Фабула участия Гумилёва в антибольшевистском   заговоре   проста.   К поэту обратились  организаторы мятежа бывшие офицеры царской армии  В. Шведов  и Ю. Герман...
Гумилёв воспрянул – вот дело, за которое можно рискнуть всем, даже жизнью! И без особых раздумий и колебаний пообещал  в случае вооружённого восстания возглавить группу интеллигентов и бывших офицеров. Согласился помочь в составлении политических прокламаций и получил деньги «на технические нужды».
Но до выступления в Петрограде  не дошло. Кронштадтское восстание было подавлено, Германа застрелили пограничники  на финской границе.  Шведов погиб в перестрелке при аресте.
     «Петроградскую боевую организацию» (ПБО) возглавлял В. Н. Таганцев – сын академика, учёный. Такой же прекраснодушный мечтатель, фантазёр и романтик, как Николай Гумилёв. После ареста Таганцев долго ни в чём не признавался,  держался стойко. Тогда из Москвы прислали лучшего в ЧК «специалиста по интеллигенции» Я. С. Агранова. Тот убедил  дать признательные показания, пообещав  открытый  суд и сохранение жизни заговорщикам. Таганцев на это купился - назвал всех. Обещания, конечно, не выполнили...
     На его показаниях выстроили обвинение против Гумилёва.

     Одним из последних у поэта на его квартире в «Доме искусств»  побывал Владислав Ходасевич. Был вечер 3 августа 1921 года. Николай Степанович  вернулся  после только что прочитанной лекции. Был оживлён,  очень доволен.  Принимали его восторженно. Как обычно, строил планы.
     – Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную, – вспоминал Ходасевич. – И  каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: «Посидите ещё».
     Они засиделись  часов до двух ночи.
     – Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Фёдоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго – «по крайней мере, до девяноста лет». Он всё повторял: «Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше». До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня: «Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это всё потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю  – и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете».
     И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать молодцом.
     Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли.

     В  тот же день арестовали  Н. Пунина. В тюрьме они случайно столкнулись, и Пунин передал  Вере Аренс записку: «Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые, в руках у него была “Илиада”, которую от бедняги тут же отобрали»…

 

  Каждому, кто "шагал не в ногу"с революцией, грозила  беда. А Гумилёвон шагал как вздумается - и без оглядки. Бунтарский дух за неимением Африки  искал  своего проявления в Красном Петрограде.

...Он вызывающе останавливался перед каждым храмом и истово крестился.
Не страшась и чуть ли ни публично объявлял себя монархистом.
      – Это безумие,  дурацкая бравада, – ужасались друзья.
      – Меня не посмеют тронуть, я слишком знаменит, –  небрежно  парировал Гумилёв.
   А как хотелось ему назло новым хозяевам жизни, их хамству, беспардонности, казаться аристократом! Сохранить лицо дворянина...
- Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов.- вспоминает Ходасевич. -  В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное, что сперва я  подумал – не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять примерно  такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью. В опустелом, голодном, пропахшем воблою Петербурге, оба голодные, исхудалые, в истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди нетопленого и неубранного кабинета, сидели мы и  беседовали с непомерною важностью
    Но тот же «аристократ" вдруг обращался в задиристого мальчишку, раздражающего власть.
  На вечере у матросов Балтфлота, читая африканские стихи, особой интонацией выделил:     
       Я бельгийский ему подарил пистолет
       И портрет моего государя.
Зал загудел: «Какого такого государя? Царя, что ли?!». Гумилёв сделал паузу, обвёл публику пронзительным взглядом, а когда матросы утихли, продолжил читать как ни в чём не бывало.
     В другой раз, в такой же революционной аудитории, на вопрос: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» – спокойно ответил:
«По-моему, вино и женщины».
     Революционная аудитория обомлела.
     Радовался как ребёнок, когда узнал историю, записанную Корнеем Чуковским в дневник:
«Во время перерыва меня подзывает пролеткультовский поэт Арский и говорит, окружённый другими пролеткультовцами:
     – Вы заметили?
     – Что?
     – Ну... не притворяйтесь. Вы сами понимаете, почему Гумилёву так аплодируют?
      – Потому, что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать.
     – Не притворяйтесь, Корней Иванович, аплодируют, потому что там говорится о птице.
     – О какой птице? 
     – О белой... Вот! Белая птица. Все и рады... здесь намёк на Деникина».
     В другой ситуации и такое  грозило арестом. Разве забудешь Ленина в эти дни: расстреливать, батенька, расстреливать, расстреливать…
      Без демонстративного пренебрежения к опасности, без игры в прятки со смертью он жить не мог.
      «Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость», –  утверждал Алексей Толстой. Видимо, он прав.
Поэту мерещилась пуля, которую уже сейчас для него отливает у раскалённого горна невысокий старый человек – рабочий…

       …Все его товарищи заснули,
       Только он один еще не спит:
       Всё он занят отливаньем пули,
       Что меня с землею разлучит…

       …Пуля, им отлитая, отыщет
       Грудь мою, она пришла за мной.       

Угроза гибели не просто возбуждала, но и  неотвратимо влекла его. К ней было особое отношение: это не конец жизни, а черта, за которой другой мир. Сколько раз он рассуждал о «старухе с косой» в стихах! И приходил к неожиданным выводам:

       Правдива смерть,
       А жизнь бормочет ложь.

 

                         

   Его "Болдинская осень"  на редкость красочна и живописна. И так много  обещает! Он бодр  и удачлив. Неутомим в поэтических спорах и раздорах. Счастлив на семинарах - со своими "гумилятами".

Но где- то рядом, совсем близко, притаилось его второе «Я» – человек, вскочивший на ходу в «Заблудившийся трамвай»…
Пожалуй,  одно из лучших  провидческих стихотворений Гумилёва.
     Мчится, почти летит, громыхая,  мистическое чудовище. Мчится по гулким, совершенно безлюдным улицам – в полном и безысходном одиночестве. Несётся  без остановок, не зная своего маршрута, не ведая, что впереди. Трамвай заплутал в своём пути, как и тот человек, что по какому-то наваждению вскочил «на его подножку»..

…Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам…
     Бег заблудившегося в «бездне времён» трамвая сопровождается криком ворон –  вестников беды. И ночной гость трамвая, источающего не только громы и огонь, но и «звоны лютни» ( символ прекрасного)- сознательно идёт навстречу грозному и неведомому.
     Мечущийся трамвай – мечущийся по жизни человек.
И это тоже он – Николай Гумилёв. И перед ним - нечто страшное, магическое, овеянное тайной, недосказанное. Всё дышит предчувствием неминуемой и близкой  трагедии.
Вот и палач за своей страшной работой на пути заблудившегося…
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне… (1919)

 

 

 

 

 

   

 Жизнь  Гумилёва  и по сей день преследуют мифы. Например, об его ненависти к большевикам сразу же после возвращения с войны. Но  разве он сам этого не опровергает ?
        Вы знаете, что я не красный,
        Но и не белый – я поэт!
     Даже эмигранты, непримиримые враги Советов,  признают:
       «Он большевиком никогда не был; отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлёвских правителей. Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что боялся рисковать собой – это выходило за круг его интересов. Это была бы политика, а политика и он, поэт Гумилёв, – две полярности... Он жил литературой, поэзией. Жил сам и старался приобщать к ним других». (С.В. Познер)
      Ради такого приобщения, Гумилёв сотрудничал со всеми большевистскими просветительскими организациями, вёл поэтические кружки в Пролеткульте, у революционных матросов Балтийского флота и даже в образовательной коммуне милиционеров. Ко всем   начинаниям советской власти в культуре относился с большим сочувствием. Уважал наркома А. В. Луначарского, был в приятелях с некоторыми из большевистских начальников. Даже с управделами Петроградского совета  Каплуном.  Спорили о литературе, выпивали. иногда нюхали эфир.  Каплун благоволил богеме, помогал чем мог и имел специальную ложу в Мариинском театре - в благодарность  за то, что не позволил  закрыть театр после революции. Гумилёв охотно принимал от него «реквизированное у буржуев» вино – в те годы роскошь. Вместе с Корнеем Чуковским «пробивал» для литераторов через того же Каплуна бесценные в замерзающем Петрограде дрова.
А когда в эмиграции появились публикации с нападками на «совдеповскую ”Всемирную литературу”», по поручению  Горького, ответил «клеветникам России» письмом для зарубежной печати..
      К большевикам относился со странной смесью презрения и терпимости, но против их власти не выступал. Старался  обходить её.
     Ему сильно навредили горбачёвская гласность и перестройка. Эйфория и мифотворчество тех лет исказили  подлинный облик, породили в нашем сознании фальшивый, надуманный, тенденциозный образ  поэта – бунтаря. Расстрел Гумилёва на этой волне выглядел однозначно, создавал ему ореол мученика, положившего жизнь за Россию. Получался уже не Гумилёв, а как минимум, Борис Савинков.
Ну, не был он  стойким «борцом с красной заразой»! Его символическое участие в заговоре Таганцева – не что иное, как очередная мальчишеская выходка конквистадора. А «контрреволюционная деятельность» –  игра, позволявшая загадочно намекать юным поклонницам на некую страшную тайну. Одоевцеву, к примеру, он просил проводить его до конспиративной квартиры, где якобы должен был получить револьвер.
   «У этого профессора поэзии была душа мальчика, бегущего в мексиканские пампасы, начитавшись Густава Эмара»  (А. Я. Левинсон)

                               

   На все уговоры эмигрировать из  Петрограда 1918 года Гумилёв холодно отвечал:
– В Африке я не боялся львов. Чего же мне большевиков бояться. Разве они страшнее львов?
     Для него оказались – страшнее! Но он ещё этого не знал.
    С головой погружается в литературу, как бы не замечая арестов, голода, обысков, зверских расправ с «буржуями», беспредела на улицах, прямых угроз для жизни. Всего того, о чём с отвращением и страхом повествует в «Окаянных днях» Бунин, изливая на большевистское  хамство и свинство потоки яда, презрения, злобы, ненависти.
     «Африканец» очень быстро проникся накалённой, опасной, но такой близкой его авантюрной натуре атмосферой Петрограда. Для него, вчерашнего «золотопогонника», всё происходящее – новая встряска души, опасность, риск, экзотика!
Работает с восторгом – как Маяковский, Брюсов, Блок. Его слушают, ему аплодируют, его читают.
     Он нужен! И это – счастье!
     Создаёт клуб поэтов, напоминающий прежнюю «Бродячую собаку», входит в руководящий комитет «Дома литераторов», трудится в горьковской «Всемирной литературе», преподаёт в Институте живого слова. Восстанавливает любимое своё детище - «Цех поэтов».
      Он снова мэтр. Снова гуру!
Юные студийки его боготворят. Влюбляются, приносят цветы – всё, как до войны…
           «Ужасов», от которых передёргивает Бунина, он просто не замечает. Или старается не замечать
Чего не скажешь про Горького.
Его «несвоевременные мысли» 17-18-х годов – ошеломляют!
«… И Ленин, и Троцкий… хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей…  Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озёрами крови…»
     Лучшие стихи являются сейчас! Эту пору Чуковский назвал «Болдинской осенью Гумилёва» и добавил: «Это был новый Гумилёв, наконец-то преодолевший холодную нарядность и декоративность своей ранней поэзии».
     «Болдинская  осень», конечно, явный перебор. Для Пушкина его Болдино протекало в тиши уютной деревеньки. Поэта не тревожили социальные потрясения. Для Гумилева – в грохоте боя, на обломках старого мира, «в буре дел, в суматохе явлений»..
      До последних дней своей недолгой жизни Гумилёв не перестаёт вести диалог с самим собой: возможно ли «поверить алгеброй гармонию»?
Существует ли на свете субстанция, превосходящая СЛОВО?
Ведёт спор о том, что правит миром – СЛОВО  или ЧИСЛО. Эмоция или разум.

       В оный день, когда над миром новым
       Бог склонял лицо своё, тогда
       Солнце останавливали словом,
       Словом разрушали города.

       И орёл не взмахивал крылами,
       Звёзды жались в ужасе к луне,
       Если, точно розовое пламя,
       Слово проплывало в вышине…

       …Но забыли мы, что осиянно
       Только слово средь земных тревог,
       И в Евангелии от Иоанна
       Сказано, что Слово – это Бог.

     Он, поэт, всегда стремился избавиться от «мёртвых слов», овладеть поэтическим языком, способным, как розовое пламя, останавливать солнце и разрушать города, править миром. Править миром поэзии!
     Но миром правит и число, а у него своё назначение, своя судьба…

       Патриарх седой, себе под руку
       Покоривший и добро и зло,
       Не решаясь обратиться к звуку,
       Тростью на песке чертил число…

       Мы ему поставили пределом
       Скудные пределы естества.
       И, как пчёлы в улье опустелом,
       Дурно пахнут мёртвые слова…

Начало 1917 года…
Война приняла затяжной характер, перешла в тоскливую окопную рутину. Атаки прекратились.. Жизнь для Гумилёва снова теряла смысл.. Надвигалась привычная хандра..
     Он вылезал из окопа и, стоя во весь рост под пулемётным огнём, спокойно раскуривал папироску. Выглядело это смешно, нелепо и самоубийственно. Но очень по-гумилёвски.  И что это - очередное восхищение собственной лихостью или... заигрывание с судьбой? А может, и не подозревал - насколько всё это  безумно.  Прямо по Горькому – «Безумству храбрых поём мы песню!». Для чего же   безумство? Лучше – ум, вовсе не лишняя вещь, даже для храбрых.
      Прапорщику Гумилёву «песню спел»  командир эскадрона А. Мелик-Шахназаров. Учинил разнос за глупость и мальчишество.
И  бедный прапорщик с горечью осознал: мечта, которой  посвящал романтические стихи, – войти на белом коне в покорённый Берлин – эфемерна и смешна.  И хотя он удостоился третьей награды – ордена Святого Станислава, испытывал болезненное разочарование…
- Отвоевался, -мрачно думал он.
И сам себе не верил.   
   А  тут подкралась Февральская революция, которую он словно  и не заметил, как не заметил и Октябрьскую….
     Гумилёв был убеждён: интересоваться политикой недостойно поэта.. Но свержение царя для него, убеждённого монархиста, стало драмой. Человек военный, для которого правила субординации – святыня, он болезненно переживал  разложение армии, попрание офицерской чести.
Военная карьера подходила к завершению…

           

- Не надо о войне, -  просят меня некоторые читатели.

Да нет же, - это не о войне, вернее, не только о ней. Это о человеке, для которого война оказалась не тем, что она есть для людей обыкновенных ( злом и мерзостью), а чем-то противоположным – лучом света, путём к преображению и расцвету жизненных сил, спасением от душевного разлада. Таков герой этого повествования, и никуда от этого не денешься… 

 Без войны нет Гумилёва, как и нет его без африканской охоты или "сражений" на любовном фронте! 

                    ***********    

   ...  Сигнал к атаке – а ты, такой жалкий, ничтожный, маленький,  не можешь  пошевелиться. .Страх! Оцепенение… Как он презирал в себе труса! Клял эту проклятую дрожь во всём теле.
     Об этом его состоянии лет через тридцать напишет другой поэт- о другой войне. Когда…
       Казалось: чтобы оторваться,
       Рук мало – надо два крыла.
       Казалось: если лечь, остаться –
       Земля бы крепостью была… ( К. Симонов)
Не бывать такому – он  лучше застрелится, но… преодолеет.  Ведь не забыл же он уроки Ницше. "Человек есть то, что должно превзойти". Превзойдёт!
   И СИГНАЛ  к атаке станет для него  заветным - самым  радостным и желанным моментом боя.
Улан Гумилёв обрёл в конце концов свои «два крыла»
Его геройство  замечено. И отмечено. «За отличия в делах против германцев» – так написано в приказе – он награждается Георгиевским крестом четвёртой степени. Вскоре  присвоено звание унтер-офицера.
…И была ночная разведка, когда он неосторожно наткнулся на отряд врага. Всадники и пешие – шагах в тридцати. И жить ему оставались минуты. Дорога к разъезду отрезана, с двух других сторон – неприятельские колонны.  И он принимает безумное решение: огибая врага, под австрийскими пулями, устремляется к дороге, по которой ушёл русский разъезд.
«Это была трудная минута моей жизни. Лошадь спотыкалась о мёрзлые комья, пули свистели мимо ушей, взрывали землю передо мной и рядом со мной, одна оцарапала луку моего седла. Я не отрываясь смотрел на врагов. Мне были ясно видны их лица (растерянные в момент заряжания, сосредоточенные в момент выстрела). Невысокий пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в меня из револьвера. Этот звук выделялся каким-то дискантом среди остальных. Два всадника выскочили, чтобы преградить мне дорогу. Я выхватил шашку, они замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи. Всё это в ту минуту я запомнил лишь зрительной и слуховой памятью, осознал же это много позже».
( «Записки кавалериста» ).
Мгновения эти, когда стреляют в упор, будут     преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.

И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.  (Н. Гумилёв "Наступление")

   Война, куда он ринулся обровольцем, стала, по его словам, лучшим временем жизни. Той же игрой со смертью, которую он вёл в Африке, когда выходил на леопарда. Впрочем, в бою он ощущал себя периодически  – для него это и был покой, который только снится.
«Почти каждый день жить под выстрелами, слышать визг шрапнели, щёлканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка».
     Пушкинские строки «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю...» могли бы стать его девизом – то же очарование боем!
Песнь Вальсингама из   «Пира  во время чумы» он подхватывает как свою собственную. Ведь и для него дерзко глядеть в лицо смерти, бросать  вызов судьбе – то же  наслаждение, которое воспевает Вальсингам:
   
      Всё, всё, что гибелью грозит,
      Для сердца смертного таит
      Неизъяснимы наслажденья …

  И всё же война для Гумилёва, в отличие от Вальсингама,   не праздник духа, стремящегося одолеть страх  перед  губительной чумой.  Она – пир  сражения, музыка боя, где необходимо победить или пасть героем.
     Пир Гумилёва-воина не только пышен, но и победителен!  Как пир  близкого его сердцу Мцыри, ведущего смертельный бой с барсом.
И здесь, на поле сражения, улана Гумилёва, как никогда, воодушевляет Заратустра: «Война и мужество совершили более великих дел, чем любовь к ближнему».
Да, уж кем-кем, а пацифистом  Гумилёв не был! И  сострадание так и не сделалось его добродетелью.
    Октябрьское наступление в  Восточной Пруссии становится для него подлинным праздником.
«Время, когда от счастья спирается дыханье, время горящих глаз и безотчётных улыбок. Справа по три, вытянувшись длинной змеёю, мы пустились по белым, обсаженным столетними деревьями дорогам Германии. <…> Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятерённая гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы».
     Он счастлив на фронте. Все его «Записки кавалериста», каждый эпизод войны, даже самый мрачный и кровавый, окрашены бодростью, оптимизмом, неиссякаемым подъёмом духа. Всё безобразное и мерзкое, что несёт в себе война, у Гумилёва выглядит великим испытанием, ниспосланным ему Богом для самоутверждения, укрепления воли и силы духа. Ни нотки отчаяния, страха, тоски, ужаса. Ни нотки раскаяния и сожаления!
  Без всего этого и вот так о войне ещё не писал никто. Даже страдания в его изображении звучат в мажоре – тем, что можно и необходимо преодолеть…
Для Гумилёва, с его средневековым рыцарским кодексом чести, война была чем-то гораздо более высоким и поэтическим, чем окопные будни и атаки. Это подметил А.   И. Куприн: «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И ещё старомоднее было то, что он по этим трём пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».      

                        Как собака на цепи тяжелой,

                        Тявкает за лесом пулемет,

                        И жужжат шрапнели, словно пчелы,

                        Собирая ярко-красный мед.

                                                          ( Н. Гумилёв)

 

                    

Депрессию он умел лечить лишь одним способом -  новыми встрясками души, погружением в экстремальное.
  Хандра, обиды, томление одиночества,  уколы ревности, боль утрат и  горечь покинутости - всё это притупится,  когда он с головой окунётся в треволнения  второй африканской  экспедиции – вглубь Абиссинии, нынешней Эфиопии.  Караванный путь длился     почти шесть месяцев.
Как всегда, в походе, Гумилёв переполнен всплеском бодрящих ощущений. И счастьем созерцания пьянящих воображение картин.  Он снова - в стране предков Пушкина! И снова в мире Киплинга и Майн Рида – своих неизменных кумиров…
…Павианы рычат средь кустов молочая,
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.

Выше только утесы, нагие стремнины,
Где кочуют ветра да ликуют орлы,
Человек не взбирался туда, и вершины
Под тропическим солнцем от снега белы.

И повсюду, вверху и внизу, караваны
Видят солнце и пьют неоглядный простор,
Уходя в до сих пор неизвестные страны
За слоновою костью и золотом гор.

Как любил я бродить по таким же дорогам
Видеть вечером звезды, как крупный горох,
Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,
На ночлег зарываться в седеющий мох!

Выполняя поручение Академии наук, собирает предметы обихода.
В своём « Африканском дневнике» он рассказывает, как без стеснения останавливал прохожих, чтобы рассмотреть их одеяния. без спроса входил в дома и разглядывал утварь, терял голову, стараясь выведать сведения о назначении какой-нибудь вещи у недоумевающих –  к чему всё это? – хараритов.
Над ним насмехались, когда он покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда  он вздумал её сфотографировать.
     – Некоторые, – вспоминал он, – отказывались продать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства. Для того, чтобы достать священный здесь предмет – чалму, которую носят харариты, бывавшие в Мекке, мне пришлось целый день кормить листьями ката (наркотического средства, употребляемого мусульманами) обладателя его, одного старого полоумного шейха.
В конце сентября 1913 года в Музей этнографии Гумилёв представил  250 фотоснимков и уникальную коллекцию. Чего только здесь не было! Табакерка из бычьего желудка для нюхательного табака, орнаменты из кожи носорога для выдавливания рельефа на сырой коже, ткацкий станок с неоконченной работой... В дар музею он передал некоторые  предметы из своей личной коллекции.
     Гумилёв не предполагал, что эта поездка в Африку станет для него последней – меньше чем через год грянет Первая мировая война.

                                     ( продолжение следует)

                    

    ...Есть музей этнографии в городе этом
       Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
       В час, когда я устану быть только поэтом,
       Ничего не найду я желанней его.

       Я хожу туда трогать дикарские вещи,
       Что когда-то я сам издалёка привез,
       Чуять запах их странный, родной и зловещий,
       Запах ладана, шерсти звериной и роз.

       И я вижу, как знойное солнце пылает,
       Леопард, изогнувшись, ползёт на врага,
       И как в хижине дымной меня поджидает
       Для весёлой охоты мой старый слуга…     
         
     В «Аполлоне» он прочитал доклад о своём путешествии, выставил картины абиссинских художников. Рассказывал  скромно, без  прикрас, видимо, более всего боясь походить на Мюнхгаузена. Тем не менее, друзья-поэты изобразили его приключения в нескольких юмористических стишках...
      Почему-то интереса рассказ не вызвал.  Чулков воспринял его как доклад «о дикарях, зверях и птицах». М. Кузмин: «…доклад был туповат, но интересный».
Обидно высказался  Корней Чуковский. Но всех перещеголял редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко. Оглядев разложенные на столе шкурки зверей, охотничьи трофеи Гумилёва, он нарочито учтиво спросил:
     – Отчего же на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского Городского ломбарда, если эти трофеи вы привезли из Африки?
     Публика захихикала. Гумилёв  не проронил ни слова. Лишь презрительно сощурился. Между тем, печати на шкурках были поставлены не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их  поэт.
     И опять навалилась эта невыносимая  каинова мука отчуждённости.

     – Мне сегодня ужасно тяжело с утра. Беспричинно тяжело, –  признается  он Ирине Одоевцевой. – Как я одинок, Господи! Даже поверить трудно.
     – Одиноки? –  Но ведь у вас столько друзей и поклонников. И жена, дочь и сын, и брат. И мать.
     Он нетерпеливо машет рукой.
   – Ах, всё это не то! Это всё декорация. Неужели вы не понимаете? У меня нет никого на свете. Ни одного друга.  Друзей вообще не существует. До чего я одинок! Даже поверить нельзя. Я всегда сам по себе. Всегда «я», никогда ни с кем не «мы». И до чего это тяжело.    
     Как  близка и понятна ему сейчас скорбь Заратустры: «Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём…»
Возможно, в этих словах разгадка многих его стихотворений.
    После следующего своего африканского похода он напишет М. Л. Лозинскому, может быть, единственному настоящему другу: «…мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь правда, всё то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане,  – всё это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы (имеется в виду Первая мировая война. – Авт.), которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе».
     Да, было отчего появиться «презренью к миру и усталости снов»…
Гумилёв  настолько пал духом от нападок зубоскалов на его «Африку», что и сам начинает иронизировать над своими  «подвигами», над всем, что ещё недавно приводило его в восторг и возвышало в собственных глазах.
     Однажды в Петербургском университете у него случилась встреча с учёными.
  «Интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать».
     «Легенды» сказано, конечно же, для красного словца, – замучили его эти дурацкие придирки и «отчёты».Да, покрасоваться, принять позу Николаю Степановичу нравилось всегда, но подлинная его африканская эпопея куда занимательнее любой легенды. И любой позы. Уж он-то в этом не сомневался. Только не к лицу ему в чём-то оправдываться.
Такого в его жизни никогда не было и не будет!  Обиды проглатывал молча – привык..

 

                              
      Едва вернувшись домой, Гумилёв  уже грезит о новом паломничестве.
     Первая абиссинская поездка началась осенью 1909 года...

       Восемь дней от   Харара я вёл караван
       Сквозь Черчерские дикие горы
       И седых на деревьях стрелял обезьян,
       Засыпал средь корней сикоморы.
     *  *  *
.  «Я в ужасном виде: платье моё изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспалён от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил её своим телом. Но я махнул рукой на всё. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжёлый для тела, другой восхитительный для глаз <…> Но я доволен своей поездкой. Она меня пьянит, как вино…»( из письма Кузьмину)
     В пути  самозабвенно охотился на леопардов, гиен и даже львов, испытывая трепет от новых ещё не ведомых ощущений
Ну, не мог он сладить со свои авантюрным нравом  – всю жизнь с головой устремлялся в опасность и бешеный риск, часто -  для жизни,- туда, где можно  пощекотать нервы.
И сколько раз давал себе слово – надо, надо усмирять свой характер, ибо характер становится судьбой. А судьба  не пощадит – он это чувствовал.
Бывало, он  боялся себя самого - хищного и беспощадного.
      «Ночью, лёжа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств».
     И  вот вопрос: где же подлинное лицо, а где маска? Гумилёв – безжалостный, хладнокровный охотник или мягкий, способный к состраданию человек? Но мы уже достаточно знаем нашего героя, чтобы понять: никакого вопроса здесь нет. Разве  допустимо для «сверхчеловека» не использовать столь блестящую возможность –  испытать себя угрозой для жизни, лишний раз поиграть со смертью, укрепить силу духа!
И уже одно сознание, что в русских столицах  он может оказаться единственным, кто осмелился вступить в борьбу со львом или леопардом, сразиться с пантерой, подхлёстывало его  самолюбие, возвеличивало в собственных глазах. Рисовало картины, каким он предстанет героем.
     Не ощутить себя первобытным воином, чуждым страху- такого и представить невозможно,
С его то гонором, тщеславием и бесшабашностью!. Всю жизнь бы себе не простил…

     Испытать восторг победы и прежде всего - над самим собой! Вот что им движет.
Такое дано лишь  – «сверхчеловеку», воину без угрызений совести, не ведающему жалости и сострадания. Жестокость, отсутствие милосердия к поверженному, истекающему кровью зверю – другим  сверхчеловек быть не может! Так он думал. Как хладнокровно и даже с каким-то упоением изображает  в своём африканском дневнике изуверскую охоту на акулу! Наблюдая за этой чудовищной и циничной пыткой, учинённой над морской великаншей, он как бы испытывает собственную  стойкость и выдержку. Холоден. Суров! И восхищён! Счастлив!
     Как околдовывает его вид зверской и мерзкой расправы над несчастным животным –   лишь для того, чтобы овладеть её  «драгоценными» зубами!
     «Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало,  двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови… Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, остальное бросили в море…
Закат в этот вечер над зелёными мелями Джидды был широкий и ярко-желтый с алым…»
И  не отпускает мысль: как восхитительно красивы и грациозны были эти хищники,  его жертвы, в мир которых он вторгся столь губительно и коварно.
Как просто уживается  в нём  безобразное с прекрасным!
Что ж, нам, вероятно, т а к о г  о    и  не понять, и не принять. Нам, но не первобытному человеку, в образе которого пребывает сейчас наш конквистадор.
     Азарт смертельного боя непреодолим. Завораживает. Как  завораживает и созерцание картины кровавой расправы.

 Любование ею. И собой – любующимся.

  А жалость… она надёжно спрятана.

     Известно, что и на мировую  войну, которая скоро  разразится, Гумилёв сломя голову  бросится с  тем же упоеньем – проявить себя, Победителя. И проявит - два Георгиевских креста - за высшую доблесть!

  Ему надо было восхищаться собой и восхищать других – зов души

 

                                  
     .
О страсти Гумилёва к Африке  Анна Ахматова отозвалась иронически.
«Гумилёв поначалу лечился путешествиями от несчастной любви и литературных неудач и лишь потом пристрастился к ним».
И была права. Его первое странствие оказалось не победным походом конквистадора, а попыткой спастись бегством, избавиться от тяжкого состояния покинутости и одиночества.
       Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
       В Африку, как прежде, как тогда,
       Лечь под царственную сикомору
       И не подниматься никогда..

      Акрополь, Парфенон, Олимпейон! Он и не подозревал, что повторяет маршрут лорда Байрона… 
     1 октября 1908 года Гумилёв ступает на африканскую землю. И наступает преображение. Душа расцветает. Он ощущает себя загадочным пришельцем, на которого дивятся аборигены. Для них он инопланетянин, чуть ли не полубог. А дома…
Неудачи, крушения, оскорбления, насмешки, любовные  дрязги – всё это где-то позади. И  неистребимая жажда нравиться удовлетворена сполна.
      Здесь он изумляет всех!  А собирался в Швейцарию. Кто на него там обратил бы внимание!..

Пройдёт время , и Гумилёв без излишней скромности и в полушутливой форме восхитится собой..:

       Когда я кончу наконец
       Игру в cache-cache со смертью хмурой,
       То сделает меня Творец
       Персидскою миниатюрой…
      … Благоухающий старик,
       Негоциант или придворный,
       Взглянув, меня полюбит вмиг
       Любовью острой и упорной.

       Его однообразных дней
       Звездой я буду путеводной.
       Вино, любовниц и друзей
       Я заменю поочерёдно.

       И вот когда я утолю,
       Без упоенья, без страданья,
       Старинную мечту мою —
       Будить повсюду обожанье.

     Да, северянинское самолюбование всегда с ним. Хоть и с немалой  долей самоиронии.
     На этот раз ещё не будет охоты на львов и леопардов, изнурительных переходов по пустыне, преодоления кишащих крокодилами рек, раздоров и примирений с чернокожими вождями. Будет другое: переосмысление своих взглядов и представлений. Здесь он увидел «нового себя» - вернее, - прежнего, того, что сотворил сам - с благословления Ницше.:
       Белый воин был так строен
       Губы красны, взор спокоен,
       Он был истинным вождём…

                                
В нём всегда  боролись два  человека. Один –  "конквистадор в панцире железном",  всесильный Наставник   "Цеха поэтов", поставивший «ремесло подножием  искусству", неутомимый изобретатель формул и правил созидания шедевров. Другой  – ПОЭТ, открывший для себя новое, неведомое многим  ШЕСТОЕ ЧУВСТВО, мелькнувшее внезапным озарением – ничто из человеческих радостей не сопоставимо с  ПРЕКРАСНЫМ – в искусстве и в жизни. Не сравнимо со счастьем быть ПОЭТОМ, видеть вокруг людей, одержимых красотой, которую дарят человеку стихи, музыка, живопись, природа, высокая духовность. И не просто видеть, но и своей поэзией – ваять, творить, создавать, растить таких людей.

  Отсюда – живительная сила его лучших стихов

     Гумилёв убеждён -талант наслаждения прекрасным влияет на развитие не только пяти основных чувств человека, делает его поэтом, но и наделяет  даром предвидения –   ШЕСТЫМ ЧУВСТВОМ. Разве вдохновение, ощущение нахлынувшей темы, неожиданной метафоры, рифмы – не шестое чувство?! Не предвидение? 
     Он верит и твёрдо знает: шестое чувство имеет божественное происхождение. Поэт сравнивает его с крылами ангела. Крылья эти – антитеза бескрылого, зацикленного  на земных радостях практицизма. Это те крылья, что могли бы всякую «тварь дрожащую»  вознести к вершинам прекрасного, позволили бы ощутить в себе душевный трепет. И чем чище человек духовно, тем легче ему увидеть то, что скрыто самой судьбой. Для этого и даровано шестое чувство, помогающее предвидеть вершины собственной души. И вот уже в новом свете предстаёт его юношеская идея жертвенности. Вплоть до гибели во имя прекрасного. Ради прикосновения крыльев ангела.
Вы чувствуете, как идёт этот нескончаемый спор – Гумилёва с Гумилёвым, - воителя, капитана в разгар бунта,  и покорённого красотой мира нежного романтика.
     В муках рождается «орган для шестого чувства». Того чувства, которое  подскажет
       …что нам делать с розовой зарёй
       Над холодеющими небесами,
       Где тишина и неземной покой,
       Что делать нам с бессмертными стихами?
Когда стихи эти
       Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
       Мгновение бежит неудержимо,
       И мы ломаем руки, но опять
       Осуждены идти всё мимо, мимо.
       Как мальчик, игры позабыв свои,
       Следит порой за девичьим купаньем
       И, ничего не зная о любви,
       Всё ж мучится таинственным желаньем;
       Как некогда в разросшихся хвощах
       Ревела от сознания бессилья
       Тварь скользкая, почуя на плечах
       Ещё не появившиеся крылья;
       Так век за веком — скоро ли, Господь? –
       Под скальпелем природы и искусства
       Кричит наш дух, изнемогает плоть,
       Рождая орган для шестого чувства.

…     А ШЕСТОЕ – не наука, не ремесло, оно - ЧУВСТВО, обучить которому невозможно. Развить, укрепить – да, но не более. Ведь чувствам не учат. Нет таких правил! Шестое чувство – от Бога и даётся избранным.  И ни в каком "Цехе поэтов "его не смастерить! Даже если им  «командует» сам Гумилёв…

 

Вольтеровский Панглос , он же  МЭТР, – кладезь мудрости и  всезнайка, готовый превозносить  любую нелепость и путём философских ухищрений доказывать её истинность. Неукротимый оптимист!
  Вот и наш герой  не без гордости носит сей почётный «титул» - МЭТР.
Как сверкает тайными символами и новыми гранями, его повелительная маска!. Как он  самоуверен в своих  чуть ли ни математических выкладках «производства» стихов. И ничто не способно поколебать его оптимизм, веру в то,  что на поэтов не учат, ими рождаются.  И талант - от Бога! А не от формул.

Студийцы валом валят на его семинары. «Сверхчеловек» обретает реальные черты, с немалой долей высокомерия, надменности, чванства.
     Замечал ли , что в своём обновлённом маскарадном костюме он выглядел смешно и пародийно? Едва ли.  Комплекс собственного величия неумолимо искажает самооценку. Остряки во всю обсуждают царственную поступь Гумилёва по петербургским мостовым – каждый его шаг словно вещает: «Я – мэтр! Я – мэтр!»
Он не шагал, а выступал истово, с надменной и медлительной важностью; он не беседовал, а вещал наставительно, ровно, без трепета сомнения в голосе.
      Даже приятелей раздражает назидательный, не допускающий возражений тон мэтра, навязчивая тяга к учительству. Кто-то уже видел в нём зазнавшегося глупца.!     
Но прав, очевидно, С. К. Маковский, редактор «Аполлона», сумевший разглядеть под напыщенной маской друга живое человеческое лицо…
«Я прощал ему его наивную прямолинейность, так же, как и позу, потому что за мальчишеской его ”простотой” проступало что-то совсем иного порядка — мука непонятости, одинокости, самоуязвлённого сознания своих несовершенств, физических и духовных. И в то же время как страстно хотел он — в жизни, в глазах почитателей, последователей и особенно женщин,– быть большим, непобедимым, противоборствующим житейской пошлости, жалким будням ”жизни сей”, чуть ли не волшебником и чудотворцем».
     Хотел, но получалось комично и карикатурно.
     Неудержимый острослов Алексей Толстой подшучивал над менторским обликом  наставника всех  начинающих "гениев".
«Он , как всегда, сидел прямо – длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нём было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость».
И трудно представить, как этот « неповоротливый павлин» после занятий  самозабвенно, по-мальчишески резвится со своими студийцами, разделяя  их  забавы, играя в прятки жмуркии и «салочки».
Но было! Иначе не возникал бы перед нами в е с ь  Гумилёв. Во всей его многоликости.
     Путь его от соблазнителя женщин к покорителю юных стихотворцев проступает чёткими контурами. И  начертан твёрдой рукой фанатика. Стремление командовать, повелевать литературой было неукоснительным и могучим. Гумилёв твёрдо верил: сочинителей нужно «построить» и обучить на талантливых поэтов. И, он, гуру от поэзии, восседает на троне и издаёт нечто вроде «приказов по армии искусств», творческих инструкций и уложений, не забывая при этом проводить практические занятия, бурные дискуссии, тренировки – учить, как надо и как не надо писать стихи, ни разу не усомнившись, что  т а к о м у  не учат.. Командный, агрессивный, «покорительный» дух начинает развиваться всё глубже и шире в «Цехе поэтов».
     Настанут недобрые времена, когда подобные люди в советской литературе под присмотром и по указке партии и правительства,  с одобрения Горького, займут командные посты в искусстве, станут «руководящими товарищами» во всяческих союзах писателей, литературных объединениях и окололитературных конторах, примутся решать судьбу произведения и самого писателя. Литература займётся служением государству,  станет его верным солдатом.
наш Николай Степанович, не привыкший отступать от своих грандиозных замыслов.
     Командный дух вредил ему во всех сферах жизни. Даже обвалы, крушения чем-то похожи: точно так же, как разваливались великие любовные романы, рушились все эти «цехи поэтов», «акмеизмы» и другие литературные забавы под его предводительством..
     Останься Гумилёв жив и прими советскую, сталинскую идеологию, можно предположить: он вполне мог   оказаться в рядах тех, кто с высоких писательских трибун командовал бы литературой. В духе сверхчеловека, жертвенно отбросившего всё личное и защищающего высокие идеалы.
     Гумилёв, блестящий организатор, будто и впрямь был рождён литературным начальником: двойник  Брюсова!
«От него слишком пахло президиумом», – пошутил бы Михаил Светлов.

 

                                       

Итак, маска Лили, -  Черубина де Габриак, нежная,  смиренная, робкая,- уходит со сцены.
Развенчана!
Гумилёв не просто  отвергает, но и … свергает её, терзаясь от обиды за  вероломство возлюбленной..
Зато крепнет «повелительная маска» самого Гумилёва.Весь пафос её  в знаменитой  поэме «Капитаны», которую он сочиняет здесь же, в Коктебеле, терзаясь ревностью и обидой. Вся поэма пронизана яростью и немедленной готовностью дать отпор каждому, кто посягнёт на его честь -  взбунтуется
И тогда капитан …
Бунт на борту обнаружив.
Из-за пояса рвёт пистолет…
   Маска эта – «капитан на поэтическом корабле»- становится знаковой  не только в жизни, но и во всей гумилёвской лирике.
Вообразив себя «полководцем поэзии», он приходит к твёрдому и пагубному убеждению
- стихотворение можно описать формулой, разложить, как химическое вещество, на элементы, создать шедевр, пользуясь неким универсальным алгоритмом. Всю жизнь он следовал этой вере, составлял таблицы образов и метафор, схемы композиций, колдовал над таинственной формулой поэзии, словно средневековый алхимик. . Свято верил: поэзии можно научить, как ремеслу. Он и учил. Создал «Цех поэтов»! А сам предстал его «начальником», отвечающим за качество выпускаемой продукции – стихов. Уверился, что он один знает, как надо мастерить поэтические шедевры.  Как учить искусству прекрасного. И  учил – тому, чему обучать невозможно и не нужно, если  ученик не обладает ни талантом, ни  даром воображения.. Но Учитель упрямо путал искусство с ремеслом, где можно творить по каким-то формулам.
      Над этими его потугами издевались даже некоторые ученики-ремесленники, будущие «гении».  Один «начальник» цеха был упоён и непреклонен: «Воля и упорство! – это всё, что нужно! А они у нас есть».
Если точнее – они были у него, Гумилёва,– человека не умевшего отступать от своих замыслов, даже самых абсурдных. Тем более что замыслы нередко принимали форму наваждения..
Повелительность, азарт завоевателя,  покорителя  - да...! - но тут же, украдкой, - ощущение неминуемой  кары за своё бунтарство.
У него это нераздельно!
Неотступно начинают тревожить мысли о порочности человека,  его вине перед Богом, о собственной греховности.  Искушение, гордыня, любовные соблазны, которым он, не раздумывая, поддаётся, и расплата за них  - будоражат  поэтическое воображение. И совесть…

В 1909 году он публикует сонет -  «Потомки Каина».  Резкий и беспощадный приговор  своему поколению да и себе  самому…
Всё чаще  людям, как некогда Каину, стыдно и боязно  взглянуть на Бога , не отводя глаз. Прямо и честно. Потупленный взгляд Каина, что принёс когда-то неугодные Богу дары, стоил ему и  всем его потомкам отлучения от  жизни в Раю.
Да,  своё, земное  «счастье» люди обрели..Но счастье, обернулось   скорбью,  новыми грехами, соблазнами, искушениями…
Как некогда Адам и Ева, люди начинают познавать  земную жизнь, её беды и радости..
Для юношей открылись все дороги,
Для старцев – все запретные труды,
Для девушек янтарные плоды…
  Но  мир этот оказался  к ним беспощадным и суровым. Вот почему болит и скорбит душа. .  Люди  начинают  ощущать себя заблудившимися,  кем-то оставленными, ненужными, измученными в тяжких трудах. А главное – незащищёнными..
И вот оно  – возмездие ! Расплата всех потомков Каина, и, стало быть, его личная. Гумилевская…
Покинутость.
Незащищённость.
Потерянность.
Одиночество.
Неприкаянность ( не от КАИНА ли это слово!?).
И всё же тлеет ещё у потомков Каина слабая надежда. И  мелькает проблеск «неожиданного разрешения», жажда  «увидеть небес молодое лицо» И чьи-то руки, может быть, среди них и рука нашего  поэта, - непроизвольно, нет-нет да складывают  крест , будто бы моля СПАСИТЕЛЯ о помощи.…
Но почему мы клонимся без сил?
Нам кажется, что Кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,
Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно.

( продолжение следует)

  КОНЕЦ  МИСТИФИКАЦИИ

( окончание главы  «ВЫБОР»  из книги о Николае Гумилёве - продолжение)

     В августе 1909 года в редакцию «Аполлона», где трудился Гумилёв, пришло странное письмо на листах с траурной чёрной каймой, переложенных душистыми засушенными травами. Неизвестная поэтесса, подписавшаяся буквой «Ч», предлагала  свои грустно-романтические стихи:    

       И я умру в степях чужбины,
       Не разомкну заклятый круг,
       К чему так нежны кисти рук,
       Так тонко имя Черубины?

     Ответить редактор «Аполлона» Сергей Маковский не мог – обратного адреса не было. Но вскоре незнакомка позвонила по телефону.
     – Никогда, кажется, не слышал я более обворожительного голоса, –  умилялся Маковский.
     Вскоре – новое письмо. И снова надушенные листы с траурной каймой, засушенные пряные травы,  стихи. Незнакомка сообщает своё необычное имя: Черубина де Габриак. Маковский рассказывает о ней «аполлоновцам», показывает стихи. Все в восторге. Общее мнение: печатать! Особенно восхищается Макс Волошин.  Только Лиля – Е. И. Дмитриева – отзывается о стихах неодобрительно, сочиняет на них пародии. Литераторы-мужчины списывают это на обычную женскую ревность.
     Осенью 1909 года во втором номере журнал публикует семь (!) стихотворений никому не известной поэтессы. Переписка с Маковским дополняется телефонными звонками. С каждым днём возникают новые черты портрета незнакомки. Она – восемнадцатилетняя испанская аристократка, «инфанта», ревностная католичка. После смерти матери воспитывалась в монастыре. В письмах и телефонных разговорах угадывались одиночество и тоска по любви. Рыжеволосая, немного прихрамывающая красавица…
     Узнав адрес, Маковский посылает девушке пышный букет. В ответ стихи:

       Твои цветы… цветы от друга,
       Моей Испании цветы.
       Я их замкну чертою круга
       Моей безрадостной мечты.

       Заворожу печальным взглядом
       Двенадцать огненных гвоздик,
       Чтоб предо мною с ними рядом
       Из мрака образ твой возник…

       И я скажу… но нет, не надо, –
       Ведь я не знаю тихих слов.
       И в этот миг я только рада
       Молчанью ласковых цветов.

     «В крови горит огонь желаний, / душа тобой уязвлена…» – стихи про меня, – признался бы Маковский.  Он жил от письма к письму, от звонка до звонка (благо «инфанта» звонила теперь ежедневно). Теряя от страсти рассудок («целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина…»), редактор знаменитого «Аполлона» молил о встрече, но загадочная Черубина каждый раз находила отговорки – «свидание невозможно». А в письмах – новые завлекающие вирши:

       Милый рыцарь Дамы Чёрной,
       Вы несли цветы учтиво,
       Власти призрака покорный,
       Вы склонялись молчаливо.

       Храбрый рыцарь! Вы дерзнули
       Приподнять вуаль мой шпагой...
       Гордый мой венец согнули
       Перед дерзкою отвагой.

       Бедный рыцарь! Нет отгадки,
       Ухожу незримой в дали –
       Удержали вы в перчатке
       Только край моей вуали.

   
     – Кто она? Почему скрывается? Когда же наконец зайдет в редакцию? – страдал Маковский.
     Тщетно. «Испанская аристократка» решительно уклонялась от личного знакомства, настаивала на том, что сотрудничество её в «Аполлоне» (против всех правил) должно оставаться анонимным – из-за сложных и неразборчивых семейных обстоятельств...
     От редактора любовный угар передался остальным «аполлоновцам».
И. фон Гюнтер не скрывал: «Всем коллективом мы влюбились в поэтессу Черубину де Габриак». Разговоры в редакции то и дело сводились к тайне «инфанты», горделивой красавицы, такой недоступной. «Дон  Жуан» Гумилёв клялся покорить сердце Черубины при первой же встрече. Её разыскивали в литературных салонах, высматривали в ложах театров, на концертах. Близкий друг Маковского барон Н. Н. Врангель, прослышав, что девушка собирается за границу, обходил вагон за вагоном все поезда, отправляющиеся с Варшавского вокзала. Едва не кончилось скандалом, когда на перроне он кинулся к подходившей по приметам юной рыжеволосой девушке, приняв её за Черубину де Габриак.
     Тайна раскрылась внезапно, разгадка оказалась ошеломляющей: под именем Черубины скрывалась Елизавета Ивановна Дмитриева – Лиличка, оставившая Гумилёва с разбитым сердцем.
     Необычный розыгрыш придумал Макс Волошин. Он же вместе с Лилей писал стихи от имени Черубины. Так возникла самая яркая мистификация Серебряного века. М. И. Цветаева нарекла это время «эпохой Черубины де Габриак», Алексей Толстой называл Елизавету Ивановну «одной из самых фантастических и печальных фигур русской литературы». Пример Волошина вдохновил  Брюсова: он пытался повторить такой же розыгрыш с молодой поэтессой Надеждой Львовой. Сам же Волошин замышлял ещё одну мистификацию: долго, но безуспешно уговаривал Марину Цветаеву писать стихи под вымышленными мужскими именами.
     Разоблачение обернулось для Лилички сущей катастрофой. Надолго забросила стихи, ушла из «Аполлона», вообще как бы исчезла для всех знакомых. Потом вышла замуж за В. Н. Васильева и уехала с ним в Туркестан. Но даже через полтора десятка лет постоянно возвращалась мыслями к Черубине:

       Где Херувим, своё мне давший имя,
       Мой знак прошедших дней?
       Каких фиалковых полей
       Касаешься крылами ты своими?
     
     С  Волошиным Елизавета Ивановна переписывалась всю жизнь.  С Гумилёвым встретиться не решалась.  но до конца своих дней мучилась чувством вины перед ним. Откликнулась на его смерть:

       Как-то странно во мне преломилась
       Пустота неоплаканных дней.
       Пусть Господня последняя милость
       Над могилой пребудет твоей!..

 

                                                                                                          М. ВОЛОШИН

                                               

     Гумилёв был верен себе (и, конечно же, Печорину!) –  стреляться с пяти шагов до полного истребления  врага!

     У секундантов Волошина целый день ушёл на уговоры секундантов Гумилёва увеличить расстояние до пятнадцати шагов. Ещё день потребовался, чтобы уговорить самого Николая Степановича.

     Место для поединка выбрали на Чёрной речке – почти там же, где cемьдесят два года  назад стрелялись Пушкин и Дантес. Театральности прибавили добытые  у барона Мейендорфа старинные пистолеты с выгравированными на них именами прежних дуэлянтов..

     Рано утром 22 ноября выехали на двух автомобилях. По дороге машина, в которой ехали Гумилёв и его секунданты, застряла в снегу. Выталкивали её сообща. При этом кто-то потерял в снегу галошу (позднее жёлтая пресса использует этот эпизод для издёвки над дуэлянтами). 

     Вскоре подъехали к безлюдному заснеженному полю. Секундант Волошина Алексей Толстой, выбранный распорядителем, начал отмерять расстояние между противниками.

     – Вы слишком широко шагаете! – вскипел Гумилёв.

     – Подчёркиваю грандиозность события! – парировал Алексей Николаевич. Но всё же отмерил пятнадцать шагов заново.

     Секунданты зарядили и подали дуэлянтам пистолеты. Толстой, следуя правилам, в последний раз предложил противникам помириться, но Гумилёв гневно перебил его:

      – Я приехал драться, а не мириться!

     Совершенно спокойный, он стоял в цилиндре и чёрном сюртуке, бросив шубу на снег.

 Он казался себе Печориным

     Толстой попросил участников приготовиться. Начал считать: «Раз, два...»  В этот момент впечатлительный поэт Михаил Кузьмин, секундант Гумилёва, в ужасе рухнул на снег, заслонясь цинковым хирургическим ящиком. На счёт «три» противники выстрелили. Гумилёв промахнулся, пистолет Волошина дал осечку.

      – Я настаиваю, чтобы этот господин стрелял. Пускай он стреляет во второй раз, я требую!— злился Гумилёв.

      –  Вы отказываетесь от своих слов? – неожиданно спросил добродушный Волошин, не сводя глаз с Гумилёва.

      – Нет, – ответил тот.     

     Волошин прицелился и вновь нажал на спуск. Снова осечка! Шервашидзе, второй секундант Волошина, закричал  Толстому:

      – Алёша, хватай скорей пистолеты!

Толстой бросился к Волошину, отобрал у него пистолет и выстрелил в снег. Гумилёв пришёл в  ярость.

      – Я требую третьего выстрела!

     Посовещавшись, секунданты отказали, предложив противникам пожать друг другу руки. Как бы не так! Гумилёв поднял со снега шубу, перекинул её через руку, повернулся и, не проронив ни слова, пошёл к автомобилю.

     Дуэль вызвала шквал издевательских публикаций.  О поединке «декадентов» газеты  писали с зубоскальством и  намешками. Главным героем фельетонов стала... потерянная галоша. .

     

       На поединке встарь лилася кровь рекой,

       Иной и жизнь свою терял, коль был поплоше,

       На поле чести нынешний герой

       Теряет лишь... калоши.

 

     За  Волошиным надолго сохранилось прозвище Вакс Калошин, придуманное Сашей Чёрным ещё в 1908 году:

 

       Боже, что будет с моей популярностью,
       Боже, что будет с моим кошельком?
       Назовёт меня Пильский дикой бездарностью,
       А Вакс Калошин — разбитым горшком.

 

     Почему Гумилёв с ничтожного расстояния не попал в ненавистного обидчика? А. Толстой утверждал, что в пистолеты специально зарядили двойную порцию пороха. Это усилило отдачу и снизило точность. Такое объяснение мало кого убедило. Тайна осталась неразгаданной.  Хотя нам кажется, ницшеанец Гумилёв ещё не созрел, чтобы вот так, беспрепятственно, убить поэта

     После дуэли они оставались недругами. Лишь в 1921 году, незадолго до гибели Гумилёва, помирились, сухо пожав друг другу руки.   

                                                                           

                             А ТОЛСТОЙ

   Н. Гумилёв ( фото М. Волошина)

  Циник!

Жестокий, безжалостный и … опасный.

Роковой сердцеед..

.
Такой приговор  наши читатели нередко выносят Гумилёву.
Нам кажется, пришла пора определиться, каков же воистину  этот сердцеед и каковы те женщины, с которыми он вступал в любовные «поединки».
  В самых «кровавых дуэлях»  образ «губителя» и коварного соблазнителя явно меркнет перед  дамами, что находились по другую сторону «барьера»..
И на поверку часто оказывается…
Он – доверчив, наивен, великодушен,  не способен к подлости, плетению интриг или обману..
Она – интриганка; коварна, лжива, двулична, вероломна, жестока…
Подтвердим это сравнение  рассказом лишь об одной   «показательной» любовной дуэли..
     Елизавету Ивановну Дмитриеву ( Черубину де Габриак) он встретил летом 1907 года в Париже. Двадцатилетняя Лиля (так звали её близкие) посещала Сорбонну. С детства тяжело болела, много лет была прикована к постели, осталась хромой на всю жизнь. Но при всём этом слыла чаровницей, умеющей завораживать мужчин.
      Спустя два года они увиделись в Петербурге, узнали друг друга.  Лиля уже закончила  Императорский женский педагогический институт, вела русскую словесность в женской гимназии,  была одарённой поэтессой…
    Роман  закрутился феерически – по-гумилёвски.
     – Тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча» и не нам ей противиться, – признавалась Лиля.
      Околдованные друг другом любовники не расставались. Стихи, прогулки,  литературные вечера…
. Гумилёв, как обычно, был одержим бурной и разрушительной стихией страсти. Сказочное воображение поэта обратило Лилечку, гадкого утёнка, в волшебного лебедя:

          Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей,
          Я нашёл себе подругу из породы лебедей.
  
Преобразилась и Лиля. В привычной  галерее мистификаций, интриг, амурных игр  явилось ей нечто подлинное, забытое и… настораживающее. Любовные истории для неё всегда скрывали пугающую тайну, трагизм, безысходность и пагубу. Но Лиля любила и умела играть с огнём. Любила любовь.
     Она наверняка видела неизбежную обречённость так внезапно нахлынувшего счастья. Ведь, встречаясь с Гумилёвым, Лиля оставалась невестой инженера-мелиоратора В. Н. Васильева и в то же время мечтала покорить сердце поэта Максимилиана Волошина. Тщательно обдумывала каждое письмо к нему. 13 мая, находясь в полном здравии, сообщает: «Дорогой Макс, я уже три дня лежу, у меня идёт кровь горлом, и мне грустно. <…>  Хочется видеть Вас, милый Макс».
      Лгать она тоже умела и… любила.
     Столь  нежный зов милой девушки приносит плоды: Максимилиан Александрович приглашает Лилю погостить у него в Коктебеле. Любвеобильная и лукавая искательница приключений просит поехать с ней ничего не подозревающего Гумилёва, а Волошину пишет: «Гум <илёв> напросился, я не звала его, но т.к. мне нездоровится, то пусть. Уже больше писем не будет, а будет Коктебель. Я Вас оч<ень> хочу видеть и оч <ень> люблю. Лиля». 
     25 мая 1909 года Гумилёв и Лиля выехали в Москву. Там Николай Степанович встретился с  Брюсовым, представил ему возлюбленную. Дорогу от Москвы до Коктебеля она позднее будет вспоминать как «дымно-розовый закат». Ласково называет Гумилёва Гумми, он её – Лилей, утверждая, что это имя похоже на серебристый колокольчик. В Гумилёве она воображает своего доброго ангела-спасителя, которого можно  удачно использовать. Гумилёв, надеялась Лиля, пробудит в Волошине ревность, заставит его воспылать к ней бурной страстью. А на случай, если её чары  на упрямца Макса всё же не  подействуют,– Гумилёв останется её единственным избранником.. Такая вот незавидная роль отводилась Лилечкой верному и наивному Николаю Степановичу, её благородному рыцарю. Впрочем, роль для него – «обкатанная». Ведь и у Ахматовой, с её жгучей страстью к петербургскому студенту, к его дурацкой «карточке»,- Гумилёв  будет хаживать в «запасных вариантах».
     Чары, однако, подействовали. В Коктебеле Максимилиан Волошин с Лилей всё чаще уединяются, подолгу гуляют вдвоём. Гумилёва мучительно унижало не столько коварство измены, сколько её публичность: всё происходило на глазах других гостей – Алексея Толстого с женой и поэтессы П. Соловьёвой.
       – Здесь началось то, в чём больше всего виновата я перед Н. Ст. (Гумилёвым. – Авт.), – призналась Лиля.  – Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. (Волошина. – Авт.), потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая,– это был Макс. Ал.  <…> Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, –  к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдёшь к Г-ву (Гумилёву. – Авт.) – я буду тебя презирать».
      Выбор уже был сделан, но Н. С. (Гумилёв. – Авт.) всё же оставался для меня какой-то благоуханной алой гвоздикой. Мне всё казалось, что хочу обоих, зачем выбор?
      В конце концов, ничего не объясняя, Дмитриева попросила Гумилёва уехать.
     Алексей Толстой своим рокочущим басом рассказывал тем временем всем желающим жуткую любовную драму .  О том, как стойко и даже с некоторой иронией встретил Николай Степанович очередной удар судьбы. 

- В продолжение недели, - зубоскалил Толстой,- наш обманутый Ромео занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму «Капитаны». После этого он выпустил пауков и уехал.
    Трудно представить, что творилось в уязвлённой душе поэта. Проще оценить поступок Лили. Жесток, оскорбителен и беспощаден её выбор. Только вероломством и холодным расчётом можно объяснить предательство этой женщины, слабой и одновременно сильной, когда она жаждет перевоплотиться в Кармен, вернее – поиграть в неё: «любовь свободна… законов всех она сильней». Коварна и слишком уж театральна эта игра! И бедный Гумилёв явно не заслуживает в этом спектакле роли дона Хозе.
     Невозможно оправдать её замешенный на дешёвых интригах и холодных эгоистичных «выкладках» удар по человеку, который её любит, опекает, искренне привязан. Разве умная и чуткая Лиля не могла предвидеть, к чему приведут её расчётливые и фальшивые любовные игры, коими был так славен Серебряный век?! Конечно, могла. Более того – она же их и срежиссировала. Такой вот авантюрный характер! А если сказать погрубее и проще – стервозный!
Позднее она начнёт казнить себя…
«Почему я так мучила Н. С.? Почему не отпускала его от себя?» Придумает оправдание: «Это не жадность была, это тоже была любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого».
     Простую арифметику нарушила третья душа, сделавшая свой выбор. Это Иоганнес фон Гюнтер – прибалтийский немец, поэт, переводчик, драматург. Видимо, с его участием по Петербургу расползаются слухи: Гумилёв нелестно отзывается о Дмитриевой. Сам же Гюнтер устраивает встречу бывших любовников на квартире подруги Елизаветы Ивановны – Лидии Брюлловой, и сам же её подробно описывает: «Нас ожидали. На Дмитриевой было тёмно-зелёное бархатное платье, которое ей очень шло. Она страшно волновалось. Всё её лицо покрылось красными пятнами. Красиво накрытый стол тоже, казалось, рассчитывал на примирение. Лидия Брюллова, в чёрном шёлковом платье, приняла нас очень радушно.
     Но что произошло? Небрежно, я бы сказал, надменно ступая, Гумилёв приблизился к ним.
     – Мадемуазель, – начал он, ни с одной из них не поздоровавшись,– вы распространяете ложь, будто я собирался жениться на вас. Вы были моей метреской. На таковых не женятся. Это я хотел вам сказать.
     Роковой, презрительный кивок головы. И повернулся спиной. И вышел.  
     Таким был ответ на «хочу обоих».
     Алексей Толстой, считая, что этот поступок бросил тень на гумилёвскую репутацию рыцаря без страха и упрёка, позднее клялся: «Я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, – в произнесении им некоторых неосторожных слов – было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка, с ухмылкой подтвердил эту ложь». Здесь тоже весь Гумилёв: никогда не унижаться до самооправданий и покаяний! Даже в том случае, если на кону – жизнь.      .
     Слухи о скандале дошли до Волошина. 19 ноября он оказался в одной компании с Гумилёвым. Дело было в мастерской художника А. Я. Головина, располагавшейся на верхнем этаже Мариинского театра. Пол огромной мастерской был живописно завален декорациями к «Орфею», внизу, в театре, давали «Фауста». Шаляпин пел «Заклинание цветов». Дождавшись окончания арии, Волошин подошёл к Гумилёву и прилюдно дал ему пощёчину. Гумилёв отшатнулся и прохрипел: «Ты мне за это ответишь!», тут же вызвал обидчика на дуэль.
                                 ( продолжение следует)

 

 

 

                                                            

 

 

 

 

                                                                                                                                                                    

                                                                              

                                                                                   

 

                                                                                    

                                                                                 

 

                                                                                                          ЕЛЕНА ДЮ БУШЕ

                                                                                                                                                                                             

                                                                               

                                                                                      

                                                                                                    

 

                              И СНОВА -  БОЛЬ УТРАТЫ...       

 

                                         Попыткой заполнить страшную пустоту в душе, которую оставила смерть Маши, биографы объясняют новый роман Гумилёва. Героиней его стала актриса театра имени. Мейерхольда Ольга Николаевна Высотская. Они познакомились зимой 1912 года в только что открывшейся «Бродячей собаке». Через год с небольшим Гумилёв отправится в свою очередную африканскую экспедицию.
      Ольга Николаевна получит открытку: «Целую ручки и всегда вспоминаю, напишите в Порт-Саид в июле месяце, куда привезти вам леопардовую шкуру. Н. Гумилёв». На этой же открытке – странный сонет «Ислам» с посвящением О. Высотской:

В ночном кафе мы молча пили кьянти,
Когда вошёл, спросивши шерри-бренди,
Высокий и седеющий эффенди,
Враг злейший христиан на всём Леванте.

И я ему заметил: «Перестаньте,
Мой друг, презрительного корчить денди,
В тот час, когда, быть может, по легенде
В зелёный сумрак входит Дамаянти».

Но он, ногою топнув, крикнул: «Бабы!
Вы знаете ль, что чёрный камень Кабы
Поддельным признан был на той неделе?»

Потом вздохнул, задумавшись глубоко,
И прошептал с печалью: «Мыши съели
Три волоска из бороды Пророка».

     Камень Кааба, древнейшая мусульманская святыня из Мекки… Загадочную её историю поведал Иван Бунин в стихотворении «Чёрный камень Каабы»
          Он драгоценной яшмой был когда-то,
          Он был неизреченной белизны –
          Как цвет садов блаженного Джинната,
          Как горный снег в дни солнца и весны.
          Дух Гавриил для старца Авраама
          Его нашёл среди песков и скал,
          И гении хранили двери храма,
          Где он жемчужной грудою сверкал.
          Но шли века – со всех концов вселенной
          К нему неслись молитвы, и рекой
          Текли во храм, далёкий и священный,
          Сердца, обременённые тоской...
          Аллах! Аллах! Померк твой дар бесценный –
         Померк от слёз и горести людской!

     Гумилёв ёрничает:

  «Бабы!
Вы знаете ль, что чёрный камень Кабы
Поддельным признан был на той неделе?»
…«Мыши съели
Три волоска из бороды Пророка»

Но по всему видно – поэту не до шуток. Видимо, его по-настоящему тревожит, почему принял чёрный облик этот священный камень, веками сверкавший жемчужной, как горный снег, белизной.
     У Бунина: чудодейственный камень «померк от слёз и горести людской». Почернел от бесконечных молитв, с которыми из века в век обращались к нему миллионы страждущих, обделённых, поверженных горем.
      И можно предположить, что творилось в душе Гумилёва, когда он сочинял свои как бы шутливые стихи. Шутливые, потому что никому не желал открывать своё сердце, тоску по любви, великой и вечной. А все «Великие  любови» кончались для него неизменными катастрофами. Он и жил всегда в их предчувствии. Когда снова и снова почернеет душа.
     Даже священные камни чернеют от горя…
           Осенью 1913 года у Высотской родился сын Орест. Вскоре она уехала из      Петербурга. Отцу о ребёнке сообщила в письме лишь через полгода. Гумилёв     пообещал приехать осенью. Помешала грянувшая летом Первая мировая война.  
      Своего второго сына Николай Степанович так никогда и не увидел. В 30-е годы Орест      познакомился со Львом. Братья подружились, поддерживали хорошие отношения много       лет и умерли в один год (1992). У Льва Николаевича детей не было. Единственными      потомками Гумилёва стали дети Ореста Высотского.
      Каждая новая любовь пробуждала поэтическую лиру, но любовь несчастная – особенно.
Елена дю Буше… Любовь-катастрофа, та, что он всегда предчувствовал. Это её пророчил чёрный камень Кааба.
      Они познакомились в 1917 году в Париже, где Гумилёв в чине прапорщика состоял в экспедиционном русском корпусе. Девушку с русскими корнями, дочь известного хирурга, соотечественники звали Еленой Карловной. Жгучие, чуть раскосые карие глаза ошеломили Гумилёва. Подражая Эдгару По, он назовёт их «газельими». Она служила в Русской военной миссии. В день знакомства подарила поэту веточку сирени. И сердце его послушно забилось «в упоенье» – весточка надежды и любви. Знак новой весны.
     Ближайшие парижские друзья Гумилёва –  художники Михаил Ларионов и Наталья Гончарова,– воспользовавшись своими связями, надолго задержали Николая Степановича во Франции. Об этом времени он скажет:   

        Вот и монография готова,
       Фолиант почтенной толщины:
       «О любви несчастной Гумилёва
                 В год четвёртый мировой войны».

     Любовь воистину оказалась несчастной. Елена предпочла поэту богатого американца французского происхождения по фамилии Лоуэлл, вышла замуж и уехала с ним в Чикаго. Отсюда единственное «хайку» Гумилёва:

   Вот девушка с газельими глазами
   Выходит замуж за американца.
             Зачем Колумб Америку открыл?!

     Можно ли пережить подобный крах надежды и любви? Что делать в этом невыносимом, унизительном положении? Разгадка в  стихотворении «Картонажный мастер»:

       Отвечай мне, картонажный мастер,
       Что ты думал, делая альбом
       Для стихов о самой нежной страсти
       Толщиною в настоящий том?

       Картонажный мастер, глупый, глупый,
       Видишь, кончилась моя страда,
       Губы милой были слишком скупы,
       Сердце не дрожало никогда.

       Страсть пропела песней лебединой,
       Никогда ей не запеть опять,
       Так же как и женщине с мужчиной
       Никогда друг друга не понять.

       Но поёт мне голос настоящий,
       Голос жизни близкой для меня,
       Звонкий, словно водопад гремящий,
       Словно гул растущего огня:

       «В этом мире есть большие звёзды,
       В этом мире есть моря и горы,
       Здесь любила Беатриче Данта,
       Здесь ахейцы разорили Трою!
       Если ты теперь же не забудешь
       Девушку с огромными глазами,
       Девушку с искусными речами,
       Девушку, которой ты не нужен,
       То и жить ты, значит, не достоин».

     Забыть! Выбросить из сердца навсегда. Принять удар судьбы  с достоинством.  Такое с ним случалось, увы, не раз. Случалось, лишний раз подтверждая: настоящая, подлинная любовь упрямо предавала нашего поэта. Оставляла его в смятении, горе и одиночестве.
Покинутый любовник, измученный тягостным чувством утраты самого дорогого и невосполнимого, как тогда ему кажется, сколько бы ни  заклинал свою  волю,- ни забыть, ни принять свалившейся на него беды не может. Это выше  его сил.
     Не может… если он не «сверхчеловек». Так судьба подкидывает ему новое испытание – на его ницшеанство. На сверхчеловека.
ОН сможет!
Преодолеет!
Победит!
И заявит об этой победе над собой во всеуслышание

   И когда женщина с прекрасным лицом,
   Единственно дорогим во вселенной,
   Скажет: я не люблю вас,
   Я учу их, как улыбнуться,
   И уйти и не возвращаться больше.

Уйти гордым и несломленным. Победителем… И он уходил – с очерствевшим от душевных мук сердцем
.
Даже камни чернеют от горя.

     «Как страстно хотел он — в жизни, в глазах почитателей, последователей и особенно женщин, быть большим, непобедимым, противоборствующим житейской пошлости, жалким будням “жизни сей”, чуть ли не волшебником, чудотворцем» (С. Маковский).
     В публикациях о Гумилёве из книги в книгу кочуют вырванные их текста две строки:
      
       Ещё не раз Вы вспомните меня
       И весь мой мир, волнующий и странный...

     Часто их ставят эпиграфом, и читатели простодушно принимают эти слова за поэтическое завещание Гумилёва. На самом деле это лирическое стихотворение, обращённое к Елене дю Буше, прощание с ней:

       Ещё не раз Вы вспомните меня
       И весь мой мир, волнующий и странный,
       Нелепый мир из песен и огня,
       Но меж других единый необманный.

       Он мог стать Вашим тоже, и не стал,
       Его Вам было мало или много,
       Должно быть плохо я стихи писал
       И Вас неправедно просил у Бога.

       Но каждый раз Вы склонитесь без сил
       И скажете: «Я вспоминать не смею,
       Ведь мир иной меня обворожил
       Простой и грубой прелестью своею».

     Гумилёв нарёк Елену «Синей звездой». «Она была именно далёкой и холодной (для него) звездой» – вспоминал М. Ларионов. Дю Буше посвящён лирический цикл из тридцати четырёх стихотворений «К Синей звезде». Десять из них год спустя были включены в сборник «Костёр». Семь стихотворений поэт вписал в «Альбом дю Буше», судьба которого неизвестна.

Сборник «К Синей звезде» вышел в Берлине  уже после гибели Гумилёва...
 

   

 

  НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ

 

 

сёстры Аренс

 

                                              

                                 МАШЕНЬКА

 
( фрагмент из главы  - МУЧИТЬСЯ И МУЧИТЬ, ТВЕРДЯ БЕЗУМНОЕ "ЛЮБЛЮ")

    Магия обольстителя давала сбои...
     Особенно горько было терпеть поражения от женщин, которых он жаждал всей душой. Когда лёгкую влюблённость или минутное увлечение сменяла Её Величество Любовь. И тогда наш Дон Жуан познавал, что это значит – страдать, мучиться, ревновать, сносить издёвки, надеяться, разуверяться и снова пылать надеждой. Так было с Анной Ахматовой, с Еленой дю Буше…
      Дмитрий Быков утверждает: в любовных делах Гумилёв был по-настоящему счастлив. В любовных «делах» – да. Но не в Любви, если она его внезапно настигала! Другое дело – недолгие интрижки и романы. Здесь он действительно уникален. Неизменно удачлив, король лёгких побед. Но было ли это счастьем? Сомнительно. Было удовлетворённое вожделение, тщеславие, самолюбие. Было торжество самоутверждения. Победу праздновали эгоизм и гонор.  Ликовали властолюбие, талант обольщать и повелевать. Будь счастлив по-настоящему, он не отбрасывал бы от себя с такой лёгкостью покорённых им девушек. Молниеносно  рухнувшая любовная связь для него ничего не значила.
Слова из песенки Вертинского, обращённые к актрисе, покорительнице сердец, можно легко отнести и к нашему герою.
                                       И мне жаль, что на тысячи метров
                                       И любви, и восторгов, и страсти
                                       Не найдется у Вас сантиметра
                                       Настоящего личного счастья.
      Водилась за ним странность. Сегодня это, пожалуй, истолковали бы как банальное извращение. По-настоящему его влекло только к невинным девушкам. Они для него «выше гурий, выше ангелов, они как души в седьмом кругу блаженств». Став женщиной, дама сердца словно падала в его глазах с «седьмого круга блаженства» на грешную землю, теряла магическое волшебство, будоражившее сердце поэта. В творчестве Гумилёва образ губительной для мужчины-рыцаря невинной девушки-изменщицы – idee fixe. Этот мотив неизменно повторяется у него и в стихах, и в прозе, и в драматургии. Анна Ахматова рассказывала первому биографу Гумилёва П. Н. Лукницкому…
«…То, что он признавал только девушек и совершенно не мог что-нибудь чувствовать к женщине, – очень определённо сказывается в его творчестве: у него всюду – девушка, чистая девушка. Это его мания». Разговор с Ахматовой Лукницкий подытожил в своём дневнике: «Пристрастие Николая Степановича к девушкам – не прирождённая ненормальность <…> это из-за АА (А. Ахматова. – Авт.) так стало. Николай Степанович такую цену придаёт невинности! Эта горечь на всю жизнь осталась в Николае Степановиче. Во всех его произведениях отразилась, конечно, совершенно бессознательно для него самого».
     Анна Андреевна сочла возможным раскрыть для биографии Гумилёва и такую деталь: первое, что он спросил после развода: «Кто был первый и когда это было?..»
      – Вы сказали ему?  – поинтересовался Лукницкий.
      –  Сказала, – тихо ответила Ахматова.
     Как знать, может быть из-за этой психической травмы, оставшейся на всю жизнь, так быстро ослабевал градус его влюблённости в покорённых девушек.
     Одним из первых увлечений юного Гумилёва была Лиза Пиленко. Она родилась в Риге, в доме № 21 по улице Элизабетес, с 1909 года жила в Петербурге, училась в частной гимназии Л. С. Таганцевой. Это увлечение не оставило серьёзного следа ни в его, ни в её судьбе. Позднее Елизавета Юрьевна вышла замуж за троюродного брата Гумилёва – Дмитрия Кузьмина-Караваева. Жизнь её оборвалась 31 марта 1945 года в газовой камере концлагеря Равенсбрюк. Теперь мир знает её под именем Матери Марии.
     В Царском Селе он всё чаще бывает в семье Аренсов, где растут три дочери: Зоя, Анна и Вера. Напоминает любовные проказы Пушкина с барышнями из Тригорского,  где тот  игриво и весело проводил время, регулярно наезжая из своего Михайловского.
     Анне Николай нравится, а вот Зоя влюбилась всерьёз. Но наш герой быстро теряет   интерес к обеим.. Его, как альпиниста, манят труднодоступные, ещё не покорённые вершины. Гумилёв пытается завоевать сердце старшей сестры – сероглазой красавицы Веры, сводящей с ума всех юношей Царского Села. Ей он посвятит «Сады моей души»…
       В них девушка в венке великой жрицы.
       Глаза, как отблеск чистой серой стали,
       Изящный лоб, белей восточных лилий,
       Уста, что никого не целовали…
Некогда и Пушкин баловал своих тригорских обожательниц восторженными признаниями…
     Осенью Гумилёв собрался в далёкое путешествие. Приглашает в попутчицы Веру. Уверенный в её согласии, десять дней ждёт девушку в Константинополе. Но она не только не явилась, даже не ответила на письмо. Гумилёв утешился поездкой в Египет. Очарованный африканской экзотикой, о Вере уже и не вспоминал. А она записала в дневнике: «Размышляя о том, что хотелось бы остаться жить в памяти людей после смерти, и отчаявшись оставить большой исчерпывающий портрет, хочу, чтобы на могильном камне были вырезаны слова Н. Гумилёва о моей красоте».
    Как видим, Вера оказалась проницательнее других  подруг нашего героя.
Легко разгадала в нём жаждущего любовных утех Казанову, для которого верность, постоянство – всего лишь привычные слова.
И, конечно же, была права.
     Впоследствии Вера благоразумно вышла замуж не за поэта (хотя сама была поэтессой), а за обычного, «земного» человека, с которым можно было воплотить мечту о «крепкой семье». Её супругом стал инженер Владимир Гаккель. Писала стихи, занималась переводами. С Гумилёвым долгие годы оставалась в друзьях.
                       
     Наверное, самая сильная, трагичная и фатальная любовь Гумилёва случилась летом 1911 года. Николай Степанович приехал в Слепнёво, где гостили тогда внучатые племянницы его матери – Маша и Оля Кузьмины-Караваевы. Маша, высокая, изящная
блондинка с огромными, грустными голубыми глазами, в своём нежно-лиловом платье, покорила поэта. Анна Андреевна Гумилёва (жена брата Дмитрия) уверяла: «В жизни Коли было много увлечений. Но самой возвышенной и глубокой его любовью была любовь к Маше».
      Весь её облик был «мечтой поэта».
     «Цветущей нежности русская красавица с чудесным цветом лица, и только выступающий по вечерам лихорадочный румянец говорил о её больных лёгких»(С. К. Маковский).
     В ответ на пылкое признание девушка грустно ответила: она не вправе любить кого-либо, у неё чахотка и жить ей осталось недолго. Роман был платоническим, но сколько заботы, чуткости, подкупающей, искренней нежности  нашлось для неё в сердце Гумилёва!
  Наш «сверхчеловек» снова нарушает свои «незыблемые» принципы. Привычный эгоизм уступает подлинной человечности. И мы снова недоумеваем. В чём всё-таки суть истинного Гумилёва – в его ницшеанском презрении к женщинам или в трогательной заботе о Маше, обожествлении её и в преклонении перед ней? Ни о ком не заботился он  так жертвенно и преданно, как о своей Маше.
      Днём по совету врачей она ложилась отдохнуть. Гумилёв всё это время ждал её под дверью. Делал вид, что читает, но  книга оставалась открытой на одной и той же странице.
Когда большое семейство отправлялось в нескольких экипажах на прогулку или в гости к соседям, он строго следил, чтобы коляска Маши выезжала первой – она слаба лёгкими, и нельзя допустить, чтобы Машенька дышала пылью.
     Эти его строки – как покаяние:
       Святой Антоний может подтвердить,
       Что плоти я никак не мог смирить.
       Но и святой Цецилии уста
       Прошепчут, что душа моя чиста.
     Болезнь Маши быстро прогрессировала. Врачи советовали санаторий, и осенью её отвезли в Финляндию. В ноябре Гумилёв, узнав, что ей хуже, бросает всё, мчится туда. Пишет стихи в альбом девушки, молится за её выздоровление. Тщетно..
. В надежде на южный климат родственники перевозят девушку в Италию. Гумилёв провожает её, надеется на чудо. Чуда не происходит – 29 декабря Маша умерла. Было ей всего двадцать два года.
     А. А. Гумилёва утверждала, что, прощаясь с девушкой перед её отъездом в Финляндию, поэт прошептал ей: «Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить». Если это правда, становится ясно, кто главная героиня «Заблудившегося трамвая» – одного из лучших стихотворений поэта:
         Машенька, ты здесь жила и пела,
         Мне, жениху, ковёр ткала,
         Где же теперь твой голос и тело,
         Может ли быть, что ты умерла!
        …………………………………..
        И всё ж навеки сердце угрюмо,
        И трудно дышать, и больно жить…
        Машенька, я никогда не думал,
        Что можно так любить и грустить.
     Любовь к Маше настигла Гумилёва через год после женитьбы на Ахматовой. У неё в это время были собственные романы – в России с литератором Г. И. Чулковым, во Франции с начинающим художником по имени Амедео. Пройдёт девять лет, и 24 января 1920 года в Париже, добитый кокаином, алкоголем и туберкулёзом, умрёт никем не признанный тридцатипятилетний живописец. В день похорон его жена (она была на девятом месяце беременности) выбросится из окна. Потом к бесславному при жизни художнику придёт посмертное мировое признание,  картины будут продаваться за баснословные суммы. В список лучших художников эпохи впишут его имя – Амедео Модильяни.
     Но всё это будет спустя много лет. Пока на дворе 1911 год. Разгар любви Гумилёва к Маше. А из Парижа от Модильяни приезжает в Слепнёво Ахматова. Анна Андреевна  в шоке. Как же так?! Ведь она не сомневалась в  абсолютной власти над мужем, в неотразимости своих чар над ним. И вдруг выясняется: всё это – иллюзия. Оказывается, есть женщина, которая вызывает у Гумилёва более высокие и сильные чувства! Наделённая острым умом, Ахматова понимает: Машенька – её антипод. Гумилёва влекут к девушке те качества души, которых нет у земной и не слишком доброй к нему жены.
     И всё-таки она попытается удержать возле себя этого прохвоста. Назло! И поступает так же банально, как это часто делают женщины в её положении. Зачатие  ребёнка, будущего сына Лёвушки, приходится на то время, когда Гумилёв рвался к Маше в Финляндию.
      Впрочем, это лишь версия некоторых биографов…
      Машу она ненавидела уже за то, что та заставляла страдать её самолюбие. И гордость. Другие романы Гумилёва Анна Андреевна живописала вселюдно – добродушно и охотно. Но о Маше говорить избегала. Ограничивалась словами: «В то лето Николай Степанович наполнял альбом Кузьминых-Караваевых посредственными стихами».
     Весной 1912 года  отправились в Италию. Вроде бы, теперь у Анны Андреевны больше нет поводов для беспокойства – она едет в заграничное путешествие с мужем, от которого ждёт ребёнка, соперницы нет. На деле всё оказалось не столь безоблачно
                                          (продолжение следует)