к. кедров в ЕВРОПА-ЭКСПРЕСС
Европа-экспресс 316 с. ниденс беседа с номинантом
Константин Кедров
http://konstantin-kedrov.ru/
http://1ben-konst.livejournal.com/
http://www.liveinternet.ru/users/2502406/video/

Берлинская газета-еженедельник « Европа Экспресс » № 13 (22.03.04- 28.03.04)
Рубрика «Личность»
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/

Постоянная навечно
Беседа с номинантом на Нобелевскую премию

Одним из самых именитых участников Лейпцигской книжной ярмарки, которая пройдет с 25 по 28 марта, будет Константин Кедров , под звучание лиры которого прошел минувший год в российской поэзии. Вышло полное собрание сочинений Кедрова «Или», его выдвинули в число соискателей Нобелевской премии в области литературы. Надо сказать, что это означает беспрекословное мировое признание Кедрова как замечательнейшего поэта. Мы представляем его в преддверии открытия Лейпцигской книжной ярмарки.
– Константин Александрович, наконец-то в вашем лице Запад снова начинает уважать русскую литературу. Поэзия вряд ли будет здесь когда-нибудь бестселлером. Времена Гейне и Гeте миновали. Конечно, западным читателем сильно манипулируют, навязывая ему книги среднего пошиба. Но нобелевский номинант – поэт из России – незаурядное явление. Скажите, почему вы, попав в короткий лист номинантов на присуждение Нобелевской премии, обошли маститых отечественных прозаиков?
– Все более или менее понятно. Нобелевский комитет всегда удивлял Россию тем, что обращал внимание, прежде всего, на тех, кого официальная культура стремилась забыть. Я хорошо помню, как изумлялись люди: кто такой этот Пастернак? Его стихи помнили только знатоки или суперснобы. В перечне поэтов этого имени вообще не было. Народу были известны Симонов, Щипачев, Ошанин или и того хуже.
– Бывшему россиянину, простому читателю из германской глубинки невдомек, что русская поэзия еще котируется за рубежом. Если судить по книжному ассортименту в здешних русских магазинах, то в России только один писатель – Дарья Донцова. Я, например, в одном немецком издательстве интересовался последней переводной книгой вашей подопечной Алины Витухновской и просто поразился: оказывается, на нее есть спрос у местной читающей публики.
– У меня с Алиной вышло три совместных сборника: «Собака Павлова», «Земля пуля», а сейчас только что издан «Онегин – Твистер». Среди 20-летних – это самая заметная фигура. Ее поэзия трагична и напоминает французских «проклятых» – Рембо, Бодлера и других «поэтических хулиганов». Недавно Алина сказала мне по телефону: «Состоявшийся классик – это памятник Пушкину».
– Поэтический авангард иногда сравнивают с передним краем литературного фронта, на котором ситуация, увы, без перемен. Если учесть все ваше творчество как теоретика и философа, то вы сами, можно сказать, «поэт для производителей», как выразился однажды Маяковский о Хлебникове. У всех на слуху открытый вами знаменитый метакод. Что это такое? В чем от него, так сказать, практическая польза?
– От метакода еще большая польза, чем от генетического кода. Генетический код – это жизнь. А метакод – это вся жизнь. В основе генетического кода четыре первоэлемента. В основе метакода четыре фазы луны (новолуние и полнолуние, месяц убывающий и серединное состояние). Здесь же четырехмастный континуум пространства-времени и четырехсторонний крест – основной формообразующий элемент мира. (верх – низ, правое – левое). Из четырех первоэлементов образована древнекитайская книга «И-Цзин». Но главное в метакоде – само существование духовно-телесных первоэлементов, которые в буддизме именовались «дхармами». На основе метакода возникли звездные шрифты всех азбук. Они включают в себя фрагменты созвездий, которые читаются, как иероглифы или буквы. Огненной указкой для чтения является луна (месяц), проходящая по воображаемому кругу – свитку Зодиака. Это не астрология, а своего рода астральная филология, позволяющая расшифровать и восстановить звездную (метакодовую) основу всех популярных текстов.
– Поэзию как таковую на Западе, похоже, давно отнесли на культурное кладбище. Людей отучают думать и заставляют потреблять какой-то поэтический суррогат. Конкурентоспособна ли большая поэзия против напора серого стихоплeтства?
– Большинство людей едят в «Макдональдсе», и, слава богу, есть где поесть. «Ресторан» поэзии не для всех. Поэзия – это роскошь, без которой жизнь невозможна. Я не верю в чей-то злой умысел. Средства массовой информации идут на поводу у толпы. Они зависят от тиража – такова их участь. Поэзия – это золото в крови. В крови есть золото. Его немного. Но без золота кровь неполноценна. Надо говорить не о конкурентоспособности, а о доступности поэзии для тех, кто ее достоин.
– Когда читаешь вашу прекрасно изданную книгу «Или», то поневоле вспоминаешь слова Джека Лондона, сказанные в применении к другому гениальному поэту: «Это – истина провидца, выкованная из черноты космоса мощным ритмом стиха». Стиль ваших вещей – занимательный. Без разницы, про что вы пишете. Будь то вдохновенная пьеса о Сократе или увлекательное исследование «Эйнштейн без формул». Ваша «Ангелическая по-этика» принята для преподавания студентам гуманитарных вузов. О достаточно сложных предметах вы умудряетесь рассказывать в доступной для всех форме. На мой взгляд, при всей тематической сложности вы очень читабельный автор.
– Мои книги раскупаются не так быстро, как детективы, но, к счастью, все-таки находят своих заинтересованных читателей. Сложность в другом. Не знаю, как в Германии, но в России фактически нет системы книжного распространения. Из столицы хорошие книги могут прийти в другие города только через Интернет. Кстати, так и происходит. Но Интернет у нас дорогое удовольствие, доступное лишь 3% населения. Официальная культура меня недолюбливает, потому что просто не понимает. Зато меня любят философы, композиторы, художники, актеры, пытливые старики. То есть те, кто легко объединяется двумя словами – творческая интеллигенция. Таковой в России всегда немного.
– Есть такое любопытное высказывание: «Если Греция – родина философии, то Германия, наверняка, – ее обетованная земля». Какое влияние немецкой мысли и культуры вы испытали на себе?
– Прямое. Тем более и корни у меня в Германию самые прямые. По материнской линии я – Челищев, а род Челищевых ведет свое происхождение от курфюрста Люнебургского, который, в свою очередь, породнен с Оттоном III. Это генетическое родство: мой двоюродный дед, мистический сюрреалист, художник Павел Челищев эмигрировал в 1920 г. в Германию. А другой Челищев (боковая ветвь рода) известен под фамилией Линдберг. Он тоже мистический писатель – розенкрейцер. Один из наших общих предков был начальником департамента артиллерии и в XVIII в. основал в Рыбинских лесах ложу розенкрейцеров. Труды самого Розенкрейцера я прочел только недавно. Зато на меня оказал гигантское влияние Томас Манн («Иосиф и его братья») и Гегель («Наука логики»), не говоря уже о Шеллинге и Канте. Знаменитое изречение «звезды над моей головой – категорический императив во мне» – это основа метакода. Сегодня я неогегельянец, прошедший сквозь горнило горячо любимого мной Витгенштейна. Твердо убежден, что не мы говорим языком, а язык говорит нами. Это привело меня к созданию звездного языка поэмы «Астраль» и сверхграмматике поэмы «Верфлием». Но самое гигантское влияние на меня оказал Эйнштейн, провозгласивший: Herr Gott ist raffiniert, aber boshaft ist er nicht («Бог изощрен, но не злобен»).
– Очаровательная Наталья Нестерова, великодушный меценат и ректор Гуманитарного университета в Москве, неустанно содействует выживанию передовой поэзии. Благодаря ее поддержке издается редактируемый вами «Журнал ПОэтов», где постоянно представлена элита русского авангарда. Как вообще обстоит сейчас дело с литературной периодикой в России? Есть шанс выжить без спонсорской помощи?
– Фонд Сороса – это такая международная благотворительная организация – невольно сделал черное дело, поддержав толстые советские журналы «Знамя», «Новый мир», «Октябрь». В результате у нас все еще царят эстетические пристрастия советской эпохи. За счет полугосударственных структур издается «Литературная газета», которая по эстетике так же консервативна, как в эпоху Брежнева и Андропова, да еще и с явным фундаменталистским душком. Мой «Журнал ПОэтов» противостоит этому, как Палата мер и весов противостоит фальшивым гирям.
– Признаюсь, что мне, как, возможно, и другим вашим читателям, тоже далеко не все понятно в стихах Кедрова. Но лично у меня такое ощущение, что за этим стоит что-то грандиозное. К числу поклонников вашего творчества относятся много крупных имен науки и искусства. Профессор Сергей Петрович Капица сопоставил ваши литературные достижения с теорией относительности. Как вы чувствуется себя в роли Эйнштейна русской поэзии?
– Это просто очень точное определение того, что я назвал термином «метаметафора», взбудоражившим советскую критику еще в 1983 г. Метаметафора – это метафора в системе координат четырехмерного континуума Эйнштейна. Здесь мир выглядит таким, каким можно его увидеть только двигаясь со скоростью света.
Человек – это изнанка неба
Небо – это изнанка человека
Расстояние между людьми заполняют звезды
Расстояние между звездами заполняют люди.
Шеллинг, Кант и даже Гегель этого не знали. Они жили в мире Ньютона. Зато Гегель шел напрямую к метаметафоре, когда написал в «Науке логики»: «Небытие – это чистое бытие. Чистое бытие – это небытие». И еще он же: «Человек – это ночь, видящая себя своими темными пустыми зрачками» (привожу по памяти, но почти буквально).
– Вашу уникальную по идее «Энциклопедию метаметафоры», думается, стоит прочитать всем, кто хоть мало-мальски интересуется развитием поэтического слова. По-моему, это еще небывалый опыт. Перевести ее на немецкий было бы, наверное, небезынтересно и для немецкоязычного читателя.
– Надеюсь, вернее, я уверен, что это произойдет. Ведь немцы не перестали быть немцами. Не может быть, чтобы наследники Канта, Гегеля и Витгенштейна перестали интересоваться новой метафизикой. Метакод и метаметафора – это новая поэзия и новая метафизика.
– Как-то раз вы про себя самого сказали, что счастливо женаты на прекрасной женщине. Она ваш помощник, единомышленник, сама – чудесная писательница. Великий сексолог Фрейд полагал, что художественное творчество – это задавленная любовь. Насколько вы верите в силу любви не по Фрейду?
– Я разлюбил Фрейда. Он очень прямолинеен. Как Иван Павлов. Как Маркс и даже Ницше, не говоря уж об их вульгарных истолкователях. Связь между творчеством и сексом прямая. Хочется, когда пишется, и пишется, когда хочется, но перевес все же на первой части этого утверждения. Фрейд – гениальный писатель. Именно писатель. Его научность – набор мифов ХХ в. Нет сублимации либидо в творчество, но есть сублимация творчества в либидо. Психоанализ – гениальная поэма и только. Нет никакого подсознания, но есть подъязык. Там слово «луна» сцепится с лоном, но это уже по закону метакода. Отношения между мужским и женским или женским и мужским – это отношение между человеком и космосом. Моя жена, поэтесса Елена Кацюба, действительно целый космос. Космос во всем.
– Ваш великий соратник Андрей Вознесенский точно сформулировал ваше кредо, то есть художнический принцип: «Кедров – это константа мысли. Мысль – это константа Кедрова». Даже ваше имя – Константин – значит «постоянный». Могли бы вы сказать, какая же главная постоянная - константа у Кедрова?
– Однажды Андрей позвонил мне из Индии: «Я стою у зуба Будды под платаном, где он открыл четыре истины. Записывай: «Настанет лада кредова – константа Кедрова». Мы с Андреем едины в уверенности, что все приходит из языка и все уходит в язык. Но язык состоит из первоэлементов метакода, а читается он только как метаметафора. На том стою навеки: «Метаметафора – амфора нового смысла».

Сергей Ниденс
Войдите или зарегистрируйтесь чтобы оценить или прокомментировать эту работу.

"Русская мысль ", 2002 г.

КОД ВЕР, ИЛИ МЕТАМЕТАФОРА КОНСТАНТИНА КЕДРОВА

----------------------------------------
СЕРГЕЙ БИРЮКОВ, Германия
----------------------------------------



Константин Кедров - фигура в московской культурной ситуации уникальная. Поэт и философ, критик и литературовед, газетный обозреватель и автор телепередач о литературе и ее связях с другими искусствами и наукой... Уже этих занятий вполне хватило бы на нескольких человек. Однако, это далеко не полный список.

Константин Кедров организовал литературную группу ДООС , расшифровка выдает в нем человека, склонного к игре - Добровольное Общество Охраны Стрекоз. В самом деле к игре Кедров склонен, мы увидим это дальше, но общество вполне серьезное. Эпиграф из крыловской басни - ''Ты все пела? Это дело!'' - переосмыслен именно в таком духе. Стрекоз, то есть поющих, творящих, необходимо защищать, хотя бы на общественных началах. Во всяком случае попытаться вот таким, парадоксальным образом привлечь внимание к поэтическим поискам, да и к самим поэтам, которые раньше были изгоями по милости бездарных властей, а сейчас изгои по небрежению творческим капиталом новыми капиталистами. Поэтому ДООС был протестным в 1984 году, когда только появился, и остается протестным сейчас. Так вот, под ''знаменем'' ДООС Кедров постоянно организует различные совместные действия поэтов - большей частью в Москве, но иногда и во Франции, например, с Алексеем Хвостенко, с французскими поэтами. Не так давно результатом таких действий стал выход антологий русской и французской поэзии ''Депо'' - в двух вариантах, один том на русском, другой - на французском. Были такие акции и в Голландии, где живет участница ДООС Людмила Ходынская.

В Москве же трудно счесть, что успевают стрекозавры и примкнувшие к ним завры (все члены ДООС имеют наименования, оканчивающиеся на ''завр''). Это вечера поэзии в обычных и самых необычных местах, это факультет философии и поэзии в Университете Натальи Нестеровой, который возглавил Константин Кедров, это ''Журнал Поэтов'', выходящий не очень периодично, но зато стабильно интересный, это сотрудничество с музыкантами, художниками, актерами и режиссерами. В частности, в Театре на Таганке Юрий Любимов поставил пьесу Кедрова о Сократе. И в том же театре два года подряд устраивались дни поэзии. В одном из них я участвовал и своими глазами видел как люди спрашивали лишние билетики, что живо напомнило о 60-х годах. В тесной дружбе с ДООСом были, покойные ныне, Игорь Холин и Генрих Сапгир. Моя Академия Зауми и ДООС давно находятся в дружественном взаимодействии.

Основные действующие лица в ДООСе, конечно, сам Константин Кедров и его жена - поэтесса Елена Кацюба. Без Елены многие акции Константина были бы затруднительны. Она безусловно обладает особым талантом огранки идей. Ее руками набраны и смакетированы многие выпуски произведений ДООСа, ''Журнал ПОэтов''. Но она еще и испытательница палиндромической поэзии и автор ''Первого палиндромического словаря современного русского языка'' (сейчас вышел "Новый палиндромический словарь"). Кацюба и Кедров наиболее последовательно работают в сложной форме анаграмматической поэзии, когда слово как бы ''выворачивается''. Я это называю переразложением слова, сюда входит и анаграммирование. Вот Кедров выворачивает переразлагает собственную фамилию, получается: код вер, рок дев, вор дек, век орд, вод рек. Кажется, что игра, но посмотрите, сколько возникает смыслов и все они зашифрованы, стянуты в одно слово - фамилию поэта.

Как поэт Константин Кедров состоялся уже в пятидесятые годы, но вплоть конца 80-х не имел возможности публиковать свои стихи, ''устный период'' продолжался 30 лет, лишь в 90-е годы наступает ''печатный период''. Его теоретические и философские книги также не получали доступа к печатному станку, первая - ''Поэтический космос'' - появилась в 1989 году, основной же массив своих работ ему удалось выпустить только во второй половине 90-х. И здесь он наконец смог основательно проговорить продуманное за предыдущие десятилетия.

Термин ''выворачивание'' - любимый в философской и поэтической концепции Кедрова.

Откуда он к нему пришел и как это получилось, спросил я однажды у Константина Александровича.

Он ответил таким образом:
Мой студенческий диплом назывался "Влияние геометрии Лобачевского и теории относительности на поэзию Велимира Хлебникова". Это была единственная форма поэзии, которая меня увлекала. Поместив себя на поверхность псевдосферы Лобачевского с отрицательной кривизной, я охватил собою весь мир. Позднее я узнал, что у Флоренского это называется обратной перспективой. Однако ни Флоренский, ни Лобачевский, ни Хлебников не догадались поместить на псевдосферу себя. Удивило меня другое. Геометрии Лобачевского, с которой я познакомился в 1958 году, предшествовало очень личное переживание. 30 августа 1958 года в Измайловском парке в полночь произошло то, что позднее я назвал "выворачивание", или "инсайдаут". Было ощущение мгновенного вовнутрения мира таким образом, что не было границы между моим телом и самой отдаленной звездой. Я перестал быть внутри вселенной, но охватывал себя небом, как своей кожей. Нечто подобное произошло и со временем: прошлое опережало будущее, будущее оказалось в прошлом. Это была реально ощутимая и вместимая вечность.

К сожалению, в течение месяца это ощущение все более ослабевало, пока не стало воспоминанием. Однако это повторилось еще один раз - через десять лет. Где-то в 70-е годы я нашел схожее описание у Андрея Белого, когда он, взойдя на пирамиду Хеопса с Асей Тургеневой, "сам себя обволок зодиаком". Это и есть "я вышел к себе через-навстречу-от и ушел под, воздвигая над". И еще: "Человек - это изнанка неба, небо - это изнанка человека".

А вот эти процитированные строки уже из поэмы ''Компьютер любви'' - своего рода энциклопедии метаметафоры, еще одного изобретения Кедрова. Впервые он предложил этот термин в 1984 году в журнале ''Литературная учеба'' в статье под названием ''Метаметафора Алексея Парщикова''. В книге ''Энциклопедия метаметафоры'' (М., 2000) Кедров возводит этот термин к Эйнштейну и Павлу Флоренскому. В самом деле, Флоренский в своих работах показал взаимозависимость макро и микромира, человека и космоса. Кедров ощущает себя наследником этих идей. Он подчеркивает - ''В метаметафоре нет человека отдельно от вселенной''. В своих книгах, а их с 1989 года вышло немало, он выдвигает идею своеобразного всеединства поэзии, науки, философии, религии, исходящего из всеединства Творца, космического мира и человека. Собственно эту идею Кедров проповедовал на базе русской классики (прежде всего) в Московском Литературном институте, где по недосмотру хранителей соцреализма преподавал с 1970 до 1986 года. ''Несмотря на отстранение от преподавания под давлением КГБ, я продолжал работу над теорией метаметафоры'', пишет Кедров. Еще в институте он начал вести и приватный семинар, в котором основными участниками были, ставшие в 80-е годы известными, поэты Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков. Их яркие, густые метафорические стихи тогда уже начинали звучать на домашних вечерах, ходить в списках и даже иногда выходить в печать. А всякие уклоны в поэзии в то время пресекались. Видимо, необычные по тем временам идеи поэтического космизма, да еще с обращением к религиозным мотивам, насторожили стражей словесности и Кедров стал фигурантом некоего дела под странным именем ''Лесник'' (ему потом удалось раскопать оперативные документы). Так что метаметфора оказалась небезопасной для ее создателя, но весьма плодотворной для поэзии.

В книге 2001 года ''Инсайдаут'' Кедров дает 16 определений метаметафоры, в которых он соединяет на теоретико-поэтическом уровне рациональное и иррациональное. В целом философ и поэт движется к некоему высшему антропоцентризму, постоянно утверждая, что ''вся вселенная охватывается изнутри человеком, становится его нутром и человек обретает равновселенский статус'':

Человек - это изнанка неба.
Небо - это изнанка человека.

Такое понимание восходит не только к идеям Эйнштейна, Флоренского, но и к поэтическим прозрениям Андрея Белого, у которого в его поэме о звуке ''Глоссолалии'' рот - это отвердевший космос. Источников может быть и должно быть много. В своих книгах Кедров оперирует необыкновенно широким для века узкоспециальных знаний спектром тем, проблем, гипотез и доказательств. Можно сказать, что какие-то его выводы небесспорны или даже очень спорны. Но он и работает с таким материалом, который никак не назовешь однозначно ясным - творения Шекспира, Достоевского, Хлебникова, Блока, Заболоцкого, Сведенборга, Даниила Андреева или художника Павла Челищева, который приходится двоюродным дедом Константину Кедрову... Кстати, вот как интересно Челищев разрешил вопрос о спорном и бесспорном. В книге ''Параллельные миры'' (М.,2001) Кедров приводит такой эпизод:
Однажды у Павла Федоровича спросили:
- Почему вы нарисовали ангела с крыльями, растущими из груди. Где вы видели, чтобы у ангелов так росли крылья?
- А вы часто видели ангелов? - поинтересовался Павел Челищев.

Челищев покинул Россию в 1920-ом году вместе с деникинской армией. Он жил в Берлине и Париже, оформлял балеты Стравинского, затем переехал в Америку и оттуда в сороковых годах писал сестре письма об открытой им ''внутренней перспективе'' в живописи:
''Стремиться покорить вселенную бесполезно - прежде всего надо понять самого себя. При прозрачном объеме нашей головы перспектива не плоскостная, а сферическая - а об ней никто не думал за последние 500 лет! Так что брат твой наверное будет иметь чудное прозвище безумца'' (цит. по кн. К.Кедрова ''Метакод и метаметафора''. -М., 1999).

Константин Кедров родился в 1942 году, еще был жив его двоюродный дед, но они не могли встретиться. Однако они встретились согласно геометрии Лобачевского, теории относительности Эйнштейна, органопроекции Флоренского, сферической перспективе Челищева и наконец метаметафоре самого Кедрова.

Вот эта встреча и будет, вероятно, самым точным объяснением того, чем занимается Константин Кедров в поэзии и философии, глубоко зашагивая в иные области знаний и верований.
НА КАРТИНЕ ПАВЛА ЧЕЛИЩЕВА КАШ-КАШ или ПРЯТКИ изображен его двоюродный внук поэт Константин Кедров
рожденный в 1942 г.-время создания полотна Челищева




вернуться к списку статей

БУКВА ЗВЕРЬ

Возьмите меня в золотую постель

Сыграйте со мною в серебряный ящик из света

Покуда доносится голос постылых пустынь

Я знаю, что сбудется это

И сбудется это!

Пока еще нет во мне голоса –

Только любовь

Но “только любовь” – это голос

И все его слышат

Пока еще прячутся голуби в алую кровь

А алая кровь – это крылья взлетающей крыши

За голубем небо как текст улетающий в файл

За файлом экран и дисплей

За дисплеем экран

Прочитанный текст это я, улетающий в файл

Прочитанный текст – это файл, улетающий в “я”

Последняя книга, которую я напишу

похожа на остов из мамонта из мезозоя

Но я не пишу и поэтому я не пишу

из зоомузея записок и из мезозоя

Музей музыкален в нем зоорояль зооарфа

в нем зоовалторны и зоолитавры аморфны

в нем зоолончели с изогнутой шеей жирафа

вдоль линии Соль соловей, опрокинутый в морфий

Как в банке с эфиром

расправлены крылья всех звуков-стрекоз

прозрачно теряющих крылья в изгибах рояля

где сладковкушающий мамонт – вселенский наркоз

скрипичным ключом в Ре и в Ля

свой скелет повторяет теряя

Сквозь мамонта в “Ля” я влетаю в серебряный файл

в нутро, где руины из рун и руно золотое

откуда роятся щемящие файные Фа

в сластящее лето летящие в зоо из зноя

Да будет вам книга моя из струны переполнившей верх

Наверх вы, товарищи, все – динозавры и плезиозавры

За буквою Ферт и не менее древнего Хер

где снова из Ять и из Ерь

Херъ и Зверь вылезает.

Иероглиф Бога

Возможно

что Бог

в середине Китая

летает витая

витает летая

1993

Кальвин

Он то к виселице подходит

то костер поправит туфлей

Кальвин истину не находит

ни на небе ни под золой

Кальвин думает:

- Справедливость, -

и в гортанную грусть нуля

он проходит

как в арку голубь

оставаясь внутри себя

1994

В колонках играет - кедров, пилигрим
ПИЛИГРИМ

Из династии темных туземцев

к нам пришел золотой пилигрим

с ним пришли золотые младенцы

разминая ручонками грим.

Говорят колокольные ноги:

пилигрим-пилигрим-пилигрим

Так идет пилигрим по дороге,

по дороге идет пилигрим.

Он истлел в бесконечно сияньи,

но остался его силуэт

там, где за горизонтом слиянье

тела с телом

и солнечный свет.

За порогом незнаемой боли

он еще оставался собой,

он пространства небесного боле,

но уже и почти неживой.

Провожают посланца златого

злые дети и грозные псы

все, кто верил когда-нибудь в бога,

все, кто кровь положил на весы.

Опадают безмены пространства,

ночь становится призрачней сна,

кружит солнце в неистовом танце,

обнажаясь до звонкого дна.

Пилигрим – только тень на дороге,

только синего сна силуэт,

только синяя тьма, где в итоге

никакого сияния нет.

Означает тот звук придорожный:

- Я не вем,

видит бог, я не вем,

но, пожалуйста, если возможно,

подарите сияние всем.

При дороге останется посох,

на котором истлеет сума.

Аки по морю, аки посуху

я схожу постепенно с ума.

Аки до смерти, аки не до смерти,

разве я не отдал себя всем.

Аки по морю, аки посуху,

я не вем и не вем и не вем.

Бог и я – только два отраженья

друг из друга плывущих зеркал,

череп только лица продолженье,

где сияет небесный оскал.

Злые дети терзают пространство,

кружит пес посредине двора,

странно все, кроме этого “странно”,

округлившего все, что вчера.

Округляется даль постоянно

и вбирает в себя синий шар,

дня сиянье и ночи слиянье

и округло растянутый шаг.

Пилигрим, отложив попеченья,

золотую котомку несет

на плечах, где заката свеченье,

на восход, где пылает восток.

Бесконечные конники скачут,

бесконечные тени бредут,

бесконечные личики плачут,

бесконечные горла ревут.

- Потерял я тот свет за порогом,

этот свет потерял я и тот,

я устал разговаривать с богом,

открывать каменеющий рот.

На дороге серый камень лежит,

серый камень лежит на дороге,

серый пес по дороге бежит,

серый пес бежит по дороге.

Пилигрим – только грим,

только грим,

а за ним только ночь,

только ночь,

только ночь позади за ним,

позади за ним только ночь.

Не хохочет тьма,

нет, молчит тьма,

и кузнечик, кузнечик ночной

мчит меня,

кони снежные

кружат вихрем в вихрь

в пургу,

тени белые лежат на снегу.

Пилигрим до облаков

только стая мотыльков,

разлетающихся в даль,

разбивающихся в боль.

Пилигрим чернее ночи,

он мерцает из снегов

и бредет от кручи к круче

впереди своих шагов.

Шаг за шагом,

смерть за смертью,

боль за болью,

мгла за мглой.

Пилигрим, какие вести?

Пилигрим, какой ты злой.

Обещай мне эту встречу,

даже если я умру,

обещай мне эту встречу

смерти краше на миру.

Любо-дорого и нежно,

Дай вам бог другую смерть,

эта встреча неизбежна

значит надо умереть.

Пилигрим, пилигрим,

Саваоф – Элогим,

Элогим – Саваоф,

Снег снегов,

Смерть – любовь.

1984

Библия бабочки

Две стены как бабочки

под углом расправляют крылья

Бабочка ночная колышет тень

Четырехугольной бабочкой

восьмикрылой

комната давно готова взлететь

Мир амурный из моря крыл

замирает в морях укромных

Словно Библию приоткрыл

и захлопнул

1992

Содержание

Кедров К. А.

Поэтический космос

Советский писатель
Москва
1998


Кедров К. А.
Поэтический космос (Предисл. Вл. Гусева. Поле-мич. заметки Г. Куницына).-
М.: Советский писатель, 1989. 480 с.

От страницы к странице автор перелистывает "Звездную книгу" литературы.
Здесь тайнопись созвездий, проступающая в сюжете сказки, "звездная азбука"
Велимира Хлебникова перекликается с космической вязью алфавита в "Ключах
Марин" С. Есенина, здесь - выходы в поэтическое мироздание А. Блока и Андрея
Белого. Даже загадочная космология "черных дыр" нашла свое отражение в
литературе.
В книге излагается теория метакода и рассказано о возникновении метаметафоры
в современной поэзии.

СОДЕРЖАНИЕ

Вл. Гусев. Трудный путь к истине
Говорящие звезды
Звездная книга
"Чаша космических обособленностей"
Небесный сад А. Блока
Литературный гороскоп
Поединок со смертью
"А под маской было звездно..."
Храм или мастерская?
Кто ты, Огнелицый?
Хрустальный глобус
"Вожжи богородицы"
"Многоочитая сфера" Андрея Белого
Антропная инверсия или Альтернативный космос
Вселенная Велимира Хлебникова
Винтовая лестница
Пушкин и Лобачевский
Зона Сталкера
Внутри девяти слоев
Рождение метаметафоры
Метакод и литература
Обретение космоса
Игра звезд
Золотой меч
Расстояние между звездами заполняют люди
Г. Кунииын. Взаимовыворачивание или круговорот?
(Полемические заметки)


ТРУДНЫЙ ПУТЬ К ИСТИНЕ

Перед нами не просто литературоведческая книга, а, по сути дела, цельное
поэтически-философское произведение, в котором очень резко выражены черты
единой концепции и системы. Название "Поэтический космос" глубоко не
случайно.
Коротко говоря, суть в следующем. Используя тезисы Циолковского,
Вернадского, Н. Федорова, Хлебникова и других мыслителей этого круга идей,
Константин Кедров проводит романтическую, поэтическую и красивую мысль о
соответствиях между художественным творчеством и космосом как именно
космосом, без всяких фиоритур и метафор. Он обращается к индийским и
европейским источникам, на полную мощность мобилизует на службу себе
материал фольклора, действительно наиболее удобный для этой темы, обращается
к литературной деятельности Л. Толстого и Достоевского и снова выходит на
материал, благодатный для своей идеи,- к творчеству Блока, Белого,
Хлебникова, Есенина, Заболоцкого, а также и современных поэтов, как старших,
так и молодых. Можно, конечно, спорить, насколько полно и органично
вписываются сюда Толстой и Достоевский, но вот "звездная" романтическая
поэзия начала XX века как будто бы специально создана для этой идеи.
Разумеется, можно вспомнить и о художественной фантастике; автор и
вспоминает...
Словом, все здесь интересно и любопытно, кроме одного: автор, на мой взгляд,
порой, говоря словами Л. Толстого, "увлекается дальше цели", то есть
генерализирует свою любимую мысль до размеров неслыханных.
К. Кедров очень остроумно и поэтично ищет свой космический "метакод" в
фольклорных деталях, сюжетах и перипетиях, в поэтических метафорах
неоромантиков, не без основания напоминает о том, что мы почему-то не имеем
русских названий созвездий и пр., и, стало быть, эти названия зашифрованы в
сказочных персонажах; разумеется, уместно вспоминает индийского Пурушу,
кечуа-инкского Виракочу и т. д. Для сильного ума логична и мысль, что речь
идет не о каких-либо именно метафорах и символах, а о буквальных
соответствиях между творчеством и космосом. То есть речь идет именно о
"метакоде", а не об иносказаниях. Драму такой буквальной трактовки предмета
Кедров сознает и разбирает ее на материале спора между Толстым и Федоровым и
особенно, что и понятно, на материале жизни и творчества Хлебникова, который
свои теории чисел, циклов и космоса вовсе не считал красивой поэтической
причудой, как его аудитория, а считал буквальной истиной. Но все же,
сознавая эту драму, К. Кедров и сам поддается порой соблазнам. Главный из
них состоит в том, что всегда было ошибкой позитивизма, как старого, так и
"нео". Частную черту, имеющую отношение к делу, выдают за генеральный,
абсолютный принцип всего этого дела, тем самым смещая истину. В этом ошибся
Фрейд и еще многие.
"Энергия заблуждения" здесь состоит в том, что "привкус истины" всегда
налицо и все же она смещена. Имеет ли сексуальная жизнь художника отношение
к его творчеству? Еще как. В этом суть творчества? Вот тут-то мы мнемся.
Имеет ли звездное небо отношение к фольклору, к поэзии? Еще как. В этом вся
суть поэзии? Вот вопрос.
Между тем К. Кедров ведет речь не в тоне гипотезы, поэтического предсказания
и пр., а в тоне доказанной общей научной истины. Это ошибка тона, она может
дурно влиять на разные неопытные умы. Люди ж не знают, что этот тон - дело
увлечения и дерзости самого К. Кедрова, они начинают верить в буквальность
дела. Не учитывается, что К. Кедров выступает здесь не только как
исследователь, но и как поэт, стремящийся найти свою "обратную перспективу"
в стихотворном слове, что передано им в термине "метаметафора". Об этом
можно спорить, утверждая или не принимая такой подход. Но это уже реальный
факт жизни единой поэтической системы, которая, как известно, существуя,
является сама себе доказательством. И в этой книге исследовательская мысль
К. Кедрова как раз и подкрепляется его собственными поэтическими опытами.
Словом, перед нами поэтическая гипотеза автора, а не окончательная научная
истина (хотя, конечно же, автор стремится и к научной достоверности). Здесь
тонкость! И сам К. Кедров пишет об этом вполне ясно и определенно: "Хотелось
бы предостеречь читателя и от буквального и от фантастического толкования
той художественной реальности, о которой идет речь".
Здесь, казалось бы, можно было бы поставить точку. Но перед нами -
повторюсь - книга необычная. Более того, перед нами - книга-диалог, живая,
горячая писательская полемика. С Константином Кедровым полемизирует автор
послесловия Георгий Куницын.
Трудно разобрать все аспекты этого нередко чисто философского спора. Работа
Г. И. Куницына, как и исследование К. Кедрова, исполнена на высоком
мыслительном и информационном уровне. Качество освоения космологической
научной, научно-популярной и философской литературы у Г. И. Куницына очень
плотное, его начитанность иная, чем Кедрова, Кедров, как ни верти,-
романтик, Г. И. Куницын - диалектик и логик, хотя и за этим пафосом, честно
говоря, сильно сквозит романтизм, пусть и иного рода; главная его забота -
борьба за материализм в.атмосфере сложности современной научной картины
мира. Из всего этого следует, что Г. И. Куницын, конечно же, очень часто
отвлекается от К. Кедрова для изложения своих собственных диалектических
тезисов и различных концепций философов и ученых.
Борясь с концепцией К. Кедрова, которая Г. Куницыну представляется
недостаточно материалистической, автор послесловия, на мой взгляд, допускает
ту же ошибку, что и многие сторонники его способа мышления: беспрерывно
говоря о доказательности, научности и пр., он сам-то тоже исходит из
постулатов, от "догм". (Тем самым как бы подтверждая известную теологическую
мысль о том, что материалистическая гипотеза - это такая же аксиома и так же
недоказуема, как и идеалистическая или, уже, фидеистская.) Таков, например,
тезис о том, что человек - самоцель всего; тезис, на котором Г. И. Куницын
все время настаивает. Но доказать его не доказывает, что и понятно: как его
доказать? Такого способа нет. И, как ни сердится Г. И. Куницын на Кедрова, а
мы втайне все же не то что соглашаемся, а именно раздумываем над
утверждениями последнего, которые Г. И. Куницын просто отвергает с листа:
"Получается: если следовать логике К. Кедрова, то, во-первых, человек никак
не является высшей точкой всего сущего, даже на Земле, во-вторых, он, тем
более, выпадает за пределы сколько-нибудь высокой иерархии разумов в
Космической Бесконечности, в-третьих, он не хозяин своей глобальной судьбы".
Было бы просто жить, если бы эти "не" не вызывали именно хотя бы раздумья. А
противопоставить им на рассудочном уровне почти нечего. Вообще все эти споры
приводят на ум поэтические тезисы Пушкина:

...Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.

И тут мудрый Пушкин спокойнейше ставит точку.
Надо ли говорить, что и в послесловии Г. И. Куницына мы, в свою очередь,
встречаемся тоже с романтизмом, но уже в виде научности, разума. Некоторые
его суждения вызывают не меньшее внутреннее сопротивление, чем те или иные
тезисы К. Кедрова. Суть человека - разум? Это многими оспаривается - это не
аксиома. (И материализм ли это?) Земля не уникальна, все повторяется? (Даже
специфика повторяется? ) И все же, все же: миллиарды обитаемых планет?
Инопланетяне тут, на Земле? Все это романтично, но не доказано. Все это
тоже - плод исходной гипотезы-аксиомы. А еще более исходно: гипотеза и
аксиома - разные вещи.
Не соглашаясь с этими моими суждениями, Г. И. Куницын атакует: "Вл. Гусев
вдруг ставит под сомнение высказанный мною тезис диалектического
материализма: человек- самоцель развития Материи" (с. 460). "Антропный
принцип" трактуется нами в духе К. Маркса и Ф. Энгельса. Они оставили
убедительно глубокие положения не о Боге, а именно о человеке как самоцели.
У Вл. Гусева и все это тоже отнесено, к сожалению, к "постулатам", "догмам".
Имею честь сообщить, что эти "догмы" мною впервые высказаны здесь (как
развитие идей К. Маркса и Ф. Энгельса). С какой же стати это надо относить
по ведомству "догм"? Кто и где их ранее высказывал?" (с. 464). Так кто же
это все высказал - К. Маркс и Ф. Энгельс или Г. И. Куницын? С одной стороны,
апелляция к Марксу и Энгельсу (которых я даже и не упоминаю выше), притом
без цитат, есть тут единственное доказательство того, что мне-то спорить
нельзя и запрещено. С другой стороны, единственным опровержением тезиса о
"догме" является утверждение, что все это высказано впервые и, таким
образом, не может быть догмой. (Оговорка о развитии идей Маркса и Энгельса
чисто голословна.) Далее таким же способом Г. И. Куницын утверждает, что он
чистый материалист, и при этом упрекает меня же в приверженности к
"эмпирии", "практике", своим собственным "чувствам" и в недоверии к
"неочевидному". Но "неочевидное" -это как раз мое любимое слово, я даже
назвал так одну там мою статью; а материализм-то в том понимании, которое
предлагает Г. И. Куницын ("92 элемента" и пр.), требует как раз очевидности.
Уж материализм так материализм. Кстати, фетишизация разума- это еще тоже не
материализм: пример Гегеля слишком красноречив.
Словом, идея о человеке как о самоцели, на мой взгляд, остается
недоказанной, и, мало того, добавлю, недостаточно диалектичной. Все вообще в
Природе - самоцель и не самоцель. Муравей, ползущий от камня к травинке,
тоже "думает", что он самоцель, и по-своему прав. А если человек - предел и
конец всего, всех энергий и прочего, то какая уж тут, кстати, бесконечность,
столь любимая Г. И. Куницыным?
И какое уж тут уважение к Природе и ее духу... А она все учит, учит нас
уважать ее - и всё всуе. Да и то: раз мы самоцель, то и бей, ломай: "Мы не
можем ждать милостей... Взять их..."
Такова тут логика, как бы ни была она нелегка. Не беря на себя смелость
утверждать, что я являюсь прямым творческим наследником Маркса, Гегеля или
кого-либо из иных уважаемых мною гениев, ни с кем более не полемизируя "по
конкретике", дабы не вызвать новые взрывы самолюбия, некорректных приемов в
споре и т. д., решусь, однако, снова напомнить о том, что, на м о й взгляд,
является сейчас важнейшим для нашей духовной и материальной жизни. Раз уж
пришлось упомянуть о Природе и о "неочевидных" факторах в ней, то я полагаю,
что многие ищут "неочевидного" не там, где его следует искать. Возможно,
другие планеты во Вселенной обитаемы, хотя я сильно сомневаюсь, чтобы
моменты цивилизации совпали во времени таким образом, чтобы мы сейчас вот
начали с ними общаться. Ведь еще лет 200 назад человечеству и в голову не
приходило, что такие общения вообще возможны. А что такое 200 лет в
контексте истории и пространств Вселенной? Не знаю уж, с какой из миллионных
долей секунды их можно сравнить относительно жизни человеческой. И
требуется, чтоб эти доли секунды совпали на тех планетах с нами, ибо иначе
общение просто технически невозможно. Вряд ли это будет. Так что материализм
это или не материализм, это меня мало волнует. А вот волнует меня то
"неочевидное", что стало уж очевидным, но так и не признано человечеством
окончательно. Правда, в последние десятилетия разные люди "забегали" по
этому поводу, но забегали они именно в связи с прямой материальной угрозой
самой жизни человечества. Да, почувствовав опасность для себя и для своего
"рода", они забеспокоились... Раз за разом, и притом все очевиднее именно,
преподносил наш уходящий XX век человечеству урок за уроком - ему не
внимали. Как бы смахивали преподносимую истину с подноса.
Простая эта истина, на мой взгляд, состоит в том, что новейшее человечество
ушло от сущности Жизни и Природы, от первоисточников своего существования;
что ему надо вернуться к этим жизненным, духовным первоисточникам, которые
не имеют общего названия, но всеми нами ощущаются как Сущность Жизни; что о
бытии этих первоисточников хорошо знали все религии и философии мира и
опирались на них; но конкретные религии и философии, различаясь по
частностям, обычно разделяют человечество, а не объединяют его: частности
возводятся в сущности, так устроено бытовое сознание; что задача состоит в
том, чтобы уважать не только сами религии и т. д., хотя и их следует
уважать, как проявление того духа, айв том, чтобы уважать, прежде всего, то,
из чего происходят сами-то религии, церкви, философии, т. е. именно
первоисточники Жизни и Природы, не имеющие общего названия, но живущие
внутри нас и в мироздании. Живущие внутри нас ныне в забитом и задавленном
виде; и лишь подлинное (а не прагматическое) искусство и другие моменты
прозрения человечества имеют доступ к ним и освобождают их. Надо вернуться к
ним и уважать их, только и всего. Т. е. начать надо не с того конца, с
которого начинают нынешние "спасатели" (они лишь подкладывают лед под
воображаемый труп), а "совсем с другого", т. е. от сущностей, от Жизни и от
духа, а не от внешнего. Т. е. надо посмотреть, может, "он" еще жив и его
просто надо разбудить ото сна. Вернуть ему его сущностные силы...
Да, путь к истине труден.
И несомненно, что эта книга выводит нас на этот трудный путь.


ВЛАДИМИР ГУСЕВ


ГОВОРЯЩИЕ ЗВЕЗДЫ

ЗВЕЗДНАЯ КНИГА

Если окинуть взглядом ночное звездное небо, мы окажемся в знакомом нам с
детства мире волшебной сказки. Скачет на Пегасе - Сивке-бурке Иван-Царевич -
месяц, заплетает созвездие Волосы Вероники Дева - Варвара-краса длинная
коса, она же Лорелея у немцев и золотоволосая Алтынчеч у тюркских народов;
вращается вокруг Полярной звезды - яги, Малая Медведица - избушка на курьих
ножках, сияет хрустальный ларец созвездия Цефея - Кощея. А рядом созвездие
Кассиопеи, похожее на перевернутую букву и на латинское W (дубль-вэ).
Кстати, МИР по-русски и WELT по-немецки начинаются с этого знака W.
Кассиопея - символ материнства, из ее груди истекает звездное млеко,
питающее вселенную. Именно так изображена она на картине "Сотворение
Млечного Пути".
Кассиопея отчетливо видна на небе в образе богородицы Оранты и Параскевы
Пятницы. Она похожа на человеческую фигуру, распростершую руки в
благословении, что отчетливо сохранилось в иконографии. Кроме того, она
Рожаница, рожающая звезды, небо и всю вселенную, и Матерь Мира в
древнеиндийском пантеоне богов. Н. Рерих изобразил ее в традиционной позе
благословления - руки, распростертые вправо и влево,- ____
Конечно, фантазировать можно сколько угодно. А на самом деле действительно
ли имена сказочных героев соответствуют привычным названиям созвездий?
Но прежде чем ответить на этот вопрос, перенесемся в начало века...
Существует древнее предание, что из глубины
__________
1 Е. Левитан и Н. Мамун в статье "Созвездия, которых нет" ("Наука и жизнь",
1985, № 12) приводят любопытные данные о христианской звездной символике. В
ней созвездие Овна обозначается названием "Апостол Петр", заменяются и
другие названия: созвездие Рыб на Апостола Матфея, созвездие Андромеды - на
Гроб Господень, совездие Кассиопеи - на Марию Магдалину.

темного колодца можно днем увидеть звездное небо. Многие пытались в наше
время проверить, достоверно ли это. Увы, никто не увидел звезды при свете
дня.
И все-таки я верю, что древняя молва не лжет. Может быть, кроме колодца
нужно еще одно важное условие - умение смотреть и видеть.
Камера Шлиссельбургской крепости, где сидел заключенный пожизненно
астроном - народоволец Н. А. Морозов, была похожа на каменный колодец. За
решеткой маленького тюремного окна неба не видно. Зато перед мысленным
взором узника все созвездия проходили в свой срок стройной чередой. Умерли
от цинги многие соседи по камерам, ноги Морозова распухли, стали как ведра,
но произошло чудо: несмотря на цингу и туберкулез, он выжил. Покинув тюрьму
и снова попав в нее за сборник стихов "Звездные песни", ученый все же обрел
наконец свободу. Он дожил до девяностолетнего возраста.
Что же произошло тогда в Шлиссельбургской крепости? Узникам не давали
никаких книг, кроме Библии. Читая знакомые с детства тексты, Н. А. Морозов
ясно увидел, как в канве привычных сюжетов проступает очертание звездного
неба. Внезапно ему стало ясно: все основные библейские образы символически
запечатлели реальные астрономические события.
Человек феноменальной зрительной памяти, обостренной и развитой годами
долгого заточения, он видел воочию те звездные перемещения, которые
отразились в библейских текстах. Книги "Христос", "Пророки", "Откровение в
грозе и буре" запечатлели его астрономические прозрения. Здесь соединились
воедино астрономия, языкознание, литературоведение, история. Но сказался
гуманитарный непрофессионализм крупного ученого. Правильно различая во
многих библейских сюжетах "зашифрованный" рисунок звездного неба, Н. А.
Морозов абсолютизировал свое открытие настолько, что фактически весь
художественный, исторический, философский и религиозный смысл текстов свел к
астрономии. Увлеченный поиском, он не различал семантической многослойности
художественного текста и в этом отношении был похож на Шлимана, который, не
будучи археологом, пробивался к Трое, безжалостно разрушая слои иных культур
и цивилизаций.
Повторил он и другую ошибку Шлимана. Известно, что первооткрыватель считал
Троей иные, более поздние напластования над древним городом; так и Н. А.
Морозов сдвинул всю датировку древних текстов на целую половину тысячелетия
ближе к нашему времени. Укрепиться в своем заблуждении ученому было
нетрудно. Рисунок звездного неба мало изменился за полтора-два тысячелетия.
Отсчет можно начать с любой эпохи. Ветхозаветные и евангельские события он
счел выдумкой астрологов более поздних времен.
К сожалению, именно это заблуждение во многом дискредитировало его труды.
Они были преданы незаслуженному забвению; но, как это порой бывает в истории
науки, открытие повторилось заново полвека спустя.
Парадокс заключается в том, что подтверждение научной ценности нового метода
Н. А. Морозова пришло от археологии - как раз той области, которая наиболее
полно им игнорировалась. Астроном объявил несуществующими или, вернее,
никогда не существовавшими цивилизации Древнего Египта, Древней Иудеи и
Вавилона и даже античности, ведя отсчет от эпохи Возрождения как начала
истории.
Между тем именно археологические раскопки в библейских странах, где, по
утверждению Н. А. Морозова, не было и не могло быть высокой культуры и
цивилизации, подтвердили правильность его астрономического прочтения.
Согласно Евангелию, Христос был распят в пятницу в апреле тридцати трех лет
отроду. В Евангелии говорится о затмении, свершившемся в день распятия и
смерти. Морозов не сомневается в астрономической точности текста: затмение
должно быть именно в это время. Ведь он считал евангельские события всего
лишь зашифрованным кодом реальных астрономических событий.
Однако астрономические данные противоречили такому выводу. В названный день
солнечного затмения не было. Это обстоятельство и по сей день приводится как
веский аргумент против историчности евангельских текстов. И совершенно
напрасно: затмение было, но не солнечное, а лунное.
"Оно началось,- пишет немецкий археолог Э. Церен,- в 15 часов 44 минуты, а
закончилось в 18 часов 37 минут". Именно так, как об этом говорится в
Евангелии: с третьего часа распятия до шестого часа - смерти Христа.
Затмениям в канун великой субботы придавали не только религиозный, но и
политический смысл"1.
"Только лишь совпадением дня смерти Иисуса с затмением луны в "день
подготовления" можно объяснить,
_______
1Церен Э. Лунный бог. М, 1976, с. 98.

почему фанатичные противника Иисуса (такие, как апостол Павел) стали его
сторонниками, признали в нем мессию и сына божия"1. Далее Церен дает очень
глубокое истолкование рассказа о воскресении Христа, выполненное
евангелистами на основе лунной символики, своеобразного астрономического
кода, расшифрованного Н. А. Морозовым.
Почему воскресение именно на третий день? Христос, как и другие
"воскресающие" боги, в сознании верующих отождествился с луной. Ауна
"умирает" и заново "возрождается" в виде раннего месяца именно через три дня
после "смерти". Молодой, "воскресающий" лунный серп может быть снова виден
только в вечерние часы в западной стороне неба, утром же можно видеть только
бледную старую луну - перед ее "смертью". Поэтому лунные божества, во все
более очеловеченном виде фигурирующие в древних культах, всегда встают
только вечером, а утром никогда2. Вот почему ученики сначала не узнают
воскресшего, явившегося днем, и лишь вечером "воскресший" смог вступить в
круг своих учеников и показать свой серп или лук... По словам Евангелия от
Иоанна: "Сказав это, он показал им руки и ноги и ребра свои".
"Под словом "ребра" можно подразумевать "лук". Пальцы и руки - как "ребро"
или "лук" служат олицетворением новой, "воскресающей" луны, показывающейся в
виде ребра, лука, серпа, согнутого пальца. И Иисус Христос показывает своим
ученикам руку (вместо пальца) и бок вместо ребра и серпа"3.
Мы можем добавить, что в русской фольклорной этимологии месяц называется
"адамово ребро", а Христос воскресший именуется "новым Адамом". Кстати, из
ребра - молодого месяца - легко сотворить луну - Еву. В таком истолковании
Адам - солнце, а Ева - луна.
Сотворение Евы выглядит как набухание месяца и превращение его в круглую
луну.


[Image001]


_________
1Церен Э. Лунный бог, 105.
2 Там же, с. 110.
3Там же, с. 111.

А вот то же самое астрономическое явление, закодированное в сказке
"Колобок".
"Взяла старуха крылышко (месяц в новолуние), по коробу поскребла, по сусеку
намела и наскребла муки две горстки". Млечный Путь назывался еще и Мучным
путем. Из муки Млечного Пути выпечена луна-колобок. Далее луна-колобок
катится по кругу зодиака, постепенно убывая. Его пытаются съесть и
откусывают по частям. Заяц (Водолей) откусывает первую четверть, Волк
(Стрелец) третью четверть, Медведь (Козерог) половину, Лиса (Рыбы)
заглатывает колобок весь целиком.
В сказке "Волк и коза" Стрелец-волк в конце декабря заглатывает семерых
козлят (семь частей одной, последней фазы луны), но через три дня наступает
очередь созвездия Козерога, и Козерог-коза высвобождает своих козлят: в
течение семи дней нарождается новый месяц.
Уместно вспомнить, что в Апокалипсисе Христос - семирогий агнец, месяц в


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41

11:48
ГЕНРИХ САПГИР О КОНСТАНТИНЕ КЕДРОВЕ И ДООСЕ
КОНСТАНТИН КЕДРОВ ДООС — это Добровольное Общество Охраны Стрекоз, состоящее всего из трех человек. В литературе бывают группы и из одного человека — главное, чтобы художественная идея была. А это общество или кружок основал в начале 80-х неугомонный и деятельный поэт, филолог, философ Константин Кедров. Потом к обществу примыкали разные поэты, но это потом. Девиз был таков: «Ты все пела, это — дело!» То есть: поэзия прежде всего, поэзия, метафизика и любовь. ДООС издал на машинке альманах «Лонолет», оформленный несколькими художниками и самими авторами. Но еще раньше, в период, когда Константин Кедров преподавал в Литературном институте, при нем образовался кружок «метаметафористов»: Иван Жданов, Еременко, Парщиков и другие. К настоящему времени Константин Кедров выпустил несколько сборников стихов и поэм — как в издательствах, так и дома, на компьютере. Книга его о метафизике в поэзии «Поэтический космос» вышла только в 1989 году. А до той поры тоже существовала на машинке.

@темы: кедров, сапгир, доос, метаметафора

http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/

http://www.liveinternet.ru/users/1951050/profile/кедров-видео

Ты помнишь красное Измайлово
Рябина желтая и алая
Измайлово мое Измайлово
Куда же ты ушло Измайлово
Ты говорила-Рерих,Рерих
И тишина шептала-Рерих
Бродили мы среди деревьев
В рассвете стынущих деревьев
-Мы на метро в последний поезд успеем
Все куда-то плыло
-Успеем я не беспокоюсь
-Тебе не холодно
-Нет милый
Вдруг все затихло обезмолвело
Синела просека как дверь
-Тебе не холодно
-Не холодно
О как мне холодно теперь
Но как бы ни была горька
Судьба что все переменила
Кричу тебе издалека
-Тебе не холодно
-Нет милый


© Copyright: Константин Кедров, 2007

ЗВЕЗДНОЕ НЕБО ВНУТРИ НАС. Поэт и исследователь Константин Кедров беседует с журналистом Ириной Коняевой.

(№4 [184] 10.03.2009)
Автор: Ирина Коняева

Ирина Коняева
Можно ли полюбить звездное небо? Вряд ли большинство из нас задавалось этим вопросом. Все мы когда-нибудь пытались рассмотреть туманности Млечного Пути и представить себе космическую бесконечность, отчего слегка кружилась голова. Звездное небо вызывало восторг, преклонение перед величественностью мироздания, но любовь... Константин Кедров сумел очеловечить небо и показал бесконечности в человеке.
Он сделал это языком поэта и исследователя одновременно. В этом уникальность книг, которые вышли из-под его пера. «Если окинуть взглядом ночное звездное небо, мы окажемся в знакомом нам с детства мире волшебной сказки» - с этих слов начинается его книга «Поэтический космос». ...Звезды вдруг перестали казаться холодными и приблизились.

Мы ушли из страны детства. Но, оказывается, сказки по-прежнему с нами. Потому что все их герои списаны со звездного неба и имеют конкретные космические прототипы. Садко и Синдбад-Мореход приняли свой сказочный облик благодаря созвездию Овна, Персей приходит к нам в обличье Ивана-Царевича, а Кассиопея – в образе Бабы- Яги. Планета Венера по сказочным сюжетам известна как Елена Прекрасная и спящая царевна. Это сопоставление вовсе не плод поэтического воображения – характеры героев определяются движением светил по небосклону и взаимодействием с другими космическими телами. Более того, оказывается, и героев литературных произведений можно классифицировать по космическим признакам, да и в основе самих литературных сюжетов лежат некие закономерности, которые и образуют явление, открытое Кедровым и названное им «метакодом». Автор сравнил его с «живой матрицей звезд, с которой производятся тексты».

«Человек может расширить до бесконечности свой слух, свое зрение, даже ощущение своего тела, он может стать существом космическим уже сейчас, находясь в пределах земли. Наш глаз не различает ультрафиолетового излучения, наш слух не слышит ультразвука, мы не можем видеть многие реально существующие вещи, скажем, четвертое измерение, четвертую пространственно-временную координату вселенной. Не можем видеть вполне реальное искривление пространства и времени, открытое общей теорией относительности. С этим не мирится литература. Она создает свои модели мироздания, видимые, слышимые и воспринимаемые человеком, безгранично расширяющие пределы его восприятия.
Мистерия литературы - это, прежде всего, грандиозный проект космической переориентации человека». Мистерия литературы – это тема научных исследований доктора филологических наук Константина Кедрова и одно из пространств его поэтического творчества. Соединив рациональное мышление, образное воображение и мистический опыт, он вышел на пограничные сферы в области космологии, астрономии и физики - благодаря тому, что они уже были открыты литературой. Его исследования показывают, что крупнейшие ученые и писатели изучали и изображали, в общем, одну и ту же реальность, и эта реальность питала воображение гениальных творцов, расставлявших вехи, по которым шло развитие человечества.

В 2003 году Константин Кедров был номинирован на Нобелевскую премию в области литературы, а спустя два года в Москве вышла его книга «Метакод» - удивительное по красоте исследование, которое я восприняла как своеобразный путеводитель по огромной космической творческой лаборатории, откуда черпали свои переживания, образы и ощущения Данте и Хлебников, Толстой и Достоевский, Блок и Шекспир.
Эта книга о бессмертии человека, о том, что достижение его вполне реально. О безграничном потенциале культуры в познании неизвестных пространств. Многие художественные образы, которые исследует Константин Кедров, хорошо знакомы нам из школьной программы по литературе. Но взгляд ученого обнаруживает в них новое пространство, иные, потаенные смыслы, а поиск разгадки уводит в неведомые доселе глубины. Возникает ощущение, что сам исследователь владеет кодом доступа к той сфере, где нет разделение на гуманитарные и естественные науки и откуда человечество черпает духовные и интеллектуальные ресурсы для своего развития. Поэтому его слова о том, что поэзия спасает мир, не показались мне всего лишь красивой фантазией. С этого и начался наш разговор – не только о литературе и ее влиянии на общество, но и о том, какими совершенным инструментом познания может быть сфера культуры и главный объект ее изучения – духовное пространство человека, по масштабам не уступающее бесконечностям мироздания.


«Без поэзии религии не существует»

- То, что поэты очень чувствительны к состоянию пространства, я ощутила, когда читала антологию русской поэзии «Итоги века», составленную Евгением Евтушенко накануне нового тысячелетия. В этом объемном сборнике есть имена всех более-менее известных поэтов двадцатого столетия. Мне тогда показалось, что созданные ими образы передают дух времени гораздо более точно, нежели учебники истории. И поразило то, как в самом начале века, когда не было ни войн, ни революций, они ощущали витавший в воздухе трагизм, приближающуюся беду.

- Ведь это было благополучнейшее время! Не было более благоприятной обстановки – свобода появилась. А они все время ныли, ныли. Читайте Блока. Гениальные люди, прекрасные – они накликали беду. Они стали звать катастрофу.

- Вы считаете, что сила слова настолько велика?
- Иногда ощущаю какие-то воздействия магические. Однажды, когда просто писал очередное стихотворение, очень хорошо почувствовал, что, когда я закончил, отделилось некое облако и что-то изменило. Ощутил очищение пространства – не вокруг себя, а вообще в целом. Не каждый раз так, не после каждого стиха.

- Ну, если поэты в начале 20 века могли накликать беду, то, значит, они способны воздействовать и в позитивном смысле...

- Ну, разумеется. Мы бы с вами жили сейчас в концлагере сталинском, если бы не русская поэзия! Сначала поэты, потом продвинутые люди, которые прочли эти стихи, эти романы, и начали осознавать... А сейчас мы обживаем пространство для будущих социальных времен. Но мне никогда не хочется быть Кассандрой и пророчить новые беды. С другой стороны, если вы говорите о будущем, то вы рассказываете и о бедах. Ну, вот возьмите наше время. Вроде бы это комфорт, которого человечество не знало за всю свою историю. Но, с другой стороны, оно такой опасности не знало, когда один сумасшедший маньяк может все уничтожить. Не было же такой ситуации. А я по природе своей только на положительное настроен – ну, так меня Бог сотворил. Поэтому всегда, когда речь идет о будущем, я замираю, потому что у меня рай на Земле получается, хотя понимаю, что будет еще и ад. Но ад, слава Богу, я не вижу. Рационально понимаю, а не вижу. Потому, чтобы не превратиться в какого-нибудь очередного Маркса, я не очень люблю прогнозы.

- Вот недавно в России вручали государственные премии деятелям культуры, среди награжденных была Белла Ахмадулина. В телевизионном комментарии по случаю этого события прозвучало замечание, что сегодня в России поэзия – исчезающий вид деятельности. Это резануло слух. Страна стремится к возрождению - а возможно ли возрождение без поэтов?

- Да, сейчас проводится неслыханный эксперимент – как прожить без поэзии. Кончится он, естественно, крахом, потому что Россия без поэзии невозможна. Тут есть дикое противоречие. С одной стороны, хотят возродить великую Россию даже не в геополитическом понимании, а просто в обыкновенном человеческом. Но при этом думают, что можно обойтись без поэтов, не советоваться с поэтами, не прислушиваться к их голосу. В свое время Хрущев собирал деятелей искусства, кричал, ругался – он по-своему воспринимал энергетику поэзии. Что такое писатель? Писатель, это, как я понимаю, тяжелая артиллерия, говорил он, которая бьет туда, куда нужно. Говорил, конечно, по-крестьянски, но понимал, что это артиллерия. Брежнев уже не понимал. Деньги еще по инерции отпускались – наиболее лакействующим... Прошло время, когда власть понимала силу слова.

- А сейчас?

- Они не знают, что это такое. Они понимают, что воздействует кино. И наснимали фильмов про хороших милиционеров.

- Говорите, что кончится крахом – это как?

- Ну, вот американцы говорят о великой мечте. Они смеются над этой великой мечтой они понимают ее неосуществимость, но она присутствует как некая политическая формула.. Сейчас у нас пытаются соорудить религиозную идею – на основе православия, ислама, иудаизма. Но без поэзии нельзя. Без поэзии религии не существует. Все религии начинаются все-таки с поэзии. Эти великие стихи остаются, но потом происходит омертвление текста в ритуале. Так же, как раньше партсобрания были, так будут теперь эти все молебны.
А поэты и поэзия будут. Я больше скажу – такого расцвета поэзии, как сейчас, в России не было за всю ее историю.

- Помню, на презентации изданного в Москве сборника французской поэзии Вы сказали, что российские поэты обогнали французов лет на 20. Я понимаю, как можно обогнать в науке. А как это можно сделать в поэзии?

- Очень просто. Вы послушайте исполнение начала 20 века. Великий скрипач того времени Миша Эльман – виртуоз из виртуозов. А потом послушайте Ойстраха. Прошло время, все развивалось, и Мише Эльману не снились те вещи, которые сумел сделать Ойстрах. Вот Майя Плисецкая говорила недавно: «Была великая балерина Павлова. А сохранилась запись, я смотрю и вижу неиспеченный блин». На самом деле, во времена Павловой это была вершина. Так и мы владеем словом уже на таком уровне, который не снился футуристам. А футуристы достигли таких вершин, которые не снились ни Рембо, ни Бодлеру. Правда, тут нужно вносить корректировку. Есть некая поэтическая константа, которая не подвластна времени и всегда остается независимо от уровня сложности. В конце концов, играя на одной струне, можно быть гением. Но все-таки одна струна или семь струн – разница есть. Так вот у нас сейчас не семь, а семьдесят семь струн. Если раньше звук устремлялся к концу строки, к концу стиха – это именовалось рифмой - то сейчас мы овладели устремлением звука внутрь строки. Или к началу строки. Палиндромы существовали, как приемы. Теперь палиндромом владеют, как рифмой. Анаграммой владеем так же, как рифмой. Анаграмма - это тотальная рифма внутри строки. Это процесс, который характерен для русской поэзии. Да взять тот же минимализм - мы достигли максимального смыслового напряжения.

«Взрыв – жив»

Многие исследователи, специализирующиеся в разных научных областях, считают, что человечество сейчас находится на завершающей стадии огромного эволюционного цикла. Это проявляется, в частности, и в том, что мы, пресытившись нигилизмом, обратились к древнему знанию: ученые пытаются постичь смысл символов и образы дошедших до нас рукописей для того, чтобы продвинуть вперед современную науку к разгадке тайн материи и пространства. Такие основополагаюшие сферы человеческой деятельности, как наука и искусство, которые многие столетия все больше отдалялись друг от друга и сосуществовали словно в параллельных мирах, стали сближаться. Более того, оказалось, что науку можно перевести на язык поэзии, а поэтические образы преобразовать в математические формулы.

Но тогда – что есть поэзия? Константин Кедров считает, что «поэтическая фантазия – это и есть прямой разговор души с небом». В поэтических образах, в переживаниях, видениях и ощущениях литературных героев мы имеем прямые свидетельства жизни иных миров. На протяжении веков к этим свидетельствам человечество относилось с невежественным невниманием, не понимая, что искусство есть неисчерпаемый источник знаний. Подобно тому, как Шлиман отнесся с доверием к Гомеру и сумел найти легендарную Трою, Эйнштейн, по его собственному признанию, искал путь к вершинам своего научного творчества в литературном наследии Достоевского: «Он дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс!». Блок многократно объяснял, что его поэзия изображает не отвлеченные символы и видения, а реальность происходящего.В «Метакоде» Кедров приводит немало подобных свидетельств и через сопоставление этих взаимосвязей соединяет две системы познания, которые, взаимно обогащаясь, способны дать развитию человечества новое, лучшее качество.

В этом процессе рождается синтетический путь обретения знания, он требует новых определений. Так появляется метаметафора – совершенно новое понятие, которое Кедров обозначает так: «Метаметафора в отличие от метафоры есть подлинное свидетельство о вселенной». Любопытно, что несколько лет назад в Москве ученые, чьи имена признаны в научном мире, всерьез заявили о неизбежности и необходимости признания метанауки. И это вполне объяснимо – у трехмерного мира нет инструментария для постижения многомерности. Как подступиться к миру с приставкой мета тем, кто не имеет к иным пространствам личного кода доступа? В этом контексте «Метакод» можно рассматривать как введение в современную науку для поэтов и учебник по литературе для физиков. Исследовательские очерки Кедрова - словно соединительная ткань для частей, некогда отторгнутых от единого организма. Поэтому сам собой и возник следующий вопрос:

- С чего Вы начали свой путь к этой книге?

- Я начинал свое творчество с геометрии Лобачевского, с интереса к теории относительности, квантовой физике. Мой студенческий диплом 1965 года назывался «Лобачевский, Хлебников, Эйнштейн».

- Вы его защищали в пространстве точных, естественных или гуманитарных наук?

- Гуманитарных, в Казанском университете. Это, конечно, звучит фантастично. Имя Хлебникова было запрещенным, по крайней мере, в академических кругах. Но у каждого своя судьба – я свое время опережаю лет на десять, это уж точно. Когда я в 1983 напечатал свою статью «Звездная азбука Велимира Хлебникова», на меня смотрели квадратными глазами, сказали, что я капитан КГБ, не иначе.
Лучше всего меня понимают люди, которые очень хорошо работают в области современной науки. Что такое метаметафора? Когда я написал «человек это изнанка неба, небо это изнанка человека», я же не думал про теорему выворачивания (меньшее может вместить в себя большее). А у простого человека от этого крыша едет. Но беда в том, что математики есть разные. Есть математики, которые теорему применяет, работают над ней, но не видят связи между человеком и этой теоремой. Когда они говорят, что тело может быть вывернуто, то имеет виду тело мертвое. А вот не представляют себе, что это может быть живой человек, который выворачивается во всю Вселенную. Всю, без остатка. Они об этом не задумываются. А вот продвинутые ученые понимают. Поэтому они от моей поэзии получают не только удовольствие эстетическое, но импульс к дальнейшему движению.

Вот только что мне из Харькова один профессор сообщил, что на основе моей книги «Поэтический космос» он сделал открытие в физике. Но я, к сожалению, в физике профессионально не разбираюсь и по телефону не смог понять, о чем конкретно он говорил. Но был другой момент – для меня самый дорогой и интересный. Открытия, которые я совершил, относятся не только к метаметафоре, но и к метакоду – они взаимосвязаны. Я впервые слово «метакод» в 1982 году употребил в статье «Звездная книга» - тоже каким-то чудом напечатали. Я заметил, что описание этих состояний - «жизнь после жизни», «жизнь после смерти» мне что-то очень напоминает. А напоминает структуру подлета к черной дыре. И тогда я понял, что речь идет об одной и той же реальности. Что толстовский Иван Ильич, когда умирал, видел то же, что увидит космонавт, подлетая к черной дыре почти со скоростью света. Это явление одного и того же порядка. Какое – физическое, космическое, психическое, духовное? А тут эта грань нивелируется. Это есть такая первооснова мироздания, где все вместе присутствует. И я это все вместе назвал «метакод». Это и есть пространство моей поэзии.
Когда однажды я начал объяснять, что, когда я подлетаю к черной дыре, граница между прошлым и будущим пропадает, они сливаются в единое целое, то один физик сказал: «О, так я с этим каждый день сталкиваюсь. И вот когда я вас прочитал, понял, что это имеет ко мне прямое отношение».

- Значит, поэзия есть предчувствие точного знания, которое впоследствии можно облечь в формулу?

- Пожалуй, что это так. Ведь как Эйнштейн открыл теорию относительности? Формулы эти до Эйнштейна открыл Пуанкаре, но он не открыл это как реальность, а воспринял как математическую, физическую модель. А Эйнштейн себя представил летящим со скоростью света. Представил, что будет с миром, когда он полетит со скоростью света. И мир этот он сам, Эйнштейн. До сих пор в нашем преподавании сохраняется гигантский разрыв, начавшийся 250 лет назад, а, может, и ранее, на рациональное и эмоциональное. А это неправильно.

- Сейчас между людьми из научного мира, имеющими одинаковые научные степени, ощущается колоссальная разница в мышлении, в подходах к разным проблемам. Потому что одни мыслят категориями трехмерного пространства, а другие обладают многомерностью. И это создает не просто разрыв – пропасть в осмыслении одних и тех же явлений.

- Да, я ведь как думал 15-16 лет назад, когда заинтересовался всем этим, о чем мы сейчас говорим? Мне казалось, что постепенно все больше и больше людей будут сдавать в школе или в вузе теорию относительности. А, узнав теорию относительности, они ринутся читать Хлебникова. Но теория относительности отнюдь не стала достоянием общественности. Физики, которые знают теорию относительности, предпочитают другие стихи – ну, Ахматовой, Гумилева, которые сами по себе хорошие, но они не имеют отношения к поэзии 20 века, не говоря уже о 21-м. Почему так получилось, над этим пусть ломают голову психологи, социологи.

- Но ведь в своей книге, говоря о Пушкине, вы пишете, что в последнее время к нам пришло понимание, что Пушкин не так прост, как это может показаться на первый взгляд, что у него есть такие пласты, до которых мы, может быть, еще не добрались.

- Ну, в конце концов, любую частушку можно разбирать до бесконечности и находить там все большую и большую глубину. По этому же пути мы пошли и с поэзией Пушкина, я сам к этому приложил немало усилий. А сейчас понимаю, что делать это было не надо. Пушкин, конечно, гениальный стилист. Никто никогда так хорошо не напишет, как писал он. В смысле легкости речи, простоты формулировок, звучания. Но ему были абсолютно чужды все эти метафизические блоги. Но, конечно, он, как гений, не мог не заметить Тютчева и напечатал его в своем «Современнике».

- А пушкинский «Пророк»? Это уже не наш мир.

- Да, но для Пушкина среда обитания – это все-таки мир, рационально объяснимый. Он классицист на самом деле, он античник, сторонник разума, света, Солнца, дитя рациональной эпохи. Он свою задачу выполнил и перевыполнил – научил нас по-русски говорить. Разрушил преграду между европейскими языками и русским. И это один человек! Державин, другие крупные поэты не смогли. А он – гений - один сделал то, что сотни академий не по силам. Даже сейчас. Вот, например, опять образовалась пропасть между русским языком и современным международным английским – за долгие годы изоляции.

- Но ведь на английском сейчас говорит огромное количество русских людей.

- На уровне разговора профессионального - да. А когда я читаю современных наших поэтов – кроме Вознесенского и нескольких других, на пальцах перечесть, – я вижу, насколько архаично они изъясняются. Они говорят по-русски, но такими какими-то глыбами.

- А современный язык – это точный и лаконичный язык?

- Во-первых, там присутствует минимализм высказываний. Он не терпит длиннот в поэзии. Не случайно минимализм сейчас господствует. Если раньше я писал поэму, то сейчас все сжимается до одной строки. Это всеобщий процесс – упаковка информации. Мы с Капицей, кстати, давно пришли к соглашению, что время сжимается, ускоряется. Там есть объективные меры, даже формулы какие-то, физики это знают. А когда мы открываем наши толстые журналы и читаем наших поэтов... Сейчас уже нельзя говорить в стиле «когда по городу задумчиво я брожу...ля-ля-ля». Это смешно.

- А как сказать короче?

- «Мы родились не выживать, а спидометр выжимать» – Вознесенский. А еще лучше коротко: «взрыв – жив». В 60-х годах это было написано, все предсказано, и 11 сентября тоже. Согласитесь, это же не мог Державин написать или Пушкин – еще не пришло время.

- Не случайно физики говорят, что нам предстоит пройти некую точку бифуркации.

- А мы ее проскочили в 2003 году - по Капице. А в поэзии все четко. У меня в стихотворении есть строчки «В смутном воздухе скомкан Бог». В них казано столько, сколько раньше вмещалось в поэму...

- Если, по-Вашему, мы прошли точку бифуркации, то, значит, получили некий карт-бланш на новое развитие?

- Да. Конечно. Сейчас – это новое развитие

- Это означает, что-то будет очень быстро отмирать, а что-то – также быстро прогрессировать?

- Ну, так можно про любой отрезок времени сказать. В том-то и дело, что, с одной стороны, бифуркация – вот она в конкретном времени. Мы ее прошли в конкретном мире. А с другой стороны, голографически, в каждом отрезке времени идет раздвоение на варианты. Этот процесс всегда происходит. Если говорить проще о том, что происходит сегодня, - то времени нет. Время настолько сжалось, что сейчас уже нельзя сказать «время длится». Оно нисколько не длится… Время взрыва 11 сентября сколько длилось? Одно мгновение, которое мы переживаем и будем еще переживать. Это предчувствовал Маяковский, когда сказал: «мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!» Сейчас время взрыва, каждую секунду взрыв.

- Хорошо, а тогда куда же мы будем дальше уплотняться во времени?

- Вглубь. В бесконечное мгновение, в бесконечность мгновения… В глубину переживания. Внутрь. В стремление не столько к внешнему разнообразию. Ведь раньше казалось – как хорошо путешествовать. Туда, сюда, в Америку, еще куда-то. Вот на Луну полетим, на Марс... А вы обратили внимание, сейчас, когда говорят о полете на Марс, это ничего, кроме скуки, больше не вызывает? Потому что ясно: раздвигать горизонты надо не в ту сторону.

- То есть идти через себя?

- Ну конечно. А туда мы двигаться тоже будем, остановить невозможно. Ну, поползем, никуда не денемся. Но это не главное.

- Но даже если посмотреть в сторону массовой культуры, все эти триллеры, то человечество свои каналы уже куда-то прорыло.

- Да, началось с «Одиссеи-2000», когда герой навстречу самому себе выходит. Это совершенно закономерно, объективно. Сказалось и господство всяких аделических дел – травку курят, что-то там жуют. Но поэту это ничего не нужно – ни жевать, ни глотать, ни колоть. У него от природы все есть, что необходимо для того, чтобы все это углубить.

- То есть речь идет о совершенствовании человеческого психофизического инструментария?

- Наш какой-то киноакадемик брякнул, что человеческая эволюция закончилась. (Смеется). А дальше? А дальше, говорит, будем развиваться за счет социального. А социальное – там тоже хаос, неразбериха. Развиваться будем за счет усложнения своего внутреннего мира.

«По-человечески социум не получается»

«Поэт, пишет Кедров, сын гармонии. Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают, во-вторых, привести эти звуки в гармонию, в третьих – внести эту гармонию во внешний мир. Внести гармонию во внешний мир – значит сотворить новый космос...» Человечество уже не раз сбивалось с пути, и, хотя Константин Александрович не любит пророчествовать, он все же отмечает: «сегодня стрелки часов и компасов явно отклонены от азимута спасения». Чтобы вырулить из тупика, само небо посылало нам помощь. Спасительную нить Ариадны мы получали из рук Александра Блока и Андрея Белого, вестников нашего времени. Велимира Хлебникова Кедров считает поэтом, обладающим «высшим разумом космического пришельца», смотрящего на небо сверху вниз, и «небесным человеком» - Антуана де Сент-Экзюпери... Эти люди несли ключ к прочтению посланий звездного неба и пониманию, что человек и вселенная – две части единого целого. «Мы повторяем, как заклинание, что вселенная бесконечна, забывая при этом, что человек тоже бесконечен. Две бесконечности стоят друг друга. Человек космический уже давно обитает на земле. Это мы с вами», пишет Кедров. Взглянув на себя через призму звезд, мы можем обрести новое качество. На этом пути поиски новых смыслов бытия и способов объять звездную бездну кажутся вовсе не бесполезным делом – возможно, это самое практичное занятие в наше время. Во всяком случае, для тех, кто хочет иметь будущее.

- Можно ли сказать в двух словах: чему нас учат звездные сюжеты?

- В двух словах – проще простого. Они нас учат в жизни временной жить жизнью вечной. В этом временном мимолетном пространстве человеческой жизни, которое настолько коротко, человек даже не успевает понять, кто он, откуда и куда идет. Это просто миг, но надо успеть прозреть в вечность. В этом есть, может быть, трагический момент: увидеть и умереть.

- Вы как-то сказали, что и здесь у человека есть свобода выбора - между жизнью и смертью. Неужели наша свобода настолько безгранична?

- Пока человек не захочет, он не умрет. Пока он борется, он не умрет. Мы знаем чудеса самые разные. Вот я Вам приведу два только примера. Космолог Стивен Хокинг полностью парализован с 30 лет, лишен даже речи. У него есть только возможность через компьютер общаться. Но он продолжает делать открытия, пишет книгу, живет полной жизнью. Любой на его месте бы уже сдался. Опять же мой гениальный друг Андрей Вознесенский: голос пропал, движения почти невозможны. Он написал гениальную поэму «Возродитесь, цветы». Он каждый год пишет гениальные строки. Он живет.

- Вы имеете в виду физическую жизнь.

- А я не сторонник разрыва между телесным и духовным. Дух телесен, тело одухотворено – я на этом настаиваю. Мы очень уж прикованы к точке зрения великой немецкой классической философии с разделением на дух и материю. На самом деле все это носит условный характер, так удобнее было.

- То есть материя есть сублимированный дух, а дух – это разряженная материя...

- Ну да. И Гегелю же принадлежит высказывание: итак, абсолютное бытие – это небытие, итак, абсолютное небытие есть не что иное, как бытие.

- Так можно потеряться в пространстве...

- Все драгоценное редко. Если бы золото всюду валялось, кто бы обращал на него внимание? Так и те вещи, о которых мы говорим. Это бриллианты, это золото, это алмазы.
Их надо добывать.

- Раз мы уж заговорили о качестве, не могу не вспомнить, как недавно где-то читала, что нам пророчат наступление меритократии – власти качеств, когда влияние человека на общество будет определяться не родословной или материальным богатством, а набором определенных качеств, сущностью самой личности. Вы согласны с таким прогнозом?

- Вот где есть разочарование, так это в попытках понять социум. Хотя как-то раз я нашел в интернете переписку двух ученых. Один пишет, что, когда прочитал в «Метакоде» о карте звездного неба и связи его с событиями, то решил в социуме это соединить. И дальше они на своем тарабарском социологическом языке рассуждают о том, как метакод и метаметафору применить к организации общества. Ну, во-первых, я их сразу перестаю понимать и, заметьте, как интересно, социологи почему-то сразу переходят на свой тарабарский язык. А почему они не могут говорить об этом по-человечески? Потому что по-человечески социум не получается.
Хотя ясно, что человек все более получает свободу, самостоятельность, особенно на сферу духовной жизни. Вот я сразу через интернет воздействую на тысячи людей, а, может быть, десятки тысяч – без посредников. Раньше ведь такого не было. Была гора чиновников, которые решали, нужно это или не нужно народу. Или, как сейчас, решают, коммерческое это или некоммерческое. То, что удаляются посредники, – это так прекрасно.
С моей точки зрения, грядет античиновничья (прости, Господи) революция. Весь мир порабощен чиновниками - посредниками. Они чудовищно осложняют нашу жизнь.
Для того, чтобы облететь Земной шар, достаточно трех дней. А для того, чтобы преодолеть чиновничье-бюрократические барьеры, нужны месяцы. Ну что это за безобразие? Почему при полете из Москвы в Нью-Йорк меня пять раз обыскивали?
Это что, от терроризма спасает? Террорист все равно пройдет. На основании того, что есть воры, будем у всех по карманам лазить? То есть чиновники собрали во всем мире такую власть... Они не знают свое место, их надо потеснить.

- Но ведь церковь – это тоже посредник...

- Так это тоже чиновники – вот в чем беда-то! Он выходит в расшитых золотом одеяниях, а раскрывает рот – передо мной типичный министр. И произносит слова, которые часто ничего не означают, как обычно чиновники изъясняются.

- Хотя среди священнослужителей был и Павел Флоренский…

- Я не сторонник того, чтобы разжигать теперь новый вид расизма – «бей чиновника». Маркс вместо того, чтобы сказать: богатые слишком большую власть забрали, сказал: убейте богатых! Что за глупость такая! Я же не призываю к тому, что чиновники не нужны. Но надо освободить интеллектуальную элиту - ученых, актеров... Постепенно начать этот процесс. Защитил диссертацию - получаешь право безвизовой поездки по всему земному шару. А если какой-нибудь террорист защитит диссертацию? Понимаете, вероятность того, что человек, защитивший диссертацию, станет террористом, уменьшается по мере того, как он защищает диссертацию.

«Это диетами не достигается»

«Космическое рождение, пишет Кедров, неизбежно: сознаем мы это или нет, мы все этого хотим. Мы хотим быть вечными, бесконечными, совершенными. Как космос, создавший Землю, жизнь, нас и наш разум на Земле. Мы хотим уподобиться вечному бессмертному космосу, не теряя своей индивидуальности, сохраняя свое «я».
Достижимо ли это? И зависит ли это от самого человека? Опыт гениев, извлекавших из глубин своего микрокосма образы героев прошлого, настоящего и будущего, дают основание говорить о бессмертии как о возможном реальном достижении. Но переход в новое качество, пишет Кедров, возможен лишь при грандиозном изменении в мышлении. Нужно научиться воспринимать космос, который сейчас является внешним по отношению к человеку, как свое тело, как свое внутреннее пространство. Это явление выворачивания ощутил Андрей Белый, когда он поднялся на пирамиду Хеопса и позже описал его. Аналогичные переживания испытал на Луне американский астронавт Эдгар Митчел. Поэт Кедров так описал этот феномен:

Я взглянул окрест и удивился:
Где-то в бесконечной глубине
Бесконечный взор мой преломился
И вернулся изнутри ко мне...

Как ощутить близость бесконечно далеких звезд и бесчисленные галактики внутри себя? Как стать больше мироздания? Рационализм современного человека ответит усмешкой на попытку такого эксперимента. Но, оказывается, и в древней мифологии, и в классической литературе такое преображение герои испытывали многократно. Оно известно и подробно описано. И это еще одно открытие реальности, которая была и есть рядом с нами и которая оставалась невидима для обычного глаза
Поскольку в «Метакоде» явление выворачивания, или инсайдаута, автор описал в том числе и на основании личного опыта, я не могла не спросить его:

- Когда Вы прошли через инсайдаут, Вы изменились как человек?

- Первый заряд выворачивания я получил от полотен Рериха, после выставки его картин в Москве. Мне было 15 лет. Я тогда сформулировал, кто я есть, даже свои детские ощущения сформулировал. Потому что всегда ощущал, что звезды – это я.

- Когда читаешь Вашу книгу, невольно начинаешь воспринимать человека как космическое тело. Идешь по улице мимо людей – как по Млечному пути, сторонясь черных дыр и любуясь прекрасными созвездиями...

- Вполне метакодовое мышление. Я уверен, что нет ни одной астрономической и космологической структуры, которая не присутствовала бы в человеке, в его сущности.

- Ваш подход к литературным сюжетам показывает, насколько поверхностно мы воспринимаем знакомую нам с детства часть мировой культуры. Я даже испытала некоторую гордость за достижения западной цивилизации, которые, как оказалось, мы еще не можем осмыслить. Чем, как Вы думаете, объясняется возникший в последние годы интерес к Востоку, где одухотворенность ощущается более явно, где знание всегда было едино и не разделялось так отчетливо на науку, поэзию, философию?

- Человеку всегда хочется уйти из привычного, сменить одежду – это естественное стремление оболочки. Хочется уйти в другое пространство – а Восток это все-таки другое. Кроме того, космология Востока никогда не была бесчеловечной, в отличие от нашей космологии. Наша космология более эффективна, достоверна, объективна, предсказуема, на ее основе можно получать важные результаты, но вот к пониманию сути Восток оказался более близок. Все-таки там всегда понимали, что человек и космос – это не две системы разные, а что это единое целое, и тогда не возникает вопрос о бессмысленности человеческой жизни. В западноевропейской цивилизации возникает...

- В своей книге Вы написали: «Мы утратили человеческий уровень своих знаний, я предлагаю вернуть утраченное».Что Вы имели ввиду?

- Любая математическая формула должна быть изложена не только математическим, но человеческим языком, чтобы было понятно, что она означает для человека. Что такое «дважды два четыре» и что такое закон всемирного тяготения? Вот, к примеру, такой перевод Владимира Соловьева: можно сказать «закон всемирного тяготения», а можно сказать «закон всемирной любви». Вроде про одну и ту же реальность говорим - но в одном случае человеческим языком, а в другом - отстраненным.

- То есть нужно очеловечить науку?

- Просто перевести ее на человеческий язык. Пора уже. Многие ученые возомнили себя в некоем мире надчеловеческом и попали в нелепое положение.

- Может быть, поэтому у нас такой колоссальный разрыв между достижениями науки и их осмыслением в обществе?

- Так преподавать физику, как сейчас в школе, нельзя. Словно ко мне это не имеет никакого отношения. Почему я должен изучать, как движутся какие-то массы, энергии... А если это трактовать так, что это имеет прямое отношение к человеку, к его жизни?

- Кстати, учительница из Клайпеды Ирена Стульпинене недавно выпустила книгу «Физика языком сердца», где показала, насколько связана наука с сущностью человека и законами мироздания.

- Ну, это же сразу интересно.

- «То, что верно для Земли, неверно для космоса, а человек существо космическое». Как это понять?

- Вот приведу пример, который я часто привожу – все с той же плоской землей. Конечно, для обыденной нашей жизни плоской земли вполне достаточно. Для того, чтобы до гастронома дойти, не нужно знать, что она круглая. Но космически-то она круглая! Человек существо временное и вечное – в этом его трагизм. Мы смерти боимся, хотя чего ее бояться-то? А мы боимся, потому что это противоречит нашим знаниям космическим. Поэтому такой и разрыв страшный. Он останется навсегда. Когда человечество взглянуло на себя со стороны и увидело, что Земля круглая, то для многих это была трагедия, они потеряли опору. Зато раздвинулся горизонт, и это более соответствует внутреннему миру человека. И так во всем остальном. Тем не менее, есть земные реалии, и к ним нужно относиться с должным уважением. Если я буду ходить, как по глобусу, то не смогу и шага ступить. А космические реалии - это тоже реалии. Космос, вечность – это одна реальность человечества, земля и повседневность - это другая реальность, но и то и другое достоверно. А у нас все время перекос. То – живи только здесь и сейчас или наоборот – устремляйся туда, в космические глубины, забудь про свое тело. Это нехорошо. И то, и другое должно быть. То есть современное мышление – это бифуркационное мышление. По принципу дополнительности, принципу неопределенности. Нужно иметь две реальности, которые внешне друг другу противоречат. Это высокомерно называли в 19 веке рефлексией.

- Вы преподаете в Университете Натальи Нестеровой. Вы находите понимание в студенческой среде?

- Там два момента. Студенты загораются, конечно. И те, кто может воспламениться, воспламеняются. Незаинтересованных не бывает – все вовлечены. Но дальше начинается очень сложный процесс. Кто-то вспыхнул – погас, началась жизнь повседневная, кто-то на всю жизнь остается – помнит. А некоторые начинают обижаться, видя несоответствие того, что предложено, со своим бытием, повседневностью, переходят на враждебную позицию. Большинство тех, кто сохраняет интерес на всю жизнь, потому что это как-то им помогает.

- Помогает совершенствоваться?

- Нас учили, что все развивается, совершенствуется. Да ничего подобного!
Многие люди не развиваются, а деградируют. Большинство даже деградируют. Например, могу с уверенностью сказать, что к третьему курсу завершается процесс эволюции студента, а дальше начинается процесс его деградации. Многие теряют себя в проклятом социуме. Конечно, как это в повседневной жизни применить? Но у меня все же много сторонников.

- Людям, которые хотели бы дотянуться до неба, как это сделать – увидеть невидимое, услышать неслышимое? В чем заключается это усилие?

- Это вопрос, после которого многие разочарованно уходят. Я, конечно, не могу дать никаких рекомендаций. И если кто-то говорит: дышите так-то, ешьте то-то – значит, перед вами шарлатан. Это диетами не достигается – это другое.
Попросил царь Эвклида быстренько изложить ему геометрию. Но, сказал Эвклид, царского пути в геометрию не бывает. То же самое получается и здесь. «А что я должен делать?» Да ничего не должен! Это не зарядка, не культуризм. Это духовный процесс. Раз есть духовная потребность – значит, будут прочитаны какие-то книги. Это процесс - так же, как рост цветка.
______________________
© Коняева Ирина Викторовна

Home Богема Богема Константин Кедров: «Мы – дудочки Божии»
Константин Кедров: «Мы – дудочки Божии»
28.05.2009 07:42 Андрей Поляков Богема - Богема
E-mail Печать PDF

Поэт Константин Кедров – пророк в своем отечестве. Но, согласно, не лучшей русской традиции, пока еще так и не услышан широкими массами. Его пророческая поэма под названием «Компьютер любви» о главенстве Любви над суетными страстями была написана в 1983-ем году, когда о компьютерах в мире только начинали говорить. Но именно в этой поэме были заложены Смыслы, которые во многом должны задавать правильный ритм человеческой жизни, который пока еще по невежеству определяют совершенно другие ценности.
Константин, ваша поэзия – это целое мироздание. Как к вам приходит поэтическое откровение?
- Свыше, но это Свыше находится у меня внутри, вот здесь (показывает на грудь). Недавно ближе к Пасхе написано: «И выше всех небес Бог во мне воскрес!» То есть выше всех небес, но это во мне. Я считаю, что неправильно в школе учат, что ты внутри Вселенной, что ты - частичка Вселенной. Это не так. Лет в пятнадцать я понял, что человек - это изнанка неба, а небо – это изнанка человека. И мы собой объемлем все Мироздание, его вмещаем, и оно кажется меньше человека. И какой бы человек ни был, он все равно больше Мироздания. Мы этого не понимаем, и все время с благоговением смотрим на окружающий мир, а на самом деле, мы окружаем мир, мы! А затем уже встает вопрос о масштабе личности, но это уже другой вопрос. Конечно, мы – дудочки Божии. У меня есть такое: «Наградил меня Господь дудочкой в аду, ду-ду-ду-ду ду-ду-ду-ду». Все мы дудочки в аду, но в тоже время и в раю. Рай в нас находится, и мы его делаем, как можем, видимым и зримым. И это дает огромную радость, несопоставимую ни с какими гонорарами, которых и нет, кстати. Так мудро задумано.

Не случайно говорят, что человек сделал самую большую ошибку, когда бросился познавать Вселенную, не познав самого себя. Не сумев Гармонию создать внутри себя…
- Разумеется. Лучше человека все равно ничего не создано. Прекрасно, что есть телескоп, который расширяет пределы зрения, прекрасно, что есть микроскоп, который уводит в невидимый мир. Но самое прекрасное, все равно, глаз. Без глаза нет ни цвета, ни света. Там есть какие-то волны и физические соотношения, но они все мертвы без глаза.

Можно человека ругать, критиковать, но при этом помнить, что все-таки самая большая тайна – человек. Достоевский сказал, что человек – есть самая большая тайна. Я всю жизнь разгадывал эту загадку, не разгадал, но нисколько не жалею о затраченном времени. Достоевского интересовали разные характеры, я бы никогда не заинтересовался Раскольниковым, у меня не может быть вопроса, можно ли убивать? Я знаю, что нельзя. А его интересовало. Поэта же интересует только своё «я», но узнав свое «я», он начинает встречаться с очень многими людьми. Скульптор Григорий Потоцкий смог словами объяснить мои стихи, потому что он сам так же чувствует. Так и происходят встречи, эти встречи называются Искусство. Ученые называют Ноосфера, но атмосферу можно изобразить, потому что она вокруг нас и внутри нас, потому что мы ею питаемся, а ноосфера только внутри нас. Как сказал мой друг космонавт, дважды побывавший в космосе: «Самое интересное в космосе – экипаж. Человек, люди».

Константин, может ли поэт дать ответ человеку на извечный вопрос « В чем смысл жизни?»
- Каждое стихотворение - это ответ. В постмодернизме существует сегодня культура отчаяния. Но это культура, это еще не искусство. Если отчаянье, то это еще не искусство. Искусство в конечном итоге - всегда радость. А как это получается, как это переплавляется в бесконечную радость, этого никто не знает, этого не должно по идее быть. Потому что говорят: «Ну что вы радуетесь, посмотрите, что кругом творится?» Ну что, разве мы не видим, что кругом творится? Прекрасно видим, но нас не интересует, то, что кругом, нас интересует то, что здесь, в душе и в голове.

Вы согласны с таким утверждением, что произведение искусства, проживая века, является постоянным передатчиком тех переживаний, которые владели художником в момент творения?
- Вы сказали, а у меня жар идет. Я боюсь такие вещи произносить, потому что скажешь, и ученые начнут датчики разные устанавливать, измерять длину волны и прочее, а этого не надо делать. Нужно просто слушать, смотреть, и всё. Потому что эти процессы, слава Богу, никакая наука никогда не узнает, я уважаю науку, к слову сказать. Она прекрасно изучает сферу разума, но надо понимать границы. А там дальше уже человек. О человеке можно сказать много всего плохого, и говорят, особенно в постмодернизме. Они любят над человеком смеяться, так и надо делать – надо над нами смеяться. Но при этом надо помнить, что каким-то странным замыслом Творца поэты переплавляют все в радость. Бетховен это делал здорово, а Моцарт, может создаться впечатление, вообще в раю жил. У меня есть друг Марина Вольфсон, преподаватель института имени Гнейсиных, которая как-то спросила меня: «А вот в чем все-таки секрет Моцарта?» Если бы я ответил на это вопрос, то мне надо было поставить памятник где-нибудь в самом лучшем месте Москвы. Секрет Моцарта – Моцарт. В чем секрет скрипки Страдивари? Ищут изгибы, изучают клей, еще какие-то глупости. А секрет Страдивари – это сам Страдивари. А по программе произведение создать невозможно. Дай я скажу что-нибудь эдакое. Ничего не получится. Как говорит мой друг Андрей Вознесенский: «Стихи не пишутся, стихи случаются». Не написал, случилось так.

Как у Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, как дикий одуванчик у забора, как лопухи и лебеда?»
- Вот тут я с ней согласен. Может, у Ахамтовой так. Нет, не из сора, всё из души идет. А как это получается, никто не знает. Тайна. Никто даже не знает, что такое поэзия. Мне недавно кто-то сказал: «А не важно, какие у поэта рифмы». Зачем же он тогда пишет в рифму? Это странно очень. Очень важно, какие рифмы. Платон понимал, что от неправильного созвучия, неправильного музыкального лада рушится государство.

Можете пояснить?
- Могу. Когда регент в церкви с камертоном в руках ударяет и берет ноту Ля, и вокруг этого Ля все вокруг выстраивается. И когда этого Ля нет, то любая гармония превращается в дисгармонию. А у нас Ля – это мы сами. Очень важно не сфальшивить.

Где же взять дирижера, который будет правильно держать палочку в руках?
- Платон ошибся в одном, сказав: «В правовом государстве должны управлять мудрецы». Потом подумал: « А куда поэтов девать?» Они не вписывались в эту схему. Например, у Гомера боги то плачут, то смеются, даже интригуют. Не хорошо. Но если это убрать из Гомера, то не получается Гомер. А как надо сделать? Надо их всех увенчать лавровым венком, создать им идеальные условия и сослать на необитаемый остров. Платон себе и напророчил, когда к власти пришел тиран, он его на этот остров и сослал. И там бедняга сидел довольно долго. А надо наоборот. Поэты как раз и знают, и говорят правду. Отсюда и известный всем пушкинский пророк: «Восстань пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» А вначале у него было: «Восстань пророк России, восстань ,и с вервию на вы к губителю явись». Вроде политически все правильно. Но потом Пушкин понял, что политика – это все преходящее и все это ерунда, а поэт должен говорить о самом главном. И тогда он сказал: «Пойдите прочь, какое дело поэту мирному до вас». Поэт должен творить «Не для житейского волненья, не для корысти, ни для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Вот мы для этого и рождены.

Получается, что политики настраивают человека на ценности, которые не являются определяющими для человека?
- В советское время говорили о них так: «Их надо еще и жалеть». Ведь какой убогой жизнью они жили! Генсеки не могли никуда выехать даже свободно, у них каждый шаг был регламентирован. Они и себе сделали тюрьму, а не только нам. Политика тоже должна быть. Но политики не должны лезть в культуру, в науку, в частную жизнь человека. Долгое время этого не было, а сейчас опять полезли. В науку полезли, и это бедствие. Нельзя, ни в коем случае! Потому что есть призвание – призвание ученого, призвание поэта. А есть тяжелая участь политика – разгребать Авгиевы конюшни. Но самое главное – не мешать. Капица, с которым мы дружим, недавно сказал: «Культуру надо вводить как картошку при Петре Первом». Я сначала было согласился: «Здорово сказано», а потом подумал и сказал: «Сергей Петрович, не надо, ради Бога». А то ни культуры не будет, ни картошки. Почему-то, как только что-то начинают вводить, так это сразу исчезает. Вы процитировали Ахматову: «Растут стихи, не ведая стыда…» Ну да, как-то само это происходит.

Константин, а за что вы получили орден, который красуется у вас на груди?
- Чтобы не походить на Брежнева, я не надел второй. Дело в том, что в 2003 и 2005 годах Интернет присудил мне премию «Поэт года» за поэму «Компьютер любви». Причем не было никаких комиссий, просто людям сказали: «Назовите, что вам больше всего нравится». Они меня не знают, я их не знаю. И шестнадцать с половиной тысяч человек нажали кнопочку и выбрали «Компьютер любви». Это моя поэма была написана в 1983 году.

Тогда и про компьютеры никто ничего толком не знал…
- Я про компьютеры тогда прочитал небольшую заметочку в журнале «Наука и жизнь», что есть такая машинка, которая сама стихи пишет. Я тогда по глупости своей подумал, что она на самом деле стихи какие-то пишет. Но я сразу понял, что это про меня они пишут, я такой компьютер, но только «Компьютер любви».

Вы сказали о переплавке трудностей в радость. Но Творец всех создал по своему образу и подобию и, очевидно, задача человека - стать творцом, выйти за пределы Вселенной и нести радость всей Вселенной…
- За пределы Вселенной, очень правильно сказано. В своей книге «Поэтический космос», изданной в 1989-ом году, в послесловии которой написано, какой я нехороший и идеалист, я перечисляю иллюзии плоской Земли. Мы видим Землю плоской, а она круглая, мы видим себя внутри вселенной, а это не совсем так, и мы внутри, и она внутри нас. Мы видим себя меньше Вселенной, а человек больше всей Вселенной. Но для того, чтобы поменять свое знание, нужен переворот, такой, когда перешли от плоской Земли к круглой, от системы Птолемея, к системе Коперника, когда открылась «бездна звезд полна…». Теперь, всю эту бездну надо в себя вместить. Для этого нужен переворот - инсайтаут – переворачивание. «Человек – это изнанка неба, Небо – это изнанка человека». Видимо пользователи интернета это почувствовали, когда за меня проголосовали.

Сейчас мы живем в интересное время, которое называют «Квантовым переходом», условный пик которого придется на 21 декабря 2012 года…
- Всегда впереди маячит дата. Но конец света происходит каждую секунду, каждое мгновенье. И тут нет ничего страшного. В Евангелии было сказано: «Будут войны и землетрясения, всему этому надлежит быть, но это еще не конец». Мы уже оказались свидетелями падения империи, мы читали в учебниках, как это происходило раньше – был Древний Рим и нет его. А мы видели - вот был Советский Союз и нет Советского Союза. Мы оказались на грани столетия, на грани тысячелетия. Повезло нам со страшной силой. Еще совсем недавно мы не знали, что такое интернет, сотовый телефон. Но все это мелочи по сравнению с тем, что будет, когда люди узнают, что такое современная поэзия и что такое современное искусство. Сейчас они об этом не имеют ни малейшего представления. Они говорят про картину Пикассо: «Это великая картина, она стоит 45 миллионов долларов!» Что за чушь?! Как может измеряться долларами, деньгами картина? Они бы не обратили никакого внимания ни на Малевича, ни на Кандинского, ни на Матиса, если бы их картины не покупались бы за бешеные деньги. Вот это безумие времени. Сумасшествие. И мы о нем сейчас говорили.

Но мы приближаемся к Золотому веку, по-вашему?
- А мы уже в нем живем. И все художники, поэты, музыканты настоящие уже живут в Золотом веке. Можно представить, что прошлое где-то там, будущее тоже где-то там, а вот настоящее, где мы живем. Я нарисовал другие часы – это было в программе у Капицы – время движется из прошлого и будущего и встречается в настоящем. Не случайно настоящее носит такое название, оно никогда не проходит. Рай постоянно переносят или в прошлое или в будущее, а на самом деле, здесь и сейчас все происходит, и мгновение вмещает в себя всю бесконечность мира, всю без остатка. Одна человеческая жизнь больше всей Вселенной. Так мы устроены. Другое дело, что одни это могут выразить словесно, а другие - нет. Поэтому мы так дорожим жизнью, что она вмещает в себя всё. Жизнь по природе своей бесконечна. В школе мордовали и говорили: «Возникла». Глупость это. Жизнь не может возникнуть, жизнь всегда была.

Мне бы очень хотелось, чтобы наши современники знали о настоящей поэзии. Может быть, вы нам прочитаете что-то свое самое любимое?
- Я тогда и прочитаю вам «Компьютер любви» (смотрите и слушайте настоящую поэзию на видео ниже

© 2009 Агентство Популярной Информации. Все права защищены.Смотрим дальше - видим больше!.
Rambler's Top100 ������� SunHome.ru
Loading...

Константин КЕДРОВ (МОСКВА)


— В чем разница между палиндромом и палиндромической поэзией?
— Приведите примеры палиндромической поэзии.
— Кто из современных авторов наиболее интересно, на Ваш взгляд, работает в области палиндромической поэзии?
— Палиндронавтика, так я называю анаграмно-палиндромическое стихосложение, не является гарантом поэтичности. Это можно сказать о любой системе стихосложения. Когда зарубили о. Александра Меня, я написал свой первый палиндром, вовсе не ставя такой задачи: «Меня убили б, у, я нем». Но перед этим я лет 15 после поэмы Хлебникова «Перевертень» мысленно переворачивал едва ли ни все слова. Мы с Еленой Кацюбой играли и играем в эту игру всю жизнь. У Кацюбы это увенчалось гениальными книгами «Первый палиндромический словарь» и «Новый палиндромический словарь». Я не в состоянии отделить, где там словарь, а где чистейшая поэзия. Согласен с Андреем Вознесенским, сказавшим на презентации: «Эта книга — поэтический итог всей поэзии XIX, а, может быть, и ХХ века». Замечу, что у Хлебникова, Ладыгина, Семена Кирсанова, Саши Бубнова так же трудно проводить границу между палиндромом и поэтически состоявшимся палиндромом. Но ведь и просто стихи поэтов бывают либо чистейшей поэзией, либо текстами в поэтической форме. Вот последний палиндром А. Бубнова: «И черви, и лилии в речи». Шедевр!
Палиндромисты часто не понимают, что один и тот же палиндром может, как одна и та же рифма, появляться у разных поэтов. Все дело в тонкостях и нюансах. У кого-то гениально, а у кого-то, или даже у того же самого себя, так себе. Елена Кацюба написала палиндром «Восход в зеркале заката», где текст слева направо — закат, справа налево — восход. Это можно перечитывать до бесконечности, и все время возникают новые смыслы. Такой вариант палиндромии встречается очень редко. Много палиндромов смешных, типа: «Вот сила едим идеалистов». Они тоже запоминаются. Но если начать перечислять, получится как словарь рифм — дурная бесконечность.
Я не мыслю современную или античную поэзию без палиндронавтики. В 1973 году сдружился с Алексеем Федоровичем Лосевым и Азой Алибековной Тахо-Годи. Не случайно Аза Алибековна очень высоко ценит палиндромические словари Е. Кацюбы и мою палиндронавтику. Она радуется, что русская поэзия дошла до высот античности. Палиндромы и анаграммы есть в генетическом коде, и в кристаллографии, и в строении молекул. Если воскресение мертвых осуществится, это будет палиндром смерти-жизни и жизни-смерти. Марр открыл четыре первоэлемента всех языков: САЛ БЕН ЙОН РОЧ. Палиндром ЧОРН ОЙ НЕБ ЛАС. Палиндром, как челнок, снует из прошлого в будущее — из будущего в прошлое. Я мер время…

ПАЛИНДРОМ-ПОРТРЕТ ХВОСТ И КЕДРОВ

Елена ЗЕЙФЕРТ
«Мы поэты рая…»
Памяти крупного русского поэта Алексея Парщикова


Алексей Парщиков ушел из жизни 3 апреля на 55-м году. С 1994 г. русский поэт жил в Западной Европе, сначала, недолго, - в Базеле (Швейцария), а потом - в Кёльне. Поэзия Парщикова представлена в значительных российских и зарубежных антологиях.
В стихах Парщикова явственны косвенные переходы поэтических смыслов, поэт словно раскрывает читателю механизм рождения поэзии:

...Вес облегает борцов
и топорщится,
они валят его в центр танца,
вибрирующего, как ствол,
по которому карабкаются с разных сторон вверх,
соприкасаясь пальцами,
но не видя напарника.
(«Борцы»)

Парщиков владел и поэтическим образом (в том числе, по термину К. Кедрова, «метаметафорой»), и поэтической мыслью.

История - мешок,
в нем бездна денег.
Но есть история мешка.
Кто его стянет в узел?
Кто наденет
на палку эти мощные века?
Куда идет его носитель?
(«Землетрясение в бухте Цэ»)

После смерти человека Алексея Парщикова остался поэт Алексей Парщиков, живущий в текстах, в книгах. Последняя из них появилась в этом году. Речь идет о книге-альбоме «Землетрясение в бухте Цэ», которая увидела свет благодаря проекту «Art-con-Text» (директор проекта - Александр Рытов, куратор - Евгений Никитин), призванному объединить актуальное искусство и поэзию. Поэтому стихи Парщикова представлены на плотной бумаге альбома рядом с работами Евгения Дыбского - художника, друга Алексея Парщикова. Живопись Дыбского здесь не иллюстрации к стихам Парщикова: она открыта для диалога, дополняет текст и ждет от него обогащения. Метареализм Парщикова диалогичен попытке Дыбского, по словам критика А. Докучаевой, «уловить ускользающий мир».

«Всё интересное
уже состоялось...»

20 апреля, сразу после светлого праздника Пасхи, в «Булгаковском доме» (Москва) состоялся вечер памяти Алексея Парщикова, на который пришли Ольга Свиблова (директор Московского дома фотографии, она была первой женой поэта), его сын Тимофей, многочисленные друзья и ценители его творчества. На небольшой поэтической площадке «Булгаковского дома» не только были заняты все кресла, но даже не было места в проходах. Однако люди стояли трепетно, тихо, не испытывая физического дискомфорта. Пространство расширялось за счет многих факторов - чтения хороших стихов, демонстрации на стену видеозаписи с «живым» Алексеем Парщиковым, унесенности мыслей в ту эфемерность, которая для каждого когда-нибудь станет реальностью...
Куратор литературных программ в «Булгаковском доме» Андрей Коровин рассказал о своей встрече с Алексеем Парщиковым в его последний приезд в Москву. Алексей уже был болен, но надеялся подлечиться в Германии. Запланировали вечер его поэзии. Увы, всё обернулось вечером памяти.
Начали с трансляции видеозаписи, которую сделала 13 июня 1997 г. в Кёльне Нина Зарецкая, друг Алексея. Парщиков читает стихи: «Славяногорск», «Домовой»... Он помогает себе движениями пальцев, они, крупные, плавно улавливающие ритм, прямо у лица каждого зрителя... Потрясающая иллюзия конкретности, живого присутствия Алексея. Парщиков прочитал стихи, раздались аплодисменты.
Возможность первым сказать слово о поэте Андрей Коровин дал Кириллу Владимировичу Ковальджи. Известный поэтический наставник в свое время вел литературную студию при журнале «Юность», слушателем которой вместе с другими будущими «восьмидесятниками» был Леша Парщиков. Кирилл Ковальджи заметил, что первым должен был говорить Константин Кедров, потому что именно он был зачинателем группы метаметафористов в Литературном институте. Студия при «Юности» была позже. «Леша Парщиков был наиболее сложный, наиболее спорный в студии, - продолжил Ковальджи. - Он не брал привычные инструменты для создания стиха. Он изобрел свой собственный инструмент и научился превосходно играть на нем. Место Алексея было в России. Жаль, что он уехал в Германию. Но в русской поэзии он занимает достойное и неповторимое место».
Никто не говорил много. Это было бы не просто излишеством, а даже кощунством. Обо всем говорили стихи Парщикова. Жаль, что их звучало мало. Но 12 мая, когда будет 40 дней со дня смерти поэта, пройдет вечер, на котором желающие будут читать его и свои стихи. Никакой прозы. Никаких фраз, неспособных выразить горе. На стихи же всегда хватит нужных слов. «Лучшего рая для поэта, чем его поэзия, быть не может», - так сказал на вечере Константин Кедров. Он подчеркнул: «Мы собрались в послепасхальный понедельник. Человек, умирающий в канун Пасхи и на Пасху, сразу попадает в небесное пространство...»
Марк Шатуновский сказал просто: «Говорить об умершем человеке неинтересно. Всё интересное уже состоялось. Это то, что нам захотелось придти сюда. То, что мы увидели Алексея живым. То, что есть книги Алексея. Поэзия не создана быть мемориальной. Читатель узнает Парщикова один на один».
Михаил Дзюбенко поделился своими юношескими воспоминаниями - он начал тогда читать стихи Парщикова, они были сложными. Дзюбенко их не понял. Но ощутил, что должен понять. Михаилу со слуха запоминалось большое количество текстов Алексея. Ночью после вечера поэзии было не уснуть, стихи шумели, жили в голове...
Алексей Парщиков слышал, улавливал гул поэзии. В стихах Алексея была поразительная...

Полную статью читайте в печатном выпуске газеты.
Подписка: http://www.euxpress.de/subscribe/


«Европа-Экспресс»
11 Мая 2009, номер 20 (584)

БЕСКОН ЕЧНАЯ
ЕЕСКОН ЕЧНАЯ
СССКОН ЕЧНАЯ
ККККОН ЕЧНАЯ
ОООООН ЕЧНАЯ
НННННН ЕЧНАЯ
Е Е Е ЕЕЕ ЕЧНАЯ
ЧЧЧЧЧЧ ЧЧНАЯ
ННННННННННАЯ
А А А АААААААЯ
Я Я Я ЯЯЯЯЯЯЯ







бесконечная

бесконечная

бесконечная

бесконечная

бесконечная

бесконечная

бесконечная





двое нас это очень много
это больше чем можно больше
чем я могу никогда не приб
ижусь к тебе ближе чем цвет
ок приближается к солнцу ни
когда не назову тебя именем
которым хочу назвать всюду
где чувствуется несоверше
нство ты возникаешь как
тоска по стройному миру



* * *

на обнаженный нерв
нанизывая звуки
все глубже чувству
и великий диссонан
с и радость возвыш
ения над миром по
эзия вершина бытия



* * *

на черном озере бе
лый лебедь на белом о
зере черный лебедь бе
лый лебедь плывет и
черный лебедь плывет
но если взглянуть в о
траженье все будет на
оборот на белом озере
черный лебедь на че
рном белый плывет



* * *

я красный корабли
к она голубой и
наш гармонирует
цвет я красный
кораблик она голу
бой и вместе нам
плыть через смерть



* * *

где голубой укры
лся папоротник и
в пору рек века
остановились мы
были встречей
ящериц на камне



* * *

л и с т о п
ад я г у а
р о в по
лусолнечный
бред весны



* * *

нуль миров вращается
в небе звез это взг
ляд возвращается к
своему истоку к
своему истоку и сте
каются щирмые формы
на зов зрачка словно
двое влюбленных встр
ечаются взгляд и мир



* * *
и синий день и красная
волна зеленый луч упал
на попугая и попугай
заговорил стихами и си
ний день и красная вол
на и я бегу бросаясь
под трамваи и синий
день и красная волна



* * *
человек оглянулся и увидел себя
в себе это было давно в очень
прошлом было давно человек был
другой и другой был был тоже другой
так они оглянулись допрашивая
друг друга и никто не мог пон
ять кто прошлый кто настоящий
кто-то спрашивал но ему отвечал
другой и слушал уже другой пото
му в голове был хаос прошлое пе
репуталось с настоящим человек
оглянулся и увидел себя в себе

* * *

одногорбый верблюд и двугорбый вербл
юд и двуногий идет одноногий верблюд
глотая пески и туманы идет одногорб
ый верблюд все в память и в сон пре
вращая а в городе пляшет луна над
городом плачет луна слезами домов и
людей очень маленьких и нереальных н
о гордых собой до конца и молча идем
мы сквозь песчаную бурю дождя нем
ного аисты немного верблюды и тоскли
во бредут мне навстречу одноногий ве
рблюд и двугорбый верблюд глотая пе
ски и туманы идет одноногий верб
люд все в память и в сон превращая

* * *

около окон пролет поле
та и этот стон среди с
ерых стен какой-то про
хожий магнул в простра
нство и рухнул замерт
во сквозь столетья я
вышел к себе через-нав
стречу-от и ушел под
в о з д в и г а я над

* * *

ежедневно слышу тебя как
-то странно звучат слова
закрываю глаза и всюду
передо мной эти крики
рожденные тишиной эти
краски рожденные темно
той вот сижу оставленный
всеми в глубине понятий
и слов исчезает видимый
мир но я могу говорить
и мир рождаются снова

ШАНС – «Московский Комсомолец» от 30.09.2003





Кто после Бродского?





Зарубежные агентства сообщили: “После смерти Бродского четыре русских поэта были номинантами Нобелевской премии в области литературы — это Белла Ахмадулина, Геннадий Айги и Генрих Сапгир. В этом году номинантом стал поэт Константин Кедров”.
Корреспондент “МК” поговорила с ним по душам.

— Константин Александрович, как ты встретил это сообщение?
— Конечно, испытал радость. Кто в душе не считает, что когда-нибудь это должно произойти?
— Это как-то нескромно...
— Скромность — вещь хорошая. Но в области человеческого духа эта категория не играет никакой роли. То, чем я занимаюсь, выше мелких человеческих слабостей. Поэзия дарует человеку ощущение бессмертия.
— Твои строчки “бессмертие — здесь и сейчас” многие воспримут как высокомерие. А между тем ты говоришь о возможностях каждого человека. Ты знаешь, кто лично тебя номинировал?
— Нет. Поскольку выдвигать в номинанты имеют право только лауреаты Нобелевской премии. Могу строить предположения. К сожалению, уже нет нобелевца Пригожина, он мог бы рекомендовать меня, поскольку в позапрошлом году я выступал в Сорбонне. Мое выступление переведено на французский язык. Я говорил о русско-французском фестивале поэтов. Итогом была совместная книга современной русской и французской поэзии. Мои стихи просто блестяще были переведены на французский. Да и японцы раньше всех откликнулись на мои идеи, которые звучали в моей книге “Поэтический космос”. Она не была допущена к русскому читателю.
Есть у Гете в “Фаусте” парадоксальное суждение: “Я часть той силы, которая, творя зло, неожиданно делает добро”. Меня радует: наконец-то обратят внимание на то, что Россия — страна вовсе не новых русских, она не просто скважина с нефтью. Россия удивляла и удивляет весь мир поэзией, литературой, мыслью своей. Судьба нашей литературы в ХХ веке была, конечно, трагичной. Одних писателей, поэтов, философов уничтожили, других сослали. Меня осудить не успели — уже рухнула советская власть.
— А ты тогда еще преподавал в Литинституте?
— Я к тому времени уже был отстранен от преподавания. Идеологическая полиция завела на меня дело.
— Константин Кедров не был диссидентом. Правда, тебе приписывали антисоветскую пропаганду и агитацию.
— По 74-й статье мне грозило 7 лет тюрьмы.
— Наверное, космическая энергия твоего стиха тебя защитила.
— Я уверен, что энергия стиха сильнее, чем термоядерная.
— Не дай бог, ударит эта термоядерная...
— А вот она не ударит, потому что есть поэзия. Она воздействует. И ограждает, как и заклинания, заговоры. Это не шутка. Человечество в течение тысячелетий своего разумного существования верило в силу слова. Убежден: от России много раз отводили беды ее великие поэты. И мне, надеюсь, удастся внести в это свой посильный вклад своими стихами.
— Костя, в книге “Метаметафора” ты говоришь о поэзии предшественников — Державина, Ломоносова, Маяковского, Хлебникова, Блока. Но вот странно: нобелевский лауреат Иосиф Бродский уничижительно говорил о Блоке.
— Каждый человек имеет право любить и не любить кого-то. Не берусь судить Бродского. Думаю, ему просто не был близок космизм в поэзии Блока. Могу отвечать только за себя и скажу: я принадлежу к людям блоковской системы. Но поэзия моя совсем другая. Она — продолжение русского футуризма. Мое имя в поэзии связано с одним определяющим словом — метаметафора, с делами вселенскими. “Мета” — значит “после”. А что значит “после”? Материальный мир видим, слышим, чувствуем. А тот, другой — неслышимый и невидимый простым взглядом, — он “мета”. Он громаден. Здесь, на земле, — мгновенно. Там — всегда.
— Там уже все ушедшее человечество.
— Ну, конечно. Но, увы, людям привычнее обращать внимание на то, что здесь и вокруг, — по штампам материалистического сознания.
— А тем не менее еще в школе учили наизусть Ломоносова: “Открылась бездна звезд полна. Звездам числа нет. Бездне — дна”.
— Кстати, мой двоюродный дед, художник Павел Челищев, в эмиграции, в Париже, в 28-м году ставил оды Ломоносова “Утреннее размышление о Божием величии” и “Вечернее размышление...”. Набоков писал сценарий. Гертруда Стайн высоко оценила этот балет, хотя зритель мало что понял: люди в том балете похожи на звезды. Кстати, танцевал там Лифарь. К счастью, сейчас наконец стали доступны картины Челищева — одна появилась наконец в Третьяковке. Я вижу в картинах родственника мои образы и удивляюсь совпадению наших догадок.
— Это гены.
— Я называю это метакодом. Все это звездами написано на небе и генетически живет в нас самих. Язык все соединяет. А поэзия — преображение языка, мирового, вселенского. Бытовой язык лишь часть этого языка. На этом языке я и пытаюсь разговаривать. Я толмач — переводчик со звездного на земной. В 96-м году, в Институте философии я получил звание доктора философских наук.
Самые восторженные отзывы о поэзии Кедрова я встречала в высказываниях академиков. С.П.Капица обнаруживает в поэзии Кедрова, в самой полной его книге “Или”, “суперпозицию”: “Сейчас это квантовое, так называемое смешанное состояние стало основой целого направления современной электроники и вычислительной техники. И, с моей точки зрения, это сильно связано с тем расширением нашего мыслительного понятия, которое найдено Кедровым в экспериментах над языком, над смыслом, над содержанием”. Академик РАН А.Гусейнов назвал коротенькое стихотворение Кедрова шедевром: “Земля летела по законам тела, а бабочка летела, как хотела”. Обобщение академика экспрессивно: “Это действительно гениально. И смысл, и звук”.
— Могу похвастаться, меня понимают и ценят умные тонкие женщины. Вот это моя аудитория.
— Скажи откровенно, кроме чуткости и ума что ты ценишь в женщине?
— Женственность, тонкость, доброту. Есть, конечно, другие свойства, но я их не вижу. Считаю женщину высшим существом. Одоевцева считала мужчин низшими существами, низшей расой. Она говорила это при мне, а потом, как бы извиняясь, добавила: “Вы ж понимаете, о ком я говорю?” Я улыбнулся.
— А когда ты с ней встретился?
— В 1989 году, когда она вернулась из эмиграции. Мы с ней беседовали полдня. Мне было совершенно все равно, сколько ей лет — 90 или 19. Радуюсь возможности сказать как на духу: женщины, перестаньте носиться с возрастом. Настоящий мужчина любит, ценит, уважает женщин всегда, во все времена. У настоящей женщины возраста вообще нет. Не знаю, почему женщины так боятся возраста. Сколько бы вас ни вколачивали в землю, вы всегда останетесь сами собой. Если душа у вас прекрасна — все в вас на месте. И неправда, что все мужчины смотрят только на ноги. Может быть, они только высказываются примитивно.
— Ну что ты такой строгий. Стройные ноги — это же действительно хорошо.
— Скажу тебе честно, я взбешен был пушкинскими строчками о ножках, возмущен, что на всю Россию две пары красивых женских ног. Это не чутко.
— Костя, ты не прав. Ведь это же не собственно авторская речь, это лирическое отступление, достойное золотой молодежи и Онегина.
— По-моему, поэт должен видеть в человеке все.
— Но ты на что прежде всего обращаешь внимание?
— Для меня важнее глаза. В них — душа.
— На одном из твоих поэтических вечеров я понаблюдала за твоей женой, поэтессой Еленой Кацюба, и была поражена — в ее облике словно бы воскресла герцогиня Альба, какой ее запечатлел великий Гойя.
— Потрясающе!
— А ты разве не заметил?
— Заметил, да не признавался. Действительно, можно подумать, что она из знатного рода. Но папа ее — донской казак, а мама — преподавательница языка, очень чуткая к литературе. Так что Лена не воспитанница института благородных девиц.
— Как чувствует себя твоя “герцогиня”, когда ей, такой пышноволосой, приходится сочинять обед на вашей маленькой кухне?
— Она это делает так виртуозно и непредсказуемо, как и пишет. Так же вкусно. А ее бабушка заметила как-то: интеллигентная женщина всегда лучше приготовит суп, чем кухарка. Так что государством должны управлять не кухарки, а интеллигентные женщины.
— Поглядишь на наших думских дам, и станет кисло и скучно.
— Не будем говорить о грустном, чтобы не испортить настроение читателю: ведь и ему, должно быть, приятно, что замечают русского автора.
— Но особенно приятно будет женщинам. Твоя “ПОЭМА ЗверьЯ” написана истинно

влюбленным. Любовный акт осмыслен философски и, безусловно, чувственно: “Я привит к твоей наготе, как черенок к подвою”. Кого из великих любомудров ты особенно ценишь?
— Безумно люблю Спинозу: “Шлифователь алмазов, Бенедикт Спиноза доказал идентичность понятий “алмаз” и “разум”. Грани разума — грани алмаза. Ум алмазообразен. Когда в спектральных муках взгляд блаженствует, сквозь линзы множась, влажнеет девичий алмаз в ладонях нежного Спинозы”.
— Из всех человеческих грехов какой кажется тебе неприятнее всего?
— Высокомерие. Оно прижилось и в современной России. Приезжаешь в Европу — там никто и не нигде этого качества не проявляет. Демонстрировать высокомерие неприлично так же, как не застегнуть пуговицы на интимных местах. А здесь это норма жизни. Хотя бы научились скрывать свои недостатки. У нас их демонстрируют. Когда показывают тех, кто над нами, они даже из этого “ящика” смотрят на нас, как на букашек. Это ужасно, мерзко, не достойно человека...
— Какая тема тебя не отпускает?
— Пишу поэму.Хочу выразить мысли о жизни и смерти. Это естественное желание. У нас господствовало бодряческое, оптимистическое сознание. А Гегель, например, говорил: “Человек потому человек, что он, в отличие от всего живого мира, осознает свою смерть. Это дает ему свободу. Человек — это ночь, смотрящая в себя своими черными глазами”.
— Но это почти стихи Кедрова!
— Сам-то я у Гегеля недавно такое встретил. И поразился... Правда, сейчас эта мысль Гегеля звучит по-иному.
— Когда объявят лауреатов Нобелевской премии?
— 15 октября назовут.
— Надеюсь, это будет русский поэт.



Наталья Дардыкина



------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------





















Интернет для людей

Игорь Яркевич

При свете звезд

Философии в России не повезло. Поэзии повезло больше. Филсофию не любил никто, а поэзию любили все. Россию легче представить без православия и зимы, чем без поэзии. Поэзию любили монархисты, социал-демократы, дворяне, пролетарии, русофобы, западники, ортодоксальные коммунисты, троцкисты, члены Политбюро, диссиденты. За равнодушие к поэзии можно было получить самую тяжелую статью в кодексе русской чести. В русской онтологии поэзия была первичнее и материи, и духа. Поэзия была в России архетипом, символом, социумом, воздухом, национальным героем и национальной катастрофой. Но когда-то это должно было закончиться. Любовь к поэзии невозможна без любви к философии. Но симбиоз философии и поэзии тоже не любил никто. Любовь к поэзии закончилась, когда стало ясно, что философия в России не прижилась. Философия не смогла объяснить поэзии, что делать поэзии, когда наконец в Россию пришла политическая свобода. А объяснить поэзии, что же ей делать в условиях политической свободы, может только философия. Сама политическая свобода ничего объяснить поэзии не может.

Для моего поколения из всех социальных катаклизмов, случившихся с Россией за последние пятнадцать лет, самым впечаляющим остается конец русского литературного мифа. В конец русской литературной истории не верил никто. То, что этот конец состоялся, более впечатляет, чем распад советской империи и уничтожение Берлинской стены. Мое поколение даже в самых страшных поколенческих снах не ожидало, что Россия и поэзия потеряют интерес друг к другу.

Книга Кедрова “Поэтический космос” появилась в тот момент, когда перестройка уже закрывала русскую литературную историю. Космос поэзии уступал место космосу девальвации рубля. Мое поколение ждало литературного ренессанса. Ренессанса оно не дождалось. Последние взлеты русской литературы оказались связаны только с перестройкой.

Перестройка лишила мое поколение надежд. Счет моего поколения к перестройке за несбывшиеся надежды бесконечен. Перестройка выявила хаос, имманентно присущий русской культуре. Попса легко и быстро задавила элитарную культуру. И не надо обвинять попсу! Обвинять надо элитарную культуру, которая могла только репрезентировать уныние и безнадежность.

Любая философская книжка может считаться в России актуальной. “Философские письма” Чаадаева и “Вехи” можно печатать каждый день в газетах как горячие новости. Ими можно открывать выпуски “Вестей” и “Сегодня” И не потому, что эти книжки сообщают о каких-то свежих событиях. Просто наше понимание философии не пошло дальше этих книг. Философскими эти книги назвать сложно. В России место философии было и осталось крайне расплывчатым. Русская философия занимала узкую полоску между публицистикой, не очень точным переводом Ницше, литературной критикой, политическим ангажементом и, в самом лучшем случае, историей философии.

Русские философы всегда были хорошими стилистами, но плохими филосфами. Розанов даже стал одним из лучших прозаиков начала века и до сих пор актуален как “отец” русского потока сознания. Розанова можно сравнивать с Джойсом. Но с философами он не очень сопоставляется.

Русские философы всегда понимали себя как беллетристов и политиков, но при этом не очень понимали себя как философов. Отсюда их гипертрофированный интерес к литературе. Но там, где начинается литература, там кончается философия. Там кончается метафизика. Там начинается либеральный дискурс, где уже невозможно разобрать ни философии, ни литературы.

Кедрову удалось разорвать этот замкнутый круг и органично соединить философию с литературой. Для русского культурного пространства это достижение можно считать принципиальным.

Я думаю, что книга Кедрова меньше всего понравится либералам. Во-первых, либералам кажется, что философия - это когда грустно, скучно, старомодно, много иностранных слов, и непонятно зачем. Либералам так казалось сто лет назад, кажется сегодня, и, судя по всему, будет казаться еще сто лет спустя. Либералы никогда не поймут, что философия - это когда весело, умно, эротично, актуально и все понятно. Во-вторых, либералы не смогут соединить литературу с философией. Для либерала соотношение литературы и философии - оскорбление. Для либералов определяющими вещеми в понимании литературы являются не космос, не метафора или, не дай Бог, философия, а а “честь” и “совесть”. Либералы до сих пор верят, что “Евгений Онегин” - энциклопедия русской жизни, что Пушкин - наше все, что поэтом можешь быть или не быть, - по желанию, а вот гражданином быть обязан, и что, самое главное, умом Россию не понять. Последнее, вероятно, либералам ближе всего; оно дает им право не понимать не только Россию, а вообще все. Милые глупости либералов были бы милыми глупостями, если бы не стали слоганами русской культуры. Либерализм слишком дорого обошелся русской культуре. Либерализм, чья идеология лежала в основе менталитета шестидесятников, загнал русскую культуру в тупик. Ноги либерализма растут даже из постмодернизма, который казался вызывающе антилиберален.

Я не против либерализма. Я против того, что сфера его влияния так чудовищна велика. Влияние либерализма на русскую культуру оказалось больше, чем влияние звезд. Либерализм в его русском варианте должен занимать достаточно скромное место и, по крайней мере, уступать в своем влиянии на культуру влиянию космоса.

Впрочем, Бог с ней, с литературой. Литературу, если честно, уже не жалко. А вот язык жалко. Главная трагедия постсоветского пространства - отсутствие языка. Мы по-прежнему говорим на языке паспортистки советского жэка. Сегодняшний русский язык совершенно неадекватен ни языку гипотетической демократической русской культуры., ни любой внятной языковой модели. Он вообще ничему неадекватен. От него сводит скулы. Политиков, бандитов, писателей, стриптизерш объединяет одно - отсутствие языка. Социальное расслоение никак не подействовало на современный русский язык. Язык не расслоился; он слипся, сжался в бесформенную кучу. Без философии не может существовать язык. Только философия дает языку рефлексию, необходимую для его дальнейшего существования. Презрение к философии кончается аморфностью языка. Аморфность языка ведет к аморфности личности. Психиатры говорят о странной болезни, появившейся в последние годы. В психбольницы попадают люди, которые ничего не могут сказать о себе. Они знают, какой сегодня год, месяц и даже день. Они знают, кто сейчас Президент России и знают даже мэра города, где находится психбольница. Они знают лауреатов последней премии “Оскар”. Они знают все, - кроме одного; кто они. Вылечить их практически невозможно.

Надо думать, что говоришь. Думать постоянно. Иначе катастрофа. В языке можно заблудиться как в пустыне и тумане одновременно. Чернобыль русского языка требует спасателей, не боящихся входить в зараженную зону. “Поэтический космос” - книга спасателя.

Книга Кедрова реабилитирует русскую литературную критику. Кризис русской литературы во многом обязан перманентному кризису критики. Критика пропускала удачи и не замечала удачи. Удачей критика считала гражданский пафос; неудачей - все то, что за его рамки выходит. Русская, а затем и советская критика без раздумий пошла с закрытыми глазами по той дороге, которую ей указали Белинский-Чернышевский. Она не хотела смотреть на звезды. Она боялась звезд. Звезды казались ей бледным отражением гражданского пафоса. Метафизика была и осталась для русской критики ненужной игрушкой. Когда русская критика наконец обращала внимание на метафизику, то она путала ее с религией. Философы Серебряного века запутали читателя окончательно. Они понимали “зло” и “добро” Достоевского, Толстого, Пушкина, Гоголя как проблему религиозную, нравственную, естественно, - политическую, и тем все дальше и дальше уводили читателя в сторону и от Достоевского, и от Толстого, и вообще от литературы в сторону журналистики. “Зло” классиков - это проблематика синтаксиса и проблематика стиля, проблематика русского литературного мифа. Метафизика классиков опять же идет из стиля и русского мифа, но никак не из религиозного энтузиазма. Ни критики, ни философы не хотели верить, что “зло” классиков имеет метафизическую природу, а не религиознаую или социальную. И религиозная, и социальная субстанции - вещи действительно скучные. Поэтому классика перестала возбуждать. Она снова начнет возбуждать, если посмотреть на нее сквозь звезды.

У Кедрова нет характерного для литературного критика пренебрежения современниками. Он не боится анализировать современников сквозь призму света звзед.. Русская литературная критика раздражает публицистичностью. Она навсегда “подсела” на наркотик публицистики. Врачи уже научились лечить от привязанности ко многим наркотикам; но от наркотика публицистики у них пока лекарства нет. Когда Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба, то под “собой” он имел в виду литературную критику, а под “рабом” - публицистику. Русская критика никак не хочет отказаться от пубилистического описания современников. Нет писателя в русской литературе, который бы не пострадал от камня публицистики. О современниках надо писать сквозь призму звезд. Тогда нам многое станет в них ясно. Звездный свет - лучший ключ к пониманию писателя и литературы.

За девяностые годы мы не решили ни одной узловой проблемы русской литературы. За девяностые годы руское гуманитарное пространство превратилось в заброшенную деревню. Уже не верится, что когда-то здесь кипела жизнь и что когда-нибудь она закипит снова. Мы никак не можем отказаться от прежних догм и даже не можем принять новые; слишком большое значение имеют старые. Русская литература продолжает разговаривать на языке советского писателя, занимающего десять рублей на продолжение вечера в ЦДЛовском буфете. Наступление третьего тысячелетия не производит на русскую литературу абсолютно никакого впечатления и не вызывает у нее никаких эмоций. Даже рынок не смог мобилизовать русскую литературу; русский книжный рынок - поле деятельности вызывающе советских культурных идей. У русского гуманитарного пространства тяготение к советской иерархии ценностей; если гоорить языком Кедрова, русская гуманитарная мысль никак не может сойти с орбиты “совка”. Оно никак не выскочит из его черной дыры. “Совок” не хочет уходить. “Совок” смотрит сквозь витрины книжных магазинов. “Совок” раздает литературные премии и руководит литературными журналами. “Совок” просачивается сквозь Интернет и сквозь DVD. “Совок” наслаждается Александрой Марининой или чем-то еще в том же роде, что стыдно не только читать, но и даже просто говорить об этом. Затянувшийся “совок” лишает энергетики литературу. Новому поколению не хочется идти в литературу. Новое поколение зевает при одном только упоминании о литературе. Новое поколение не верит, что советская система “письма” когда-нибудь закончится. Оно не верит, что “совок” может рассыпаться под светом звезд, как вампир - под лучами солнца с наступлением утра. Ему кажется, что звезды далеко. А они близко. По крайней мере, значительно ближе, чем кажется. Но “совок” отучил не только смотреть на звезды, но даже мечтать о них. Книга Кедрова помогает и мечтать, и думать.

Мечтать, конечно, вредно. Но думать не вредно. Это не только не вредно, но даже нужно. Когда-то надо учиться думать. Результат десяти лет свободы внушает мало оптимизма. Но все-таки внушает, и шансы есть, - поскольку есть звезды. Звезды никуда не делись, звезды по-прежнему светят и учат философии и метафизике. Про звезды забывать нельзя.

Русское гуманитарное пространство должно измениться. Измениться кардинально. В сторону звезд. Но до звезд далеко, поэтому хотя бы оно должно перестать пахнуть нафталином. Русская мысль устала и застыла. Русская мысль привыкает к свободе так же медленно, как Маугли – к человеческой речи.

Книга Кедрова одиозна, как может быть одиозна сильная и глубокая книга в эпоху тотальной апатии. Книга Кедрова возбуждает, - как и должна возбуждать классная книга, и заставляет верить, что литературная критика когда-нибудь будет не только смотреть себе под ноги и спотыкаться на каждом шагу, но и, в конце концов, научится смотреть на звезды.


















Я.Онлайн

Презентация Полного собрания поэтических сочинений Константина Кедрова “ИЛИ” (М., “Мысль”, 2002) в русском ПЕН-центре 29 ноября 2002 г.

Фрагменты выступлений: профессор В.Л.Рабинович, Андрей Вознесенский, священник Глеб Якунин, космонавт, ученый Юрий Батурин, А.Витухновская, Е.Кацюба и главный редактор издательства “Мысль” И.В.Ушаков.

КЕДРОВ. Я думаю, что сейчас неслыханный расцвет поэзии, даже больше, чем это было в России 20-х годов. Но разница в том, что в России 20-х годов про этот расцвет поэзии знали все культурные люди, а сейчас это расцвет проходит в тишине и в тайне, по закону Льва Николаевича Толстого, который сказал: “Настоящая жизнь совершается там, где она незаметна”. В 60-м году я был по ощущению такой же, как сейчас. Основные прорывы все были совершены тогда. Просто они не могли никак реализоваться в напечатанном виде. Никто не видит и не знает, как растет трава, но она прорывает бетон и асфальт. Единственная потребность у поэта – это чтобы его стихи услышали и прочитали.

РАБИНОВИЧ. “Или” – все существует в этом самом “или”. Между “быть” или “не быть”, между тем и этим, между этим и тем и так далее. И вот Константин – Протей. Он Протей слова и Протей нашей жизни. То есть проникает, как нейтрино, потому что одушевляет все это своей замечательной лирой, своей замечательной музой, своим журналистским даром, своим философским проникновением в самую суть дела. И попадает в суть дела. Вот такой замечательный философ, как Мераб Мамардашвили, с которым мен выпала честь работать в Институте истории естествознания. Говорил, что талан попадает сразу в несколько сутей дела, а гений попадает в суть этих сутей, то есть в самую суть дела. Вот этому я думаю, что назвать свою книгу “Или” – это подлинная гамлетовская смелость, шекспировская даже смелость, и действительное попадание в самую суть нашего бытия, которое все время между тем и этим, вот на этой границе. И Константин как раз свидетельствует о том, что не только он живет на границе, но мы все живем на этой страшной границе “быть или не быть”, страшной границе – перейти туда или сюда, но, главным образом, чтобы оставаться, покуда мы живем, в этой точке, которая все время самовзрывается, самоуничтожает самое себя с тем, чтобы вновь возродиться. И, этим я считаю, Константин гениален. Правильно, Андрей Андреевич?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Правильно. Сейчас я собрал свое собрание сочинений, и вот, я смотрю, в каждом томе три-четыре посвящения. Но здесь совершенно другой случай. Я очень люблю стихи Кедрова. Это абсолютно лишенные пошлости вещи. Сейчас в нашей литературе самое страшное – пошлость, все эти сентиментальности, все эти кубики-квадратики стихов. Но Кедров с самого начала до конца своей книги цельный совершенно, это удивительно неизменяемый человек. Здесь есть главное – стихия языка, которая опережает поэта. Мы все уходим в язык. Это наше бессмертие или смерть, все равно. Я написал стихи “Демонстрация языка”, как предисловие для этой книги. Интересно, что эта книга построена от последних голов к началу. Не всякий поэт может решиться на это. Обычно бывают хорошие стихи вначале, а потом начинается уже дребедень, такая уже девальвация. У Кедрова же видно, что сейчас он более матерый, более точный мастер. Моя любимая вещь у него всегда была – “Компьютер любви”, написанный где-то в 70-х. А вот последняя, “Тело мысли”, она такая же, как “Компьютер любви”.

БАТУРИН. Формула, которая минут 10 назад вспомнил Константин “или – или”, это точно формула разделительная. А вот если говорить об “или”, то здесь еще надо подумать. Если мы зададим себе вопрос или просто скажем утвердительно: Константин – это поэт или философ. И вот тут мы можем утверждать совершенно точно, что здесь это никак не разделяется, а “или” здесь наоборот соединяет. И действительно Константин – поэт, философ и художник в самом широком смысле этого слова, и когда его читаешь, трудно определить ту грань, когда поэзия переходит в философию, а философия становится поэзией. Кроме того, когда с ним разговариваешь, с ним очень интересно разговаривать, то ощущаешь, что он пережил какой-то опыт, который дал ему понимание мира несколько большее, чем у нас. И, наконец, когда он собрал все это вместе, это стало событием не только для него, но и для всех нас.

КЕДРОВ. Ну, насчет “или” я вынужден еще дальше прокомментировать. Еще в 60-х годах меня поразила такая вещь: на месте Гамлета между “быть” или “не быть” я выбрал бы “или”.

ЯКУНИН. Я написал огромный адрес, и это плохой знак, потому что хорошие адреса, как хорошие стихи, должны быть очень короткие. А я раскатал прямо на две страницы. Я такой священник немного в стиле Рабле, хоть у меня много драматического в биографии. Но уж так получилось, ничего другого не вышло. Разрешите зачитаю тогда свой адрес. Я завидовал Константину – никак не получается палиндром. И вдруг написал “Адрес от сердца” и прочитал наоборот: “Ацдрес то серда”. Ну, такой получился дефективный палиндром.

КЕДРОВ. Нет, он не дефективный. Палиндромическое звучание туда и обратно – это глубокое мистическое дело, потому что время, движущееся из будущего в прошлое и из прошлого в будущее, образует полный объем.

ЯКУНИН. Ну, вы великий теоретик, а я прочитаю то, что написал.

Собранье сочинений Кедрова

Не только по размеру мэтровы

(Вернее, правильнее метровы)

Орехи Кедрова – кедровы…

Они в невидимом сраженье

Как пушечный редут

К преображению ведут.

Под кедрову картечь

Подставим каменное сердце,

Чтобы жили не напрасно мы

Слезами по прекрасному

Смогли бы чтоб протечь…

Гоняй и нас по новым палиндромам

Как гонят на ристалищах коней по ипподромам,

Сгоняя жир с заплывших душ

За это Кедрову играем туш!..

ВИТУХНОВСКАЯ. Я вас хотела бы поздравить, Константин Александрович, с выходом вашей книги, потому что в полном объеме, я думаю, все это будет восприниматься более цельно, и вы достигнете того результата и того восприятия, которого вы хотели бы достигнуть.

УШАКОВ. Я сделал то, что хотел сделать. Раз я издатель, я должен издавать то, что хотя бы не вредно, а то, что делает Константин Александрович, я считаю это полезно – в широком смысле этого слова. И мне стало обидно, что его практически не печатают. И вот я созрел до того момента, когда я стал главным редактором издательства “Мысль”, и начал работать с ним. Сначала мы выпустили книгу “Инсайдаут”. Это философия и поэзия, это теория Константина Александровича о выворачивании – инсайдауте. А потом логически мы вышли на необходимость издания полного собрания стихотворных произведений, в которых наиболее полной мере отражается, на мой взгляд, вся философия и поэзия. Его поэзия от философии неотделима. И мне показалось, что Константина Александровича надо издавать именно в издательстве “Мысль”. И вот “Мысли” я это предложил, и за девять месяцев мы сделали книгу.

КЕДРОВ. Мы открытие сделали, что книга делается ровно девять месяцев.

УШАКОВ. Поэтому с чувство выполненного долга я представляю эту книгу. Сейчас следующая книга готовится, примерно в этом же оформлении, посвященная мировоззрению Эйнштейна.

КЕДРОВ. Я долго мучился над рукописью этой книги. Шутка дело – полное собрание сочинений. Это же мания величия. Страшно читать все подряд, даже если это Шекспир. Я был в полной растерянности. И тут Елене Кацюбе пришла в голову идея – расположить стихи в обратном порядке, палиндромически. Не из прошлого в будущее, а из будущего к прошлому. И тут мне, как читателю, стало интересно читать.

КАЦЮБА. Говорят, что совета спрашивают, чтобы сделать наоборот. Но тут другой, счастливый случай, потому что совет-то был уже наоборот. Просто мне очень нравится последняя вещь – “Тело мысли”, и если бы она поместилась где-то в конце, то неизвестно, когда бы читатель до нее добрался. А так она дает тон всей книге, и потому книга получилась очень легкая изнутри. Она состоит как бы из комнат, но прозрачных, как в программе “За стеклом”. Можно подойти и в любой момент посмотреть, что там внутри. Но есть люди, которые любят читать с конца, и для них-то все как раз будет сначала.


















Яндекс.Видео

Институт Философии РАН, 28 января в 16.00

Заседание в зале Ученого Совета

Обсуждения книги поэта и философа Константина Кедрова

“ИЛИ” (М., “Мысль”, 2002)

Принимали участие: профессор С.П.Капица, член-корр. РАН А.А.Гусейнов, академик РАН Л.Н.Митрохин, профессор В.Л.Рабинович, профессор Ю.Орлицкий, аспирант РГГУ М.Дзюбенко и другие.



Фрагменты обсуждения

Рабинович. Однажды на философском, культурологическом семинаре Константин Кедров предложил тему для заседания: “Философия как частный случай поэзии”. Хотя это выглядит немножко не в пользу философии, на самом деле эти вещи очень связаны, и они равнозначны. Равнозначны они в том смысле, что и поэты, и философы пекутся о смысле. Но если для философа философия, или философствование, – это смысл плюс значение, то для поэта это тоже смысл, но плюс звук. В этом смысле и поэты, и философы стоят перед миром впервые, как будто только что появившись. Они должны удивится этому, и должны каждый своими средствами усомниться в обыденном. Именно так, именно здесь начинается философ и точно так же начинается и поэт. Все-таки в начале было не ничто, как считается, а был звук – гул, из которого все возникало. В первой строке Библии было сказано, что Дух Божий носился над водами, но вы вспомните, что вода еще не была создана, а Дух Святой уже носился над водами. Поэтому вода здесь – метафора, а Дух, носящейся над водою, – это ни что иное, как метаметафора (термин Кедрова).

Кедров. Идея этой книги обозначена достаточно четко в заголовке – “ Или”. Или как середина между “быть” или “не быть” “Или” – как авторский выбор, с одной стороны, а с другой, как более адекватное для нашего понимания, и неуловимости истины, и неуловимости бытия, и, в конце концов, свободы. В ситуации “или” мы интересны, Гамлет интересен. Представьте себе Гамлета, который сделал выбор. Ну, выбрал бы “быть”, получился бы Дон Кихот. Выбрал бы “не быть”, получился бы Будда. Это уже не так интересно. Интересен Гамлет, выбравший “или”. Это очень важно. Так же как важен этот рисунок на обложке, который дает внутренне-внешнее пространство. Это знаменитый куб, перспектива которого внутри, но кажется снаружи, а снаружи – внутри, с той разнице, что сам автор является таким кубом. Я думаю, мы все в какой-то степени являемся таким кубом. И вот в тот момент, когда вселенная, как говорят, внутри нас, это не совсем правильно. Вот когда получается такая странная вещь – мы вовнутрям всю вселенную, это интереснее гораздо. Я описал это в 1983 году в поэме “Компьютер любви”: “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека”, – и думаю, что мне удалось этой поймать. Что это не является формулой, идущей от футуристов, это я точно знаю, потому что у футуристов была такая дурацкая спесь перед космосом и перед природой. Они покоряли, осваивали. “Победа над солнцем” – что солнце надо убить и заменить его электричеством. Это все остается в двадцатом веке, и Бог с ними. Но что у них гениально было – они поняли, что в языке не хватает слов. И вот когда я понял, что мне в языке не хватает слов для обозначения того, что я думаю и чувствую, тогда и родился у меня термин “метаметафора”. Он носил подпольный характер, потому что ничего не должно было быть. Ректор Литинститута мне сказал, что “поэзией у нас Егор Исаев ведает”. Но, слава Богу, поразительная вещь, действительно в России надо жить долго, и я дожил до Полного собрания сочинений в издательстве “Мысль”. Мне особенно лестно, что сразу после издания Лосева. Понятно, что такие мистики, как Лосев, над этими проблемами думали. Лосев от афонского монаха в 1910 году услышал такую вещь, что “Бог не есть Имя, но Имя есть Бог”. Это потрясающая вещь. Потом этого монаха в 13-ом году выслали с Афона за ересь, и он приютился здесь в Москве. Он стал духовным отцом Лосева и основал духовное направление “имяславцев”. Понимаете в чем дело, вот сказано: “в начале было слово”, Не слово, Логос, на самом деле. А я подозреваю, что Логос это и есть то, что мы называем именем. Потому что Лосев говорил совершенно потрясающую вещь – если нет имени, ничего и нет. Чтобы что-то было, у него должно быть имя. Имя начинается с имени. Наименовать можно, но изначально тот, кто именует, он сам должен быть Имя. То есть “в начале было Имя”. Это уже близко к поэзии. Мы как бы вспоминаем собственные имена. Они, эти имена, как бы в нас самих находятся, то есть в языке, на котором мы разговариваем.

Больше я вас глушить философемами не собираюсь, я только небольшое вступление сделаю. В 60-ом году сидим мы и спорим. Тогда было принято спорить. Сейчас о чем спорят? Сейчас все больше о политике. А тогда мы спорили вот на такие темы – теория относительности говорит, что скорость света 300000 км/сек, и больше быть не может, а я совершенно от печки говорю: “Нет, мысль быстрее!” На меня накинулись друзья-физики: “А ты докажи! Во-первых, что такое скорость…” А я ничего, говорю, не доказываю, а только мысль быстрее. А недавно я написал поэму, она называется “Тело мысли”.

Капица. Пионеры ХХ века искали в двух направлениях искусства: в области рисунка, живописи и в области слова. И, по-моему, то, что сделано в области слова, гораздо более емко, хотя и менее понятно, чем то, что сделано в области живописи. Ну, сколько можно говорить о квадрате Малевича? Здесь оказывается важнее то, что говорится, чем то, что показывается. Поэтому вопрос языка, знака, семиотики, с моей точки зрения, центральный для современного мышления. И меня всегда интересовало и мышление Кедрова, и то, как он пишет. Это характерно вообще для современной философии – двойственность. Текст, прочтенный туда или обратно (палиндром), текст, который сказан одними и теми же словами, но понимается в разных смыслах – “казнить нельзя помиловать”, – когда запятая решает судьбу человека. Это тоже принцип некой двойственности. Как прочитать такой текст? Вот это гораздо больше расширяет наше мышление, наше понимание этого дела, чем кажется при тривиальном, логическом прочтении текста. Бор, который был великий мыслитель нашего времени, утверждал, что если истина достаточно глубокая, то и противоположное ей утверждение тоже содержательно. Это очень сложная конструкция принципа дополнительности, которое есть в этой книге. И это действительно помогает понять полноту любого утверждения. И вот это принцип суперпозиции – то, что Кедров называет “или”. Он является основным для квантовой механики, то, что труднее всего понять, как кошка у Шредингера одновременно и жива, и мертва. Только когда вы вмешиваетесь в ее состояние, вы выясняете, в каком она состоянии. А на самом деле кошка и есть в таком состоянии – “подвешенном”. И сейчас это квантовое, так называемое, смешанное состояние стало основой целого направления современной электроники и вычислительной техники, когда целостность квантового объекта оказывается неразрушима и может служить для передачи сигнала. Если вы вмешиваетесь в этот сигнал, то вы нарушаете целостность этого объекта и вы не можете его после этого прочесть. И с моей точки зрения это сильно связано с тем расширением нашего мыслительного понятия, которое найдено Кедровым в экспериментах над языком, над смыслом, над содержанием. И в этом смысле человечество в каком-то смысле едино. Ему очень трудно убежать от себя. Каждый находит себя в более сложном. Как есть метаметафора, так есть и метачеловечество, которое более содержательно, чем любая его отдельная его часть. Вот об этом мне хотелось бы просто напомнить, потому что мне кажется, что только с таких более широких позиций можно понять то, что нам предложено в этой книге. Я бы хотел именно за это поблагодарить автора. Мне представляется, что в этом смысле этот текст исключительно ценный. Здесь есть еще одно замечание. Многим кажется, что современная литература, получив необыкновенную независимость, может творить что угодно и как угодно. Но здесь, мне кажется, существует гораздо большая дисциплина ума, чем во многих областях современной литературы, которая совершенно забыла об ответственности. Я могу сказать, что эта поэзия очень ответственна и в социальном, и в логическом, и в содержательном плане. Она цементирует наше сознание в гораздо большей степени даже, чем кажется. Своим строением эта поэзия навязывает какую-то внутреннюю логику и дисциплину. Еще раз спасибо за эту книгу, и дай бог, чтобы это был не последний том собрания сочинений.

ОРЛИЦКИЙ. Перед нами один из редких авторов, который ничего не меняет, который делает так, как оно диктуется. Мне кажется, что это поэт, который подчиняется языку. Можно сказать, что это рабство, а можно сказать, что это абсолютная свобода. Мне кажется, что это очень важное качество, потому что на фоне современной поэзии то, что мы сегодня слушаем и о чем рассуждаем, явление, тем не менее, достаточное редкое. Редкое уже в силу того, что человек не просто взял на себя обязанность стать выразителем чего-то, а просто стал и все. Может быть, это трудно, а, может быть, наоборот, легко. В любом случае это крепко. И второе, что я хотел сказать. Занимаясь всякого рода инвентаризацией (я такое слово предпочитаю) современной словесности, я постоянно спотыкаюсь о произведения Константина Кедрова. Мне нужно привести пример, допустим, визуальной поэзии – все равно попадается. Причем, даже в самой маленькой книге есть все многообразие приемов современной поэзии. Это показывает, наверно, опять-таки определенную исключительность. Потому что есть авторы, которые работают все время на одном приеме, есть авторы, которые идут последовательно от приема к приему. А есть авторы, которые активно владеют всем, что предоставляет язык. И Кедров из их числа. Очень хорошо, что получилась такая книга, именно потому, что все, что мы раньше видели, оказалось собранным вместе. И то многочисленное количество отражений – текста в тексте, слова в словах, внутренняя неизбежность палиндромии, о которой говорит заглавие, напоминая об обратимости всего на свете во все на свете, мне кажется, в этой книге получилось.

ГУСЕЙНОВ. Сегодня на нашем заседании, конечно, не так много народу, как бывает на поэтических вечерах. Но на днях я узнал такую вещь, которая меня поразила: когда хоронили Стендаля, за его гробом шел один человек. Правда, этот человек был Бальзак. Я не знаю, есть ли здесь Бальзак, но, похоже, что Стендаль здесь есть. Я думаю, что Константин Александрович – как раз величина такая, вполне соразмерная. Я знал и его философское творчество, и стихи. Но сегодняшнее чтение открыло для меня их совершенно новое звучание. Константин Александрович и в поэзии, и в философии задает новый образный ряд. Он дает образ мира, который можно уподобить кругу, овалу, где все сходится в единое целое, где нет обрывов. “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека” – этот мотив у него все время обыгрывается, и в этом смысле он прав. Хотя внешне, с точки зрения языка, он может быть, и похож на футуристов, но с точки зрения существа дела, мироощущения, мировосприятия это, конечно, что-то совершенно другое, совершенно новое. И мне это очень близко. Тут говорилось, что поэзия – это прежде звук. Конечно, поэзия – это звук, и что поэзия без звука? Она оказывает такое воздействие, которое нельзя расчленить и нельзя понять, почему одно воздействует, а другое нет. Но на поверку всегда оказывается, что когда ты попадаешь в эту среду, а потом начинаешь вникать, то получается, что это не только магия звукового ряда, там всегда есть смысл. Своеобразие и уникальность Константина Александровича именно в том, что это у него настолько едино, что вы их не расчлените. Вот даже тот шедевр, который он нам прочитал:

Земля летела

по законам тела,

а бабочка летела,

как хотела

– это действительно гениально, и смысл, и звук. И еще вот такая вещь – “или”. Конечно, это программа. “Или” – это мысль, это свободное парение. Но в то же время “или”, я так понимаю по смыслу творчества автора, это не нулевая точка, не мертвая точка, где равновелики схождения и в ту, и в другую, и в третью сторону. Это какое-то другое “или”, не то, которое убегает от действия и лелеет тот момент, когда нет действия. Кедров как раз, мне кажется, человек и в жизни, и в поэзии ясный, определенный, не боится активных состояний. Его “или” – это такое состояние человеческого бытия, когда что-то может состояться только в том случае, когда человек берет на себя всю ответственность. Это “или” равнозначно по отношению к альтернативам. Там нельзя опереться на какие-то внешние данные, мотивы – то, что можно измерить, рассчитать, взвесить и так далее. Но поскольку нельзя ни на что там опереться, то это именно такая точка, из которой что-то может возникнуть только в том случае, если тот, кто находится в этой точке, смеет, решается что-то сделать, то есть берет на себя – делает себя основанием. Собой создает то основание, которого он не находит в этих альтернативах. И эта как раз та категория, хотя неудобно, вроде бы, говорить о категориях, когда речь идет о поэте, но это именно та категория, которая этически нагружена.

МИТРОХИН. Здесь говорилось много умного, глубокомысленного, и мое единственное желание – быть примитивным, хотя это очень трудно. Понимаете, любопытная вещь, я и прежде читал стихи Константина Александровича, и они казались мне несколько странными, какое-то у меня такое было впечатление. Но теперь, когда они собраны в книгу, оказалось, что это не просто собрание стихов, это введение в какой-то немножко другой мир. Здесь это очень ощущается. Почему так получается? Понимаете, есть стиль писателя, есть стиль публициста, есть стиль поэта, есть макро стиль, есть микростиль. В данном случае это все как бы совпадает. И я просто отметил виртуозность Кедрова, и аллитерации, и слова-выворачивания. Кто кого выворачивает, это другое дело. Но это вот и есть талант. Я всегда поражаюсь – откуда приходят мелодии? И в данном случае я поражаюсь – откуда это приходит? Это особый талант, особая какая-то способность. Ну, была “Уляляевщина” Сельвинского, был Хлебников. Но это есть какая-то традиция, это ж не просто так. Это есть старые, древние исконные традиции. И вот опять-таки, говоря со стороны, для меня это просто очень интересно, для меня это просто очень значительно. И теперь можно эту книгу даже по-новому читать. Она требует определенного чтения. Это не просто словотворчество, это высокий жанр.

ДЗЮБЕНКО. Тут с самого начала зашла речь о том, что поэзия образуется, на самом деле, на стыке нескольких языков. Если бы единый праязык не распался, как об этом рассказывается в Библии, то поэзии бы не было. Поэзия существует постольку, поскольку существует множество языков. В рамках одного языка поэзия не существует. Любое поэтическое направление есть осознанный или неосознанный прорыв в другой язык. Это мне стало ясно в значительной степени благодаря творчеству Кедрова. У него есть такие экстремальные поэмы, в которых это особенно ясно видно, например, “Партант” – такой “тяжелый рок”. Константин Александрович ее редко читает, потому что она производит разные впечатления на слушателей. Я помню, как он ее читал в середине 80-х годов на выступлениях, которые тогда только начались, только что были разрешены. И вот, если можно, для этой солидной аудитории, пожалуйста, хард-рок – “Партант”.

КЕДРОВ. Эта вещь продиктована исключительно Чернобылем. Чернобылем, конечно, в метафизическом плане. Я тогда ясно понял, что, как плавятся атомы, распадаются и несутся, то в языке ведь тоже все плавится и распадается. И тогда возникла вещь “Партант”, которую с удовольствием я рискую прочесть в этой просвещенной аудитории, потому что в других уже не рискую и не читаю.



Партант

I. Судьбант

Восьмиконечная луна вернеет

третья падая восьмерит

лунеет отрицант цвета тосковатого



Металл Металит Метально

параднит судьбант тьмея

наверхно-западно-востоко-

нижне-верхне-средне-

наружно-внутренне-вверх-сегментально

Винт винтин смертит мерцает винтеет

винтно стелется тангенсеет

больная актрисит или

над-право леветь нутрь нутрит

запад западает в сирый роялит

а над спинально-будуще-вчерашним

воркует сегодня-бывшее под печалью

хотя длительно-ожидант

востоко-ночительным человеча

чашея над-вокруг чая

II. Чайная церемония

Мне Чашельно и Немного Чайно

и беря в руки над я чай нутрю

все чаея и даря чай

хотя всем уже чайно

и остроконечно

в внизу глаза под-впереди стеной

Мы начинанты среднеем ли-бы

и всем слегка благородно от-до гортани

мне горизонтно

в правом подкоченительно прошлое

печенеет и сердцеет завстраль

все жизнее и плачно мерцают ли светлы

звезда промечтала высоко над темечком

и темечко очерчивает синергетический винт

мне синергетно кибернетикально

и космологея

я отченашу сигулируя в до рояль

рекеет любовь

и отлегаль дифференциально легло

в отречение

хотя стена

выкрашенная в цвет отречения

цветела стенала

было-будет-есть-не было стеналь.

III. Сатурналии

Я-мы-он-ты вошли-вышли-ушли-взлетели

входя-взлетая-падая-выходя.



Ты Пес и Тебе Псово и Псу Тебейно

и Я-Ты Пес и Мне-Тебе Тобойно Псово

вот простейшее простейше вотное.

Мне говорят

что я слишком отрешен от чувства

но чувствее меня говориль

чтоет отрешенно-отно

сатурно марсно и плутонно

марсеет юпитериально

венеря в землю и меркуря

сатурнит и юпитерит

землеет венерит и саднеет



Таков Дракон и Таковы Законы Дракона

драконя законя и таково



Итака Атака Киото

Блажен муж иже не иде на совет нечестивых

мужен блаж иже не иде на нечест несоветых

дорожно гробно дервенеть

дорожить гробить дервенея

над деревянной высотой

я нахожусь вне глубины

она глубинит стонно двестно тристно

четырестно пятьсотно восьмисотно

двухсполовинно и пятьсотно

я пятьсотню

и мне я дал отлегаль в логово

игра пятнеть в гости

дочки-матереть и запоминально отчекант

лунить лунея лунив

дотошнит завтро

и вечер деленный на две печали

все еще являет собой ступени

к новооткрыто-будущему-вчера

но терзостно и над девичя и плодно

оповещая любить гибнущему значению

я-бытельно-быльно-килограмм-быть

IV. Партант

Партант оповещант

сыновне-дочерне-вечерне-прахно

древне-ново-открыто-заперто

юго-радостно-восточно-печально

парашютно и вне-губнея

летне-легочная зимне-ночная

сердечно-тропическая

летально-летняя

кораблит на влекомо-давнее

давить издавна влекомое

кораблея корабльно

темно-атомно-глупо

реакторно-ядерно-горлно

клубнично-дремотно-полярно-грудно-лимитно-плачно

нейтринно-распадно-лысо-больно-гортанно-пожарно-мертво

простирательно в ничтожесумняшеся

из-над кобальто-грустного цвета-все-же

тканит лазурно-глубокий значно

и за туманно-серо-прохладно-горько-

официальн-документационно-апрельно-мартно-январно-

тролейбусно-двоеженно

паскальнее все надежно-умирально-близкие

валторнит перспективя телефонея

божно-прилагательно-зурня-гармоня

Бог Ангел Зурна Гармонь

колибренький ангелея леталь диагонально-прозрачно

трансценденталит законно-посмертно-глупо

нежно-тарифно

градицируя интимнит

окско-винительно-забывно

и сослагательно-брюшно-вздошно

северит южит нежит

голограмовая инстантка истнея

и молнит в над

всемирно-ближне-отклоненный



Коронарно-Югенд

V. Летант

я не нах ступенеть от-из-до вагонетка

сирин-южно-подохнуть

явнеть златоуст-отдатно

нательно-подкожно

кладезь-обозначительно четырнеть

марсиант восходя любить

печенеет геноциидально

куда не ступанто ног менша

Я йес ист но Йезус

нихт анемаль нематериально

упаотреблейшн над нематериаль



Мариус-Петипально Летант

дурх сцена

обворожиль

да

но я нет даваль


















Яндекс.Видео

КАЛЬКА СТРЕКОЗИНЫХ КРЫЛЬЕВ
Беседа Алины Витухновской с Константином Кедровым

«Сквозь К». Авторы: Константин Кедров, Валерия Нарбикова, Елена Кацюба. М., ДООС, Издательство Р.Элинина, 2005. Дизайн обложки: Виктор Корольков Дизайн книги: ЯKrasnovsky


21 октября в «Арт Медиа Центре» состоялась презентация сборника «Сквозь К», приуроченного к 20-летию поэтического объединения ДООС (Добровольного Общества Охраны Стрекоз). С основателем ДООСа, номинантом Нобелевской премии 2003 года Константином Кедровым беседует Алина Витухновская.


А.В.: Расскажите, как у Вас родилась концепция к 20-летию ДООСа издать совместный сборник в таком составе: вы, Валерия Нарбикова и Елена Кацюба?

К.К.: Просто ДООС возник первоначально в этом составе. Лера была моей студенткой в Литинституте. И ее первый роман «Сквозь», вошедший в сборник, отражает ту атмосферу, в которой кристаллизовался ДООС. Там действуют Наполеон, Жозефина, другие исторические персонажи, используются мемуары Наполеона, его переписка с Жозефиной, — там ДООС существует еще в цитатном пространстве. Это были цитаты из мировой культуры, с которыми было очень приятно играть, и одновременно это была наша жизнь. Мы решили эту ситуацию воскресить и именно вокруг Лериного романа. Этот ее роман, на мой взгляд, является пост-прустовским, пост-набоковским, но постольку в то время, когда она его писала, в начале 80-х, еще ни Пруста, ни Набокова до читательского сознания почти не дошло, то он воспринимается как роман-полигон. К сожалению, наши надежды на эстетическую эволюцию общества не оправдались. Оказалось, что общество в условиях свободы еще больше деградирует. Запрет на Пруста и Набокова пропал, но эстетическая деградация такова, что не только пост-, но пред-Пруст и пред-Набоков сегодня совершенно не воспринимаются, а если воспринимаются — то только как культовые фигуры.

А.В.: Набоков, по-моему, вполне удобоваримый писатель. Я не могу представить таких времен, когда какая-то часть людей и, причем, не маленькая не воспринимала бы его адекватно. Он в равной степени интеллектуальный и попсовый писатель, и, может быть, только изобилие литературы делает его каким-то аутсайдером. На самом деле это довольно попсовый писатель, что же в нем непонятного?

К.К.: Смотря какого Набокова иметь в виду. Если говорить о «Других берегах» или «Лолите» — то да. А если об «Аде» или «Бледном пламени» — тогда все намного сложнее. Набоков действительно поставил себе цель найти некий средний путь и нашел его — компромиссный между попсой и высокой литературой, и многие понимают его в меру своей испорченности, или, наоборот, в меру своей зрелости. Но даже у Набокова есть вершины, которые сегодняшний читатель не понимает совершенно, например «Бледное пламя» или «Ада», те же самые. Вот такого Набокова я и имею в виду.

А.В.: А что вы думаете о сегодняшнем читателе? Что это такое? На что он способен? Какой от него прок? Стоит ли ради него писать?

К.К.: Нет такого читателя, ради которого стоило бы писать. Я думаю, писатель пишет не ради читателя, а ради самого себя и для себя.

А.В.: Наверное, можно сказать, что писатель творит не ради читателя, но имея в виду читателя.

К.К.: Да. Вот Лера так и сделала. Потому что после романа «Сквозь» она написала массу вещей, имея в виду читателя, и эти вещи получили достаточную известность и популярность.

А.В.: Писатель делает какие-то вещи, имея в виду обывателя, хотя обыватель их тоже не приемлет — он нервничает из-за того, что его считают за дурака. Получается, что имеется в виду читатель, как содержатель невыраженное хаоса, а не просто читатель, подобный писателю, но который не может писать. Такого читателя вы имеете в виду?

К.К.: Будем откровенны, я никогда не подозревал, что столь безграничны возможности деградации читателя. Это не значит, конечно, что в прошлые эпохи все сидели и читали Достоевского или Толстого. Нет, читали по программе, не больше того. Но все-таки я не мог подумать, что окажется востребованным то, что сейчас господствует в литературе. Это ужасно. Я понял, что как бы я не старался представить эту деградацию, сколько бы не вникал в ее, все равно оказываюсь не в состоянии оценить ее масштабы. Поэтому под читателем, я подразумеваю некое дно, бездонное дно.

А.В.: Значит, ваша совместная книга вышла скорее как мистическое или сакральное событие, нежели как книга, предназначенная для продажи и для чтения.

К.К.: Разумеется, как все, что делает ДООС изначально. Но раньше были политический запрет и эстетическая диктатура, что способствовало сакральности и неориентированности на какой-либо спрос. Сейчас чисто формально это, конечно, возможно, но метафизически нет. Хотя, ни в коей мере, ДООСы не жаждут массовых шествий, ни массового понимания — ничего этого мы не ищем. Все, что мы делаем, имеет сакральное или мистическое значение. Поэтому и празднование двадцатилетия ДООСа выглядело как мистерия.

А.В.: Но вы сами говорили по поводу презентации, что на мистическом уровне там все выглядело хорошо, плохо было то, что было мало прессы. Следовательно, вы претендует на массовость с определенными оговорками.

К.К.: Я объясню. Нужна такая массовость, чтобы такие же посвященные в разных точках земного шара, их очень не много, получили послание от очень немногих к очень немногим, от одиночества к одиночеству. Это ни в коем случае не чаяние некого массового спроса или понимания. Так что сакрально ДООС оправдал все мои самые радужные надежды. Другое дело, как это не ужасно, но ДООС не обрел фактически, кроме тебя, друзей.

А.В.: Почему?

К.К.: А нет больше.

А.В.: Но с вами всегда были какие-то люди.

К.К.: Да, в ДООС вступило много людей, но почти все они были и тогда, в 80-е. Вот в чем дело.

А.В.: Но я в гораздо большей степени не ДООС, чем все эти люди. У меня совершенно другие представления изначально.

К.К.: Но ты сакральный друг ДООСа. Наше общество не требует какого-либо согласия и прочих вещей. Тем не менее, есть какая-то метафизическая вибрация, которая одних людей притягивает, а других отталкивает. Это вовсе не принцип согласия или не согласия. Это поверх барьера…

А.В.: Какие еще тексты вошли в книгу?

К.К.: Книга бала задумана, как некая прозрачная среда, как буква «К» — некое преломление в прозрачной среде и отражаемая в ней стайка стрекоз. Естественно имеются в виду я, как основатель ДООСа, подразумевается Кацюба. К сожалению, Людмила Ходынкая, еще одна основательница ДООСА, находится в Нидерландах, и никаких текстов от нее для этой книги мы не смогли получить. Но те три автора, что вошли в книгу, вполне смогли воссоздать живой кристалл ДООСа. Потому и книга представляет собой кристалл, живой кристалл. Вокруг романа «Сквозь» сгруппировались мои поэмы «Заинька и Настасья», «Стулья» и, разумеется, главная моя вещь, которая была отмечена, как поэтическое событие года, — «Компьютер любви». Плюс я напечатал одно из самых последних моих поэтических достижений, почти никем еще не воспринимаемое (кроме ДООСА) — это «Астраль», поэма, написанная названиями созвездий. В ней многое уходит в философию Имени моего старшего друга и единомышленника Алексея Федоровича Лосева, который исповедовал такую религию: «Бог не есть Имя, но Имя есть Бог». Елена Кацюба включила наиболее гностические свои вещи: «Я слышала», «Зола Креза», «Цветные шахматы».

А.В.: Гностические? Меня тоже часто определяю как гностика, или даже анархо-гностика.

К.К.: Это постижение высших истин, мин уя религию своим личным путем

А.В.: Может быть, это изначальная психофизиологическая основа творчества?

К.К.: Если быть материалистом, можно и так сказать…

А.В.: Но ведь, гностицизм — это отрицание управляющего бога.

К.К.: Гностицизм — это отрицание того, что бог занимается нашей, человеческой, ерундой. Гностики боролись не против бога, но против штампов и клише Бога, которые навязывали. Богоборчество подразумевает фанатическую веру в бога.

А.В.: Значит, я не гностик и не богоборец.

К.К.: Ты природа-борец.

А.В.: Почему же меня причисляют к этим самым гностикам?

К.К.: Просто гносисом часто называют всякий целостный комплекс космо-астральных идей. Гностики были разные. Своеобразным гносисом руководствовались бонзы Третьего рейха. Общим у них всех было только то, что если Бог — это Свет, то гностики поклонялись Черному Свету, Темному Свету.



















Яндекс.Видео