Егор Холмогоров

И это при том, что русские никогда не подкидывали индейцам зараженные оспой одеяла, не подавляли восстаний, привязывая мятежных дервишей к пушкам, не смотрели на представителей иных рас, народов и религий как на представителей низшего по сравнению с нами человеческого типа и не вынуждали их насильственно к перемене обычаев, религии, языка и правил. И, тем не менее, на каждом этапе нашей истории почему-то оказывалось так, что там, где еще недавно никаких русских не было, вот они уже — в полную силу, причем иногда выяснялось, что сами туземцы и стали русскими — не отличишь. И все это — без малейшей натужной толерантности.

В чем же секрет? Прежде всего, в свойстве нашего национального характера, который замечательный публицист Иван Солоневич назвал «уживчивостью». Мы и в самом деле легко смотрим на представителей других народов и культур — не как на преграду или угрозу себе, а как на подспорье, и нужно что-то из ряда вон выходящее: систематический террор, набеги, мятежи и разбои, — чтобы этот подход переменился. А так русский человек и сам живет, и дает жить другим.

Удивительна история Семена Дежнева — потерпев кораблекрушение с одиннадцатью спутниками, он приходит, измученный, на реку Анадырь и… будучи в абсолютном меньшинстве среди юкагиров, устанавливает там русскую власть, облагает данью-ясаком, берет аманата (заложника) князьца Чекчоя, а потом сам ишачит, чтобы кормить их не иначе как белой рыбой, так как в качестве тогда еще бывшей в новинку для русских красной не уверен.

«И кормимся мы красною заморною рыбою кетою. А та рыба кета внизу Анандыри-реки от моря идет добра, а вверх приходит худа, потому что та рыба замирает вверху Анандыри, а назад к морю не выплывает. А белой, государь, рыбы добываем мы мало, потому что у нас сетей добрых нет. А что и промыслитца белой рыбы, и то мы пасем, и кормим потолику твоим государевым аманатом: а тою рыбою, кетою, кормить их не смеем, чтоб им, от того корму оцынжав, не помереть и нам бы, холопям и сиротам твоим, от тебя государя за то в опале и в казне не быть».

Пройдет несколько лет — и Чекчой будет рисковать жизнью, чтобы спасти Дежнева и «государеву казну» — моржовые клыки от «немирных» коряков. Такой вот заложник. Впрочем, и коряков, и пришедших на Анадырь суровых чукчей тоже замирили. Не без крови, но все больше лаской и ощущением, что с русскими хорошо ужиться.

Часть этой уживчивости — удивительная наша бытовая и культурная переимчивость. Мы почитай что все готовы считать своим. Скажите русскому, что плов — азиатская еда, а шашлык — кавказская, что матрешка — японское изобретение, а черкеску не казаки придумали — и он, пожалуй что, и обидится. Все, что приглянулось, — наше, свое, русское. Все, кто приглянулся, — тоже наши и свои. Разумеется, отсюда не следует, что у русских нет ничего «своего». Просто мы так же легко делимся с другими «своим», как забираем себе «чужое», и все-таки не только не теряем своего культурного лица, а с каждым столетием оно выясняется все четче.

В этом культурном коде уживчивости и переимчивости — секрет нашей государственности и тайна нашего исторического успеха. Тем важнее этот секрет не потерять, не подменить его казенной «толерантностью», когда на полном серьезе кто-то согласует плакаты про «Народы Вологодской области». И дело тут не только в том, что мы ненавидим казенную принудиловку и на такие плакаты смотрим как на угрозу, но и в том, что наш человек уживчив только пока считает что-то своим. Попробуйте отнять у него ту или иную часть земли, отнять реально или символически, вот такими вот «народами» — и он затаит обиду навечно. Для своего ничего не жалко — чужому не отдадим ни пяди.

Именно в этом секрет нашей несовместимости с западной «толерантностью». Эта толерантность заключается именно в натужном приятии чужого, враждебного, агрессивного и опасного. Исходный код этой психологической болезни связан с началами западной цивилизации. Если наша была построена на обуздании русского аффекта «обидчивости», когда нам хочется плюнуть на все да свалить за тридевять земель, то Запад возрос на идее «оскорбления» и платы за него. Веками вооруженные люди там сшибались грудью, скрещивали мечи и шпаги, чтобы доказать, кто тут главный, кто тут выше, кто значительней.

Чтобы как-то обезопасить общество от этих петушиных боев, начала вырабатываться западная культура вежливости: ненавидишь, но улыбайся, хочешь вмазать в физиономию — фехтуй тонкими остротами, сдерживайся, терпи, если надо — бей со спины. В какой-то момент такая манера поведения начала восприниматься как «цивилизация» как таковая. Но это не так, это средство обуздания аффектов именно человека западной культуры. И в какой-то момент это обуздание дошло уже до абсурда — одновременно не смей давать повода оскорбиться другому, но при этом сам не смей оскорбляться на то, что даже оскорбительно. В итоге мы видим сейчас абсурдную картину, когда «у них» распоясались прежде всего те, кто сам совершенно не толерантен и всей этой конструкции просто не понимает — они лезут в каждый угол, который предоставляет им современное западное общество и при этом захватывают, оскорбляют, грабят…

Россия, по выражению великого мыслителя Н.Я. Данилевского, «сделала Европу нашей Марьей Алексевной» — все время думала о том, что там о нас скажут. Несколько столетий мы провели в этом мучительном подражательстве. Однако здесь на «толерантности», похоже, коса нашла на камень. Никто, кроме наших казенных «патриотов заграницы», на эту западную моду не согласен. Потому что она касается уже не высших этажей цивилизации, а самих ее аффективных основ.

Западная модель толерантности придумана на другую социальную психологию, а потому у нас просто не сработает. Мы не должны подавлять в себе агрессию к чужим, нам важнее приязнь ко своим. И «толерантность» как модель, сомнительная в нынешнем виде и «у них», для нас будет просто убийственна. Но, видимо, сработает национальный инстинкт самосохранения — и мы наконец-то перестанем смотреть на Запад как обезьяны. Кажется, уже перестаем.

Источник ➝