Все сказанное есть эмоциональная обработка автором нескольких интуитивно воспринятых положений. Амбициозное во вселенских масштабах племя «голых обезьян» становится пленяемым своим верным орудием – знаками, образами, языком. Если к скорому времени мы не превратим нашу обитель в свалку использованных вещей, потерявших что-то в нашей привязанности к ним, то уж точно сделаем родную планету местом расположения электронного архива, монструозного скопления, заполненных до верхов знаками, винчестеров. Мы стали искренними пленниками языка, и эти связывающие объятия мягки и дружественны нам, ведь они дают нам иллюзию, фиктивное ощущение преодоления эволюционного фатума человечества. Если ранее анатомия была нашей судьбой, то сейчас равноценным игроком в области фатальных причин стал и порожденный нами же универсум знаков. Кто бы мог подумать, но послужить можно и двум господам, вернее быть их верным рабом. Лукавство знаков заключается в том, что за внешней их прагматичностью и функциональностью, позволяющей поддерживать эволюционный рост человечества и представляющий большие шансы для выживания, кроется неуемное стремление к освобождению от всяких уз действительности и вирусный порыв к самокопированию, беспредельному размножению. Поэтому наша быстротекущая гонка за познанием есть всего лишь рабское, послушливое дело распространения текстов и образов. Гигантские объемы все разрастающей бессмысленной информации создают вероятность образования нового мира, другой вселенной. Ведь дело в следующем; наше природное любопытство и погоня за знанием является только оболочкой фундаментального и самоорганизованного размножения текстов. Наша ошибка заключена в том, что знаки в отличие от нас принципиально бессмертны, неуничтожимы, нетленны. Они следы в бесконечность и пребывают в мире, где нет правил, различений, ценностей, степеней. Это уже мы пытаемся придать им упорядоченный вид, классифицируем их, наделяем их уровнем значимости, в чем тексты совершенно не нуждаются, они просто живут, размножаясь.
Вы скажите: о чем Ты говоришь, знаки не могут нами манипулировать, так как они остаются всего лишь незначительным инструментарием, чем-то второстепенным?! Согласен, но ответьте, что же тогда за сила заставляет все более погружаться в мир знаков, создавать это безумнейшее количество текстов и делать ощущаемыми терабайты визуальных рядов?! Какая-то невидимая мощь стоит за всем этим. Сами знаки – это пустота, ничто, небытие, неведомые следы существования, не предусматривающие никаких правил и закономерностей. Знаки паразитарны и не уничтожимы, они ждут своего носителя, собственного разносчика. Поэтому самое отвратительное, недостойное и сверхлживое знание не подлежит отвержение и забвению, оно всегда начеку и готово вернуться и господствовать. Люди считали, что, отгородясь от обветшалых в своей неправоте и жестокости идей прошлого, они станут свободны, смогут заново отстроить цивилизацию и проникнуться духом собственного всесилия. Но уничтожение старых мыслей обернулось их всеохватным воскрешением. Орды идей и высказываний заполонили информационные поля, чтобы быть в миллионный раз использованными нами. Отвергнув знаки старого, мы забыли о важнейшем их свойстве – неистребимости, и они вернулись в пожелтевшем обличье, чтобы побелеть и оставаться нашими любимцами. Человечество призвано судьбой покончить с собой, погрязнув в коммуникативном делании, изрыгая знаки и символы своей плотью, с мимическим оскалом беспрерывного общения перед пустым ликом смерти. Извращенная потребность пользоваться знаками стала нашим единственным уделом на земле. Сдохнуть на телефонной трубке, умереть за игровыми баталиями, подавиться кулинарным попурри, остановить сердце в приступе любовного экстаза, или окочуриться от телесной атрофии, досматривая очередной киношедевр, - вот наш жребий. Да здравствует иди(е)ократия, чистейшая, незамутненная реальностью игра знаков. Жить информацией – гениальнейшая по своей абсурдности потребность, желание, ставшее необходимостью рода человеческого.
Первостепенная задача – понять, что же движет человеком, когда он все более скрывается в океане оцифрованного знания. Чем сообразовывается нынешний обыватель, щелкая объективом цифрового чуда в многотысячный раз на замыленный вниманием предмет, компилируя в архивный утиль очередную научную монографию из сотни своих же аналогов, выбивая программный код следующего игрового ремейка сиквела… Хотя она является до крайности примитивным миром двоичного кода, вселенная информация стала всем для человека. Раньше, когда каждое слово было жестко привязано к определенной вещи, равноценность знаков в своем ничтожестве была истиной неявной. Но теперь в мире, где доминируют беспредельные комбинации двух вариантов, в основных качествах знака уже трудно ошибиться. Набор двоичного кода – всеобщий эквивалент всей мировой библиотеки и дорога в информационное «никуда». Двоичный код – это толчок в пропасть, вернейшее и бескомпромиссное доказательство отсутствия какого-то различия, подобия дифференциации в мире знаков. Внутренне мы смирились с таким положением вещей еще раньше, но век оцифровки нам не оставил шансов для последующего раздумывания и неловких сомнений, он представил аморфное первобытное ничто знаковой действительности.
Можно было сказать, что человечество как биологический вид полностью отдается во власть собственного орудия выживания. Обретен новый кумир, следующий объект почитания – бесконечность людского воображения. Можно было бы радоваться, что человек, наконец, обретает должную свободу духа через эмансипацию знаков; погружаясь в мир сверхреальности образов и текстов, он дает новый шанс собственной телесности, которая в течение эволюционных перипетий сильно обветшала, выявляла черты своей несостоятельности. Наверное, следовало веселиться, что он отдался во власть игры чистого воображения, не ограниченного пределами реальности. К сожалению, знаки как добропорядочное пластичное «ничто» не стали сопротивляться вносимым в них закономерностям и правилам. Из благороднейшего «ни к чему не обязываю» знаки умудрились превратиться в монструозное существо со сложным строением правил, критериев, принципов. В фундаментальном смысле оставаясь ничем, мир знаков стал как орудием, так и ареной для игры примитивнейших «до нельзя», но от этого не менее правдоподобных, принципов господства и подчинения. Именно в действительность знаков были перенесены архаичные начала обезьяньего развития: здесь стали прихорашиваться и превращаться в объекты почитания, красоваться друг перед другом, вести ожесточенные бои за мнимое виртуальное превосходство, бороться за расположение фиктивной «красотки». Реальность знаков – та осуществленная мечта, в которой уже «все позволено» «и все пойдет» помноженное на бесконечность воображения с распространяющимися вариациями и их комбинациями. Но опять же данная утопия принимает облик виртуального обезьяньего сообщества. Истовая соревновательность, гонка за успешностью и странной выгодой, пик возбуждения конкурентных чувств стали основным «брендом» изначально незамутненной реальности знаков. Нет, конечно, именно в те ранние времена слабые самцы начали символически подставлять зад под биологические амбиции сильнейших альфа-особей во избежание смертельных исходов, дружеское общение переходило в не менее символическую чистку шерстяного покрова, а томные самочки «давались» только классовым лидерам, и никому более. Времена изменились, и сейчас у нас существует великая множественность шансов для выживания и вымирание; мы даже обезьянам эти возможности во много раз увеличили. Идеальная смерть заключается в необъятности вероятностей ее достижения. Теперь и обезьяны дохнут и возвращаются из небытия с пугающей для них скоростью и подобием человеческого недоумения на звериных мордах. Но человеческое сообщество осталось таким же, с теми же незатейливыми потребностями и функциями, хотя сейчас вместо символического акта содомии нас «имеет», или осуществляет скромные обязанности господствующего самца мощнейший и сложнейший механизм государства, поражающий своей обезличенностью. Добиться расположения виртуальной красотки может каждый вожделеющий, располагая набором с тысячью вариантов удачного исхода. Но и процесс взаимной коммуникации насыщен и беспрерывен: «О, горе тому, кто отключит свой мобильник или свернет в небытие окно интернет-приложений». Вероятно, более важны стали и сами процессы достижения этих целей. Кому ныне интересны секс, любовь, сила, разум? Гораздо занимательней стала туманная атмосфера неопределенности и скрытой желанности, окружающая их, способы их обретения, процедуры, этапы достижения скрытой, да и не нужной цели.
Все выговоренное выглядит несколько отвлеченно с налетом бескомпромиссной эмоциональности, отдает окрасом мистики, поэтому чтобы понять, нужно проникнуться этим видением мира, взглянуть на себя со стороны чистейшей человечности без учета прошлой истории успехов и неудач. Я смеюсь Вам в лица, люди. Постмодерн, безжизненный и не перестающий передвигать своими культями «зомбачина», безвозвратно захватил мой разум. Неистребимый, достигший бессмертия монстр, сердце которого остановилось еще в глубине веков, переродился в растекающееся по поверхности реальности море слов и образов. Наша судьба – быть больными, безумными обезьянами, погрязающими в пустоте безличных потребностей. Мир, который окружает нас, сошел с рельсов какого-нибудь подобия разумности и здравого смысла. Развлечение, досуг, то, что было призвано совлечь с нас напряжение трудового дня, стали тяжкой рутиной, «авгиевой» работенкой. Гигантские мощности, внутренние усилия направлены на достижение одной цели – истребления времени. Реальность потеряна нами, остались только знаки ее присутствия, знаки всего что есть в этом скоротечном мире. Мы окружили себя аппаратами воспроизведения вирусной информации и думаем, что таким образом полнее и интереснее встретим завтрашний день. Нам есть дело до каждой незначительной мелочи и по любой проблеме у нас существует свое беспредельно личное решение. Кто бы мог подумать, что сократические ресторанно интеллектуальные «симпозии» станут фатальностью человеческой цивилизации. То, что в Древней Греции было элитарным предприятием соревнующихся мужских самолюбий свободных граждан полиса, стало модифицированной и судьбоносной программой будущего информационного общества. Но теперь не нужно что-то произносить или производить, это, вероятно, уже дело остаточное, идущее своим чередом; необходимо вести борьбу за обладание мегаломанскими комбинациями и сцеплениями нулей и единиц.
Ужас смерти теперь для нас, думается, есть не ощущение некой гигантской, судьбоносной, страшащей нас реальности небытия, вселенной бесплотных призраков. Нет, это скорее не менее ужасающее нас прекращение нашей работающей на износ мозговой деятельности, стирание дорогой нам и тщательно собранной в отдельные образы памяти, переход в мир полнейшей неизвестности и безинформативности, куда ничего не возьмешь с собой даже воспоминания. Смерть – уже не остановка работы органов тела человека, а целостный и вынужденный в смысле фатального удела отказ от мира знаков, переход в обезоруживающую анонимность, где ничто не важно по причине отсутствия чего-либо. Поэтому смерть в некотором значении подобна миру знаков в его первостатейности, сходна с ним в «отсутствии чего-либо». А что может быть страшнее для человека, держащегося за самосознание и потребляющего знаковые образы как котлеты, чем прекращение работы собственного разума, привыкшего к постоянным путешествиям в мире знаков. Смерть – не огорчение за потерянного жизнью отдельного индивида, а яростный плач по утрате всего обретенного и накопленного самосознанием: личного мира вещей и знаков, превращенного через интенсивную работу разума в отдельную и самодостаточную реальность каждого человека.
Вся нынешняя культура построена на гиперактивном использовании имен. Да это, собственно говоря, глобальная культура имени. Анонимный интеллектуальный продукт как бы и не существует и по зову современности старается в ближайшие сроки обрести хозяина повесомей. Вся культура превратилась в рейтинговую сетку имен, некогда отказавшихся от своих носителей и теперь борющихся во славу самой борьбы. Под именем стоит понимать уже не только обозначенные массовой известностью наименования некогда славных и не очень людей ушедшего времени, но и все чрезмерно пользованные слова, мысли, идеи, которые в силу предельного мелькания перед взором человечества сами стали отдельными самобытными реальностями, но, к сожалению, полыми. Имя помеченного особым вниманием мыслителя или миллиарды раз произнесенная мудрость по причине многообразных связей и отношений с аналогичными словами, по причине такого нарочитого и интенсивного богатства стали не глубинными кладезями культуры, а выветрились в безжизненные и пустынные образы. То, что обозначает все или очень многое, уже практически ничего не обозначает. Проблема заключена только в понимании этого феномена. Ведь как раз эти бессмысленные и пустые слова самые востребованные, предельно рейтинговые, безумно модные. Что приводит любой обывательский разговор «за жизнь» абсурдным обезьяньим гиканьем, скромным поглаживанием «душевной» шкурки друг друга.
Происходит ничем и никем не сдерживаемое размазывание истории по миру знаков. Если трудно или скучно изобретать новые понятия и термины, разведывать следующие проблемные поля, разгадывать сферу неведомого, то можно просто обратиться к истории с ее бесчисленными персонами, мнения каждой из которых предельно индивидуальны. Не надо даже в определенных случаях напрягать функции воображения, достаточно обратиться к бездне историй прошлого. Ведь ценен жизненный путь и его описание любого даже самого низкого представителя «человека разумного». Все реальное по какой-то неизвестной необходимости должно быть знаково зафиксировано и выведено в свободное обращение для собственного подкрепления, через обрастание знаковым мясом и накопление жировой прослойки в виде комментариев, оценок, обсуждений. И все это протекает под печатью невыносимой скуки, рутинной означивающей работы, когда-то бывшей сиюминутным и непритязательным развлечением. Новая мифология занимается тотальным прославлением ничтожных и несущественных в реальности вещей, людей, явлений. Современные персонажи истории, отмеченные знаками величия в многообразнейших словесных обертках и дошедшие таким способом до статуса универсальности и божественности, есть непритязательные и неприглядные по своим личным качествам, в целом обыкновенные людишки, короче, просто нудные соседи для нас. Но с легкого вспоможения знаков они преображаются, оставляя за спиной светоносных олимпийцев или героев любого другого древнего пантеона, так как только относительно них был произнесен нескончаемый свод восхвалений и проклятий, злобного негодования и доброго поощрения. Даже обыденная, реальная сторона жизни нивелируется до одной из многих ролей медиа-человека. Фигура масс-медиа – многорукий зомби, совмещающий в себе всевозможные качества, увеличивающийся в размерах, пожирающий все высказывания и живущий ими.
Правила появления нынешних текстов до удивительности просты, и именно эти обстоятельства вызывают всю ненависть и презрение к ним. Что надо сделать, чтобы текст стал другим и как бы избежал самокопирования, чего в принципе невозможно избежать? Их просто необходимо индивидуализировать, номинально присвоить себе, поименовать собственной персоной. На этом примитивнейшем способе, который располагается в сетке нынешнего уголовного права, построен весь процесс размножения текстов. Требуются только более сложные механизмы его проведения. Всегда ограниченный свод слов и ситуаций можно расположить в самом разнообразном (и так по пути дурной бесконечности) времени и месте, связать их с любым именем, обогатить их «новыми» (заимствованными с «дальних морей» или придуманными на свежую голову) же словами. Неизвестная сила интеллектуального потребительства заставляет читать нас одни и те же романы, обыгрывающие такую сложную судьбу современности и ее человечества, всматриваться в аналогичные образы и видения, в которых вложены, оказывается, самые разнообразные смыслы, слушать музыкальные опусы в сборке знакомых с детства гармоний, и т. д. Не менее обворожительная мощь стоит за производством всего этого, может быть какая-то «вирусная эпидемия» знаков, ставших со световой скоростью размножаться. Знаки никогда не обретут высокоинтеллектуального властителя, который покажет им всю силу творческой интуиции, по причине того, что они есть общее ничто. Их число за счет сращивания и совмещения отдельных языков и слов будет только увеличиваться, но не настолько интенсивно, чтобы быть поводом для такого чудовищного, гигантского количества текстов. Инициатором такого размножение могут быть только имена, ведь они «глубоко» индивидуальны и они указывают на единственность, а в этом мире самокопирования и всеобщей тождественности, именно данное качество может приблизиться к статусу ценности. Так ограниченный набор банальностей и недалеких идей (таковыми они, впрочем, становятся из-за чрезмерного использования) фланирует по миру знаков в миллиардах своих аватаров. Любая идея уже в независимости от ее смысловой ценности излагается миллионами авторов во всем спектре словесного многообразия или посредством авторитетной и популярной, а поэтому растиражированной цитаты. За каждой банальностью стоят армии людей, для которых она рассматривается как чуть ли не существо мира, глубинно пережитая реальность. Каждому надо иметь свое собственное, личное мнение и желательно по всякому мало-мальски стоящему поводу. И здесь возникает математический казус: явлений, требующих к себе внимания и подлежащих описанию, - малое число; стандартных слов для их текстовой фиксации еще меньше, а количество людей или деятелей «знакового» с их гиперактивными желаниями и неуемной потребностью жить в сфере знаков все возрастает, приближаясь к точке бесконечности. Так что не ожидайте впереди новых чудес и несуразностей; процесс уже невозможно остановить, он будет только ускоряться, уплотняться расширяясь.
Во всем этом нет ощущения надвигающегося ужаса, но есть лишь трезвый взгляд на нетрезвую ситуацию, или наоборот. Необходимо понять, что знаковый процесс не остановим и не уловим, а его деятели даже при осознании абсурдности происходящего не в силах избавиться от его уз. В будущем в знаковом пространстве будет все, но не будет лишь освобождения от его жарких объятий. Будут еще великие мыслители, деятели, компиляторы, иллюзионисты, но не будет уже великих отрицателей. Множество дисциплин будут переживать свой видимый расцвет, - период непрерывных возрождений. Но это будут уже отрезки копания в мелких деталях, ставшие вдруг великими периодами крупнейших перекопов.
Религия. Странная особенность нашей эпохи настоятельно требует как бы заполнения глобальной анкеты интересов и предпочтений. Сейчас просто невозможно относиться к какому-нибудь явлению нейтрально, без задних мыслей, хотя в действительности в основном все так поступают. От нас требуется принять чью-либо сторону, или отказаться от всех, но ни в коем случае не быть безучастным. И религия здесь важный игрок. Но важный не в том смысле, к которому мы подготовлены, важный как ценный музейный экспонат, как редкая экзотическая вещица, не требующая особых борений привязанность. Религия стала пародией на саму себя и в этом, конечно же, виновата не сама. Безумный мир заставил ее перевоплотиться в ответ на услугу оставить хоть горстку истинных почитателей. Был ли у религии настоящий потенциал завоевать этот мир неизвестно, но время ее ушло, и появились новые, следующие некоторым ее удачным наработкам и презрительно относящиеся к старушке, деятели. Ее удел быть сейчас старой доброй диковинкой, которую иногда можно расслабить и ублажить своим вниманием, а иногда и заносчиво поставить на место старых пьедесталов. Освященные прошлым символы – вот ее удел. А это одновременно хороший инструментарий для различных далеко не бесполезных целей: карьерного роста в пределах консервативно ориентированных групп, запудривания разума масс новыми несуществующими проблемами, игрой на хрупких эмоциях стариков. Религия сейчас похожа на седого бестолкового правителя, которого по нелепой случайности забыли казнить революционные деятели; и теперь он в несколько неудобном положении: он жив без каких-то причин для продолжения жизни. Его даже не удостоили присущей его старому статусу смерти; убогий добродушный старик, некогда бывший грозным молодцом, наделавшим за бурные года цветения несколько скоропалительных и неопрятных ошибок, хоть и вызывает некое подобие страха и восторга у своих сверстников, настолько слаб, что не представляет не то что угрозы, но и интереса к своей персоне. Так и религию ожидала судьба мирного упокоения, бесславной кончины, свойственной всем кто «из бывших». Если бы ни одно «но»… Модернистский всесокрушающий дух революционного обновления и полной перестройки обернулся громким «пшиком». Все, что подлежало казни и отвержению вернулось, правда, не на верховные позиции. И теперь старый пердачина-король, чудом избежав смертного исхода, переживает вторую молодость; да, конечно, он далеко не тот, что прежде, но теперь иногда и сама молодежь слушает его россказни о прошлом и помогает ему по дому. Правда, подозрительно, пошаливает здоровье: не прощупывается пульс, а уровень давления упрямо не поднимается выше нулевой отметки, но жизнь налаживается, ведь наконец-то он снова стал объектом пристального внимания и даже почитания, пусть и со стороны немногих. Старый пень и не догадывается, что мертв, а его в бренности истлевшее тело поддерживают в действии какие-то хитрые дельцы сверху. Он бы, конечно, взвизгнул от отчаяния и посетовал на безбожную и непочтительную молодежь, но туман внешнего скромного благополучия застилает его некогда острый взор. А почитатели даже не ощущают этот мерзкий трупный запах (может это запах инквизиции и преследований за инакомыслие), с уважением думая, что так пахнут все старики в этой цивилизации молодости и успеха. Все это с точностью зеркального отражения происходит с сегодняшней религией. Многовековой институт, чудом избежав смерти, будет сейчас молодиться, и показывать достижения, превышающие даже собственные результаты в самые лучшие времена господства и подчинения. Тысячи, миллионы теологических текстов и сообщений как бы подтверждают настоящее религиозное возрождение; стоит только вспомнить, что и на трупе еще некоторое время растут волосы и ногти, но это, как мы знаем не показатель жизнестойкости и благоденствия. Правда, в нашем случае растительность на теле религии будет всегда, а его неровные и неприятные движения еще заставят задуматься о тонкой границе живости и тления. Но от мертвого, хотите вы этого или нет, происходит только мертворожденное.
Проблема состоит даже не в уменьшении количества верующих по всему миру, ослаблении религиозных институтов в сфере мировой и локальной политики, обветшании религиозного мышления и соответствующего образа жизни. Нет, сейчас кризис жанра заключен в другом: религии просто нечего сказать нового миру. Все современные теологические тексты, дифференцируясь по различным сферам и тематикам, растворяются в текущих гуманитарных методиках и правилах, моментально превращаясь в своих секулярных собратьях. Идеал нынешней гуманитарной «науки» заключен в более последовательном, оптимальном и насыщенном информационном посыле, но он тоже в принципе исчерпан. Поэтому теологическим знакам пришлось вынужденно пережить несколько кризисных событий, как свое собственное, так и чужое, секулярное, связанное со столь ненавистной Западной культурой. Но кризис на то и страшное событие, что его преодолевая продолжают дальше путь. Только теперь не в теологической оболочке, а в любой другой трактовке, иной интерпретации. Излагая современный взгляд на мир религии, выступают теперь новые жрецы нового мира – их наименования даже стыдно произносить, так как они не смогли устоять и короткого периода этого жизненного цикла. Но именно они – лучшие специалисты в делах духовных сейчас, не имеющие непосредственно к ним никакого отношения. Теперь религия утонула на устах всяческих языковедов и душевных целителей. Консервативных любителей тонкого парафраза они в ответ называют благочестивыми плагиаторами, и здесь они почти правы; наверное, взрослые говорят правду только о стариках. Так теологический текст и обесценивается, когда его многажды измордует современник с помощью лексем-сверстников или полуобразованный, но крайне благожелательно настроенный, недоумок. И те, и другие – инсайдеры нашего скоротекущего мира, или просто кошерные любители старины, или карьерные борзые по лестнице сообществ, помолимся об их здравии. Только поэтому религия ничего не может дать простому человеку, ее место определил уже сам современник – это архивные антресоли и музейные кладовые, сфера серьезно развлекающих услуг с ее обширным прейскурантом жизненно важных потребностей, поле политических подпевал и скверных бизнесменов.
Гуманитаристика. Они, гуманитарные ремесленники, являются сейчас жрецами самой успешной за все время «религии». По крайней мере, в отличие от своих прародителей гуманитаристика действительно достигла глобального уровня влияния и стала надрелигиозным культом «научных» изысканий и исследований. Трудно найти среди участников этого движения в разных точках мира нечто общее, не считая какого-то предельного желания подвергнуть каждое мельчайшее событие полному разоблачению и детальному описанию, странного чувства, по которому любой момент прошедшего времени вожделеешь завернуть в знаковую оболочку и на ее основании строить новую вселенную.
Современная история теперь стала ареной для борьбы множества не уничтожимых, а все увеличивающихся бойцов трактовки и толкования. Она призвана обогатить нашу нищую реальность через массовое укрупнение и миниатюризацию истории в знаковую нишу. Этот архив с увеличивающейся скоростью будет распухать за счет элементарных факторов: скучающих в знаковом пространстве людей, скрытых и потому требующих дальнейшего обязательного разоблачения событий, паразитарного пользования ими же индустрией масс-медиа. Утрачена историчность. Мы не можем знать прошлого. Все, что нам доступно, это тексты о прошлом, и все, что мы можем сделать, это производить вдобавок к ним другие тексты на эту же тему. Сие привело к беспорядочному пожиранию всех стилей прошлого. Поскольку историки не имеют возможности узнать истину о прошлом или даже составить о нем связный рассказ, они довольствуются созданием попурри о прошлом, или смеси идей, порой противоречивой и бессвязной. Нет ясного ощущения исторического развития, хода времени. Стрела времени куда-то затерялась. Прошлое и настоящее неразрывно переплетены. Эта утрата временного восприятия, неспособность различать прошлое, настоящее и будущее проявляется на индивидуальном уровне в своего рода шизофрении. Для индивида нашей эпохи события носят раздробленный характер. Мы обитаем в джунглях попурри и наш девиз: "Смешивай все, что под руку попадет".
