозможных источников: остановить изменение, зафиксировать, замазать все трещинки, улучшить, исправить, все это окрашено страхом наступления следующего этапа – старухи. Потому что там, где женщина – там пробел, неизвестность, незнакомая территория, необходимое усилие, внутренняя работа и встреча со своим собственным внутренним адом. И после этого неотвратимо наступает период старухи — неизбежности и увядания тела, который тоже начисто игнорируется, как и сам факт человеческой конечности. И вместо мудрости и доброты, следствия опыта и принятия приближающегося перехода, старость чаще всего знаменуются регрессом в ту самую девочку, в период инфантилизма, требований и долженствований. Да, эти этапы не обусловлены временем и возрастом. Старуха может случиться и в 18, а недолюбленная девочка – требовать своего и в 70.

«Нам важно признать те испытания, которые прошли все женщины нашего рода до нас… Мы, человеческие существа, обладаем такой короткой памятью! Мы даже не можем себе представить, через что проходили наши предки, чтобы выжить, и благодаря чему сейчас возможно наше существование. В нашей памяти сплошные пробелы, и мы даже не осознаем, насколько то, что происходило, имеет непосредственное влияние на наше настоящее. Сегодня я прошу обратить внимание на то, что каждый пробел несет в себе незавершенность, несет в себе несбывшуюся историю…и в этом месте живет холод. Этот холод таит в себе историю о какой-то забытой боли, о горе, о чем-то таком, о чем не принято говорить… И когда мы говорим об этом…таким образом мы высвобождаем энергию, и тогда это место оживает… наполняется теплом и светом. Энергия находит возможность высвободиться. В этом наша задача…»

Травма – как невозможность выразить то, что волнует и тревожит, невозможность говорить о своей боли. Вспоминаю Юнга и его слова о том, что одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с людьми о том, что кажется нам существенным, или неприемлемостью наших воззрений для других. Исцеление же происходит, когда мы проходим через этот холод, признаем и оплакиваем боль, которую пережили те, кто стоит за нами и то, что пережили мы, когда были детьми.

Материнская любовь
Наоли рассказывает, что многие женщины делились с ней тем, что в детстве им не хватало материнской любви. Она слышала это в Мексике, в Израиле, в России, в Украине и других странах. Когда женщины рассказывали свои истории, она чувствовала большую грусть и вместе с тем понимание, почему так произошло. Их матери проходили через войны и тяжелые испытания, большинство этих женщин прожили жизнь без мужчины, вынуждены были выживать. И вот здесь может возникнуть конфликт между пониманием контекста и обстоятельств — и чувствами, которые мы переживаем. Конфликт между пониманием и чувствованием.

Как маленькие дети мы можем понимать наших мам, но одновременно чувствовать нехватку безусловной любви.

«Когда мы — маленькие дети, мы учимся любить и выражать свою любовь, но когда возникает такой конфликт – поток застывает. Осознание этого дает возможность трансформировать те паттерны, которые сложились в раннем детстве, чтобы пустить поток любви в правильном направлении.

Вы замечали, что энергия любви та же, что и энергия ненависти? Только одна разница – любовь течет, и это приносит удовольствие, но когда эта же энергия застаивается –она причиняет боль и становится ненавистью. Меня всегда удивляло, как в паре, в которой люди безумно любят друг друга, они потом с такой же силой ненавидят друг друга… Вы сталкивались с подобным? Когда вы чувствуете так много любви, а потом чувствуете так же интенсивно возмущение, ненависть, отторжение… Мне всегда представляется такая артерия, сосуд, в котором течет любовь, а потом случается что-то, что создает препятствие, барьеры на пути потока…например, нарушения в коммуникации, непонимание…тогда артерии забиваются, и любовь не может течь…и превращается в отвращение, ненависть.

Это так же просто, как и все важные вещи в жизни… Иногда мы совершенно без надобности усложняем все.»

Все эти табу нашей культуры, все эти недосказанности, фасады, за которыми прячется реальная жизнь, постепенно обесточивают нас, останавливая поток жизни.

Мы перестаем быть живыми, когда не уделяем достаточно внимания этому засорению в нашей сосудистой системе – всем этим нерассказанным неидеальным историям, вырванным листам в книге судеб.

В погоне за совершенством, за образом, мы пытаемся соответствовать некой социальной данности культуры «исправления» — условиям игры, которые придумали такие же люди как мы. И успешно справляемся с этим в стенах большого города. В наших домах закрыты двери, мы прячемся друг от друга за экранами планшетов и красивыми кадрами из нашей жизни. Мы меряемся фасадами, но то, что нас по-настоящему объединяет – это наша боль. Наше несовершенство. Наши истории.

Как сказала недавно на своем выступлении писательница Энн Ламотт, — мы все облажались. «Мы все сломаны, измучены и напуганы, даже те, у которых, как нам кажется, все схвачено, поэтому не стоит сравнивать свое внутреннее с чужим внешним.»

Избегая боли, мы становимся куклами на арене, разыгрываем чужие сценарии и пытаемся улучшить истории, которые нам не принадлежат.

Но то, что мы можем делать из раза в раз – это совершать внутреннее усилие и пробуждаться, но не один раз и навсегда, а в каждом следующем мгновении. Идти сквозь стыд, вину, страх в центр циклона, обнаруживая то, в чем мы никогда не были разделены. Тогда эта жизнь, единственная, неповторимая и такая несовершенная, может быть прожита из совершенно другого качества, и мы наконец сможем смотреть друг другу в глаза, без вины и стыда, не отворачиваясь, не пряча взгляд, не пытаясь казаться другими, иными.

Уязвимые, беспомощные, нагие, желающие лишь одного – быть принятыми в этой своей человеческой хрупкости перед лицом того большего, что не оставляет выбора. Иметь руку, которую можно сжать. Плечо, на которое можно опереться. Глаза, в которых можно найти сострадание и поддержку. Но на самой глубине – того, кто засвидетельствует сам факт твоего существования своим присутствием, даст пространство, наполненное кислородом, чтобы дышать и жить то, что есть.

Это то, что делает Наоли с нами здесь, и то, что она делает каждый раз, когда она молчит, отвечает на вопрос, поет, звенит в бубен, проводит свои семинары, помогает прийти в этот мир и иногда его покинуть. Она напоминает о том, что то, о чем мы живем и о чем плачем, — об одном. Так близко то, чего мы все ищем — стоит лишь опуститься на колени перед изначальной силой земли и корнями прорасти в нее, позволив ей питать, любить и поддерживать своих детей. И опора, которую мы ищем, находится не где-то там, в руках врачей, терапевтов, родителей, партнеров, а еще ближе – там, где наша кожа соприкасается с воздухом, где наши стопы соприкасаются с землей, где прохладный воздух входит в ноздри и оживляет нас, где наши сердца бьются в унисон с древней пульсацией Матери Земли.

Мне страшно так же, как тебе. Но я открываю двери и окна, впускаю все эти истории в себя, позволяя им прозвучать в моем внутреннем пространстве, и мне уже не нужны имена, чтобы знать – мы все с вами здесь как слепые котята, брошенные в воду, ищем обогрева и дома. Вот только нигде его не найти, кроме как внутри.

И тогда я делаю вдох и позволяю себе расшириться настолько, чтобы все эти истории как сакральные коды проникали внутрь сквозь толщу убеждений, наслоений, социальных масок, окаменелостей…смягчали, растапливали льды и слезами прорывались наружу, чтобы позволить себе снова оказаться в утробе и родиться заново, с таким вот удивительно осязаемым чувством того, что может быть по-другому. И это «другое» — вовсе не правила, не советы, не заповеди, не «должна», не «надо», не предписания, ничего такого, что обещает «чудесное прекрасное далеко». Это «другое» про отрезвляющую честность с собой.

И сейчас, в этом зале, я всматриваюсь в лица женщин, которые окружают меня и вижу, как эти слова, возникающие из невероятной глубины на разных уровнях, прорезают как в мраморе трещины, через которые мягко льется свет. Слова эти тормошат, возмущают, пробуждают, провоцируют, вытаскивают на поверхность страхи, на глазах меняются лица… Ум в растерянности, не знает, можно ли верить в возможность такой степени честности, такой степени свободы…а тело отзывается, отвечает, танцует, кайфует, нежится.

И чем больше я в контакте с собой – тем больше эти истории про меня.

Я все думала, каким словом назвать тебя, Наоли. И пришло мне одно – землетрясение. Возможно потому, что для меня возвращение в эти ранние переживания рождения связаны с совершенно реальным землетрясением, которое за эти дни всколыхнулось. Но во мне родилось это слово. Через тебя говорит сила, которая разрушает ложное, чтобы позволить родиться новому. Ты из тех, кто стоит на границе жизни и смерти, подаешь руку, поддерживаешь, принимаешь роды, отправляешь в жизнь и с такой же бережностью сопровождаешь в мир иной, заботливо и с нежностью… Ты здесь для того, чтобы разворачивать и показывать, что смерть — такая же неотъемлемая часть жизни, что поток жизни никогда не заканчивается, зарождается в экстазе, чтобы продолжиться и выразиться в бесконечных проявлениях…

Я пишу это для тебя. Тебя, которая когда-то потеряла ребенка и до сих пор не может его отпустить.

Я пишу это для тебя. Тебя, которую в детстве лет посадил к себе на колени друг семьи, после чего любое прикосновение к твоему телу возвращает к первобытному страху за жизнь, а никак не к наслаждению.

Я пишу это для тебя. Тебя, которая не может смотреть в глаза своей матери без чувства вины и страха, за то, что позволяет себе жить, а не умирать.

Я пишу это для тебя. Тебя, которая не любит и каждый раз, когда ложиться в постель с ним, ждет только, когда это закончится. Но уйти не может.

Я пишу это для тебя. Тебя, которая вздрагивает как кролик перед фарами, когда он приходит домой. Потому что с ним в дом приходит страх за своих детей, погребенные мечты и сны.

Я пишу это для тебя. Тебя, которая не знает другой любви кроме как удар ремнем и унижение от тех, кто для нее — вся вселенная.

Я пишу это для тебя. Тебя, которая учиться жить заново, после того как осталась одна с тремя детьми, потеряв мужа и дом.

Я пишу это для тебя.

Потому что мы все с вами проживаем одну и ту же боль в переплетениях наших историй, нам тесно в наших ролях, но мы научены защищаться, схлопываться, закрывать вовремя рты и глаза.

Я плачу со всеми вами.

Потому что я и есть вы.
А тем временем звучит песня Земли.

Автор текста — Анни Петросян

 

https://galaksyenergy.ru/naoli-vinaver/

Максимы — ключевые фразы книг Тонино Гуэрра, написаннные так ёмко и так красиво, что хочется цитировать и цитировать. К его книгам нужно обращаться, когда нуждаешься в волшебстве.

Мой дом стоит так высоко, что до него доносится кашель Бога.

Тишина становится пищей старости.

Никому не хочется спешить к правде.

Наша жизнь — это подвешенный шаг в пустоте.

Одиночество вдыхают кожей.

Первое, чему необходимо научиться в танго — умению вовремя попасть ногой в оставленное партнёршей пространство.

Мертвый город подобен расстроенному музыкальному инструменту.

Хотелось бы сочувствовать страданию цветка и внимать дружескому посланию долетевшего запаха.

Долгое молчание становится памятью.

Я понял, что тишину можно вдыхать, как запах.

В каждом отъезде скрыто и возвращение.

Если мы научимся говорить, нас понимали бы и животные.

Люди не знают куда идти, однако спешат, чтобы прийти вовремя.

Великая музыка не нарушает тишины, из которой рождается.

Сегодня сильные чувства можно встретить лишь в театре.

Самое близкое нам — это мы сами, и мы сами не знаем себя.

Оптимизм ночи гаснет постепенно перед пламенем свечи.

Чем дольше будет существовать зависимость и рабство женщины от мужчины, тем больше будут подёрнуты страданием колыбельные песни.

Часто ответы превращаются в вопросы.

Уже весьма редко можно встретить людей, полных той силой и спокойствия, что умеют дарить только деревья.

Мы потеряли способность восхищаться, которая позволяла нам верить в святость мира.

Мы опьянены детством, когда все были бессмертны.