НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ:  ВЫЗОВ СУДЬБЕ

                                      ( продолжение)

   Сравнивать поэтический дар Гумилёва и Пушкина не разумно. Слишком разные  "весовые категории".

 

ЛАРИСА РЕЙСНЕР

 

Сближает их другое – «одна, но пламенная страсть», томительное и радостное ожидание встречи с новой возлюбленной.
«Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я»… Это, безусловно,-  и Пушкин, и Гумилёв.
     Они вполне могли померяться своими «донжуанскими списками», если бы Гумилёв, по примеру Александра Сергеевича, таковой составил. И Бог ведает, кто бы вышел победителем.
     Фантастическая влюбчивость Гумилёва – одно из самых стойких и буйных проявлений его  сути.. Вторая натура. И постоянное состояние души. Ну, не умел он жить без любовных  приключений, интриг... Мимолётных или затяжных, «роковых» или случайных, бурных и не очень. Любовь и поэзия были для него всем – неразрывным, единым, огромным. Одно не мыслилось без другого. Поэтическое вдохновенье питалось любовью, любовь – вдохновеньем. Ему требовалось постоянно пребывать в эйфории – трепетном, нетерпеливом ожидании новых и новых наплывов страсти

. «...Мучиться и мучить, твердя безумное: ”люблю”!» И здесь, как и во всём прочем, в нём буйствовал конквистадор, кипело сердце воителя – брать приступом, словно неприятельские крепости, женские сердца. К «покорённым вершинам»  быстро терял интерес.
     Всю жизнь, стремясь шлифовать алмазную крепость своего кодекса героя, готового на любую жертву из принципа, перед любовью он нередко пасовал, покорно опуская рыцарское забрало. И свято верил: любовь- чудо, при наличии которого совершенно нестрашно наступить на горло собственному эгоизму, а даже наоборот – сладостно… Зато потом можно сказать: «Всякая женщина – змея, и всякая змея – женщина».
     Такой вот конквистадор. Такой «сверхчеловек», который столь часто оказывался поверженным. И сбитым с пути… змеями.
     Он редко стремился к любви, увенчанной безмятежным и долгим счастьем. Идиллия всегда грозила скукой и охлаждением. Азарт погони, так и оставался подчас самоцелью.
Ведь это и про него: «За всякой вещью в мире нам слаще гнаться, чем иметь её». Он и гнался, следуя  Дон Жуану.
    Всегда – влюблён. Влюблённость – его религия.

        О нет! Из всех возможных счастий
        Мы выбираем лишь одно,
        Лишь то, что синим углем страсти
        Нас опалить осуждено.

     Современники, на глазах которых разворачивались его амурные похождения, интрижки – «с последствиями и без», – считали неугомонного Николая Степановича и повесой, и бабником, и греховодником, и дьяволом-искусителем. А то и просто распутником. Расползались по городу мыслимые и немыслимые сплетни. «Доброхотам» он любил повторять: «Как только благоразумно говорят”Не делай этого, это будет дурно истолковано, я всегда действую вопреки».

     Никогда не поступался своим «ХОЧУ». Ему нравилось живописать друзьям свои приключения. Будто роман сочинял – с одним и тем же идиллическим зачином: «Когда я был влюблён, а я влюблён всегда...»
Для него очевидно: «Поэту необходима напряжённая, разнообразная жизнь, полная  борьбы, радостей и огорчений, взлётов и падений. Ну и, конечно, любви. Ведь любовь — главный источник стихов. Без любви и стихов не было бы».
     Разве не мог сказать о себе то же самое Александр  Сергеевич?!
     Стихотворению Гумилёва «Дон Жуан» подошло бы и другое название – «Автопортрет»:

       Моя мечта надменна и проста:
       Схватить весло, поставить ногу в стремя
       И обмануть медлительное время,
       Всегда лобзая новые уста.

     Здесь всё – про себя. Особенно последняя строка.  И главное в ней слово – «новые». «Мечту» поэт воплощал  неистово, одержимо, будто сама жизнь убегала от него, вырывалась из его объятий. В каждую приглянувшуюся  девушку влюблялся мгновенно. И не всегда это было реальное созданье. Являлась «прекрасная незнакомка», был образ – волшебный, неземной, желанный – образ, внезапно озаривший воображение поэта.
«Мне не нужна женщина – мне нужна лишь тема…»   (А.Вертинский)
     Тема никогда не заставляла себя ждать. В каждой простушке ему мерещились «девушки странно-прекрасные и странно-бледные со строго опущенными глазами и сомкнутыми алыми устами». Его чарующая сладкоречивость лермонтовского Демона-обольстителя и настырное обаяние  Дон Жуана неизменно торжествовали.  Ему, «Демону», так и мерещилась покорённая им, златоустейшим, неземной красоты Тамара, гибнущая от одного его дьявольского поцелуя. И он в этот момент ощущал себя духом Ницше. Собратом  Лермонтова, который в «Демоне» сумел воплотить этот дух.
     «Бешеные натиски влюблённого Гумилёва было трудно выдержать», – вспоминала О. Н. Гильдебрандт-Арбенина. Обделённый природой, он словно внушал: «Идеал ваших грёз – Квазимодо!» «О, да! Да!» – радостно соглашалась в сомнамбулическом угаре очередная жертва. В этом был какой - то особый магнетизм: женщины сходили по нему с ума. И какие! Красавицы, у ног которых был весь Петербург: Лариса Рейснер, Ольга Арбенина, Ирина Одоевцева, Нина Берберова…
     Покорение женских сердец было для него тем же самоутверждением, что и поэзия. Тем же подавлением в себе Богом обиженного мальчика и тем же сотворением себя – НОВОГО. Тем же перерождением Квазимодо в красавца и покорителя. Перерождение в Демона. В Печорина, которого боготворил.
      Н. Оцуп: «Теперь нашли бы у Гумилёва фрейдовский комплекс: считая себя уродом, он тем более старался прослыть донжуаном, бравировал, преувеличивал. Позёрство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин, идея романтически-привлекательная, но опасная — вот черты, от которых Гумилёв до конца дней своих не избавился. <...> Он был донжуаном из задора, из желания свою робкую, нежную, впечатлительную натуру сломать. Но было бы ошибкой считать, что героем он не был, что целиком себя выдумал. <...>  Много очарования и чистоты во всех гумилёвских объяснениях в любви, хотя, повторяю, огромное большинство из них могло бы с успехом быть обращено к любой девушке или женщине». 
     Гумилёв славился неизменным благородством. И слово «честь» было для него таким же знаковым, как «любовь». Даже в то время, когда ещё был жив дворянский дух и случались дуэли, его демонстративное, допотопное рыцарство выглядело старомодным, вызывало за спиной усмешки («Я вежлив с жизнью современной, / Но между нами есть преграда»).
И в то же время он полон противоречий, не всегда умеет быть последовательным в своём рыцарстве. Гордая и самолюбивая ницшеанская натура почему-то спокойно игнорирует унижение и насмешки, которые преследуют его как чуть ли  ни самого тупого  гимназиста. И снова летят ко всем чертям его рыцарские принципы, когда дело доходит до любовных историй. Неуёмная страсть покорять, подчинять, порабощать девичьи сердца не знала ни рыцарства, ни благородства и не тревожила совесть. Как цирковой жонглёр, он играл женскими судьбами, по-донжуански, легко и без сожаления расставался с жертвами. И всё ради одного – этой гумилёвской сумасшедшей потребности постоянно быть влюблённым. И главное – победителем.      Верный ученик В. Я. Брюсова, Гумилёв, слава Богу, не подражал ему лишь в одном – Валерий Яковлевич, охладев к очередной музе, вручал той револьвер и советовал застрелиться…
     Такого у Гумилёва не было. Зато было другое. Новой возлюбленной он, не смущаясь, передаривал и перепосвящал стихи, уже поднесённые или посвящённые покинутым пассиям.  
   О. Н. Гильдебрандт-Арбенина, утверждала, что в её «Заблудившемся трамвае» героиней была не Машенька, а Оленька. И. В. Одоевцева вспоминала: «Приглашение в путешествие» посвящалось многим, с изменённой строфой, в зависимости от цвета волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашей
Тиарой золотых волос.
    *  *  *
Порхать над темно-русой вашей
Прелестной шапочкой волос.
  Были и “роскошные”, и “волнистые” шапки волос, и “атласно-гладкие” шапочки.
  Сам Гумилёв в минуты откровенности рассказывал мне, сколько раз это “приглашение” ему “служило”, как и второе его “ударное” стихотворение: “С тобой мы связаны одною цепью”».
    
     Щепетильностью по отношению к женщинам наш герой, как правило, не отличался. Ни нравственных, ни любых других долгов перед своими музами Гумилёв не признавал. О какой-нибудь жертвенности ради женщины не могло быть и речи.
     Опять Ницше? – «Ты идёшь к женщине — захвати плётку».
     Самое удивительное: большинство возлюбленных прощали поэту всё. Не обижались на него за обман, измены, эгоизм, откровенную пошлость. До конца жизни оставались благодарными. Ирина Одоевцева с сердечной теплотой писала о Гумилёве спустя почти полвека, Ольге Гильдебрандт-Арбениной он являлся в снах даже через 60 лет. Одна из самых ярких красавиц Серебряного века – Лариса Рейснер не скрывала подробностей их первого любовного свидания в похожих на притон, дешёвых номерах на Гороховой. Но, даже отвергнутая,  признавалась: «Если бы он, эгоистичный, страшный, грубый позвал меня за собой сейчас, бросила бы всё и пошла бы за ним — желтолицым монголом». И это та самая Рейснер, о которой сын писателя Леонида Андреева говорил восхищённо: «Не было ни одного мужчины, который бы прошёл мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мною установленная, – врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе».

                          (  продолжение следует)

 

 

  (Из главы« «Гримасы семейного счастья», ч.3)

Пугающе выглядит ночь, когда Ахматова рожала  Лёвушку. Гумилёв даже не позвонил в роддом. Всю ночь  прошлялся по кабакам с какими-то девицами.

   Лишь на следующий день приехал, да ещё и со «свидетелем» - может подтвердить.

Кто-то, кажется , Маковский, полагал, что таким вот образом мужающий сверхчеловек демонстрировал свою свободу от мещанских семейных кандалов.

  Ничего, кроме сочувствия и боли, такой   «свободолюб» Гумилев вызвать не может.

Можно только подивиться и ужаснуться, насколько этот странный, в общем-то добрый и любящий человек, может оказаться готовым к любым жертвам во имя своих ницшеанских заморочек, ради  стройности, последовательности, «дисциплинированности» собственного мировосприятия., сотворения своего неповторимого «Я.».

И надо признать: Гумилёв до конца жизни не изменял своему мировоззрению, пронес его через все радости и невзгоды. И очень страдал, когда приходилось нарушать, хоть в мелочах, свой  «моральный кодекс». Навряд ли в России можно сыскать столь непоколебимого и последовательного ницшианца, как он.

Можно принять: цинизм его в ту страшную ночь был напускным, очередным испытанием  воли. Можно предположить, что ночь эта вовсе и не  была разгулом неограниченной, бесшабашной свободы, аявилась прорывом жестокой несвободы, связанной с душевными терзаниями и  хорошо скрываемыми муками совести., запланированным самоистязанием,  мазохизмом - великим испытанием  силы воли.. Поединок ницшеанца с самим собой.

.

В 1918 году  Анна Андреевна подала на развод. Для Гумилёва -  удар по самолюбию,  крушение всех амбиций мужа- властелина, не  сумевшего покорить, удержать женщину. Неужели он так бессилен и безволен!? Выходит – да. Его ницшеанство дало чувствительную трещину.

  Ахматова   мстительно поведала ему, что выходит замуж за ассириолога, поэта и переводчика  Шилейко.

Впоследствии Гумилев признавался Ирине Одоевцевой…

-  Меня как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: – Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться.  –  Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чьё имя назвать? Но я сейчас же нашёлся: – На Анне Николаевне Энгельгардт, уверенно произнёс я. –  Да, я очень рад.  – И я поцеловал её руку».

  Очень уж хотелось, чтобы решение о разводе  исходило от него! Было -  его волей!

Жаждал оставаться стойким вершителем собственной судьбы,  а судьба подсмеивалась над ним и строила гримасы.

И он вымолвил имя новой избранницы. Назвал машинально, но твёрдо. 

И тем самым снова подписался под мудрыми словами Ахматовой : останется вечным холостяком.  Так оно в конце концов и сложилось.

     «Анна Вторая» -  дочь литератора и поэта Н. А. Энгельгардта. Её мать, Лариса Михайловна Энгельгардт (Гарелина),  в первом браке была женой Константина Бальмонта, имела от него сына. Злые языки утверждали, что  Анна Николаевна – тоже его дочь. С. К. Маковский называл её «хорошенькой, но умственно незначительной девушкой». Примерно так же полагали многие друзья Николая.  А Константин Бальмонт восторгался ею: «Ах, как она мне нравится. Темноглазый ангел с картины Ботичелли…».

Она дружила с Лилей Брик, увлекалась декадентами и боготворила Гумилёва.  В ответ на его предложение руки и сердца девушка упала на колени и заплакала: «Нет! Я недостойна такого счастья!»..

…

     Бедная Анна Николаевна! – Бог явно не баловал этот брак счастьем.  Гумилёв изо дня в день подтверждал свою полную несостоятельность семьянина и примерного мужа. Пытался острить:

-Жить с женой так же скучно, как есть отварную картошку без масла,   Отчасти «Анна Вторая» повторила судьбу «Анны Первой». В своё время Гумилёв после рождения сына, отправлял Ахматову в семейное имение своей матери – Слепнёво – неподалёку от Бежецка Тверской губернии. Сам оставался в Петербурге. Анна Андреевна, натура волевая, довольно быстро вырвалась из этой глуши в столицу, оставив сына на попечение матери Николая Степановича и его сводной сестры.

     Анна Николаевна Энгельгардт, теперь уже Гумилёва, вскоре после свадьбы родила дочку Леночку. И тут же была «сослана» в Бежецк (туда переехали из Слепнёва Гумилёвы). Кроме своей дочери, она воспитывала ещё и Льва – сына Гумилёва и Ахматовой.

  Самого Гумилёва  бесил идиотизм бежецкой жизни:

«Аня сидит в Бежецке с Леночкой и Лёвушкой, свекровью и старой тёткой. Скука невообразимая, непролазная. Днём ещё ничего. Аня возится с Леночкой, играет с Лёвушкой – он умный славный мальчик. Но вечером тоска – хоть на луну вой от тоски. Втроём перед печкой – две старухи и Аня. Они обе шьют себе саваны, - на всякий случай всё подготавливают к собственным похоронам. Очень нарядные саваны с мережкой и мелкими складочками. Примеряют их – удобно ли в них лежать. Не жмёт ли где? И разговоры, конечно, соответствующие. А Аня вежливо слушает или читает сказки Андерсена. Всегда одни и те же. И плачет по ночам. Единственное развлечение – мой приезд. Но ведь я езжу в Бежецк раз в два месяца, а то и того реже. И не дольше, чем на три дня. Больше я не выдерживаю».

Как-то вечером, в одну из бессонно-отчаянных  бежецких «идиллий»он открыл наугад «Войну и мир».

   Обомлел! И долго не мог оторваться, перечитывая…

Ведь это  о нем говорит Пьеру князь Андрей, его судьбу пророчит,  его героическое будущее перечёркивает.

-Никогда, никогда не женись, мой друг, вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог… А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого.. Всё истратится по мелочам…»

В эту ночь Гумилёв долгим пронзительным взором удивительно чётко увидел всю свою «женатую жизнь». Нынешнюю. И будущую.

Оскорбительная несвобода, связанные руки, мысли, брошенные на пол пути и творческие замыслы,  робкая женщина c затаённой молчаливой обидой и  тихим укором в покорных глазах. Вечно он ей что-то должен,  чем-то обязан.

Увидел… и содрогнулся…

     Молодая жена, происходившая из старого дворянского рода, прежде знала только столичную жизнь. Захолустный  Бежецк был для неё ссылкой, проклятием. Анна Николаевна слёзно молила обожаемого мужа – просилась к нему в Петербург. Гумилёв был строг и непреклонен, позволял «увольнения» крайне редко и на короткий срок. Объяснял: в Бежецке лучше с продуктами и «откупался» регулярными денежными переводами. Лишь весной 1921-го, за три месяца до гибели Гумилёва, Анна Николаевна добилась разрешения переехать с дочкой к нему.

     Семья поселилась в «Доме Искусств» – огромном здании на углу Невского и Фонтанки.

Часть дома – гигантская, раскинувшаяся на трёх этажах квартира бывшего домовладельца и брата хозяина Елисеевского гастронома  В ней устроили общежитие для литераторов, сорванных революцией с насиженных мест. Гумилёвы обосновались в бывшей елисеевской бане (которая больше походила на дворец), упрятав банную архитектуру  под коврами.

-Я здесь чувствую себя древним римлянином. Утром, завернувшись в простыню, хожу босиком по мраморному полу и философствую, - язвил Николай Степанович.

     Жить в «Доме Искусств» было удобно: здесь Гумилёв читал лекции и вёл кружки молодых поэтов, в общей столовой можно было питаться, Cоседи -друзья, знакомые и ученики – от М. Л. Лозинского и О. Э. Мандельштама до В. Ф. Ходасевича и Вс. Рождественского. Но теперь это была уже семейная жизнь.

Гумилёв изнывал: «Я очень люблю свою дочку, но для работы мне совершенно необходим покой!» Николай Степанович действительно любил и Льва и Лену, но предпочитал делать это на расстоянии. И не совсем прав Дмитрий Быков, утверждая, что Гумилёв был по-своему счастливым: «человек, который всю жизнь жил так, как хотел.  И, в общем, получал удовольствие от жизни…»

Очень уж сомнительно такое счастье. И такая свобода. Ведь семья, хочешь не хочешь, - висела на его плечах. Требовала внимания – пусть робко,  ненавязчиво, но вполне  справедливо..  Какое уж тут  безмятежное счастье, если его надо было то и дело   отвоёвывать, отскандаливать, оглядываться на соседей. Страдать от упрёков и укоров «доброжелателей». И каким бы ни был Гумилёв эгоистом , быть свободным от общества в полной мере, да ещё в те времена, - не так-то просто.

«Общественность», друзья, родня то и дело вставали на дыбы.

Вот он поступил, «как захотел»,  с дочкой, – отдал её в детский дом. Директором приюта была жена единственного, пожалуй, близкого друга   М.Л. Лозинского Узнав об этом «злодеянии», она пришла в ужас. Попыталась урезонить:

        — Но это невозможно. Господи!..

        — Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно.

        — Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них всё сделать. Но Леночка ведь ваша дочь.

        — Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас.

        — Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, — взмолилась она: — Заклинаю вас!

        Гумилев был непоколебим:

        — Я уже принял решение. Завтра же  привезу вам Леночку.

     И привёз!

     «Семейное счастье», о котором так мечтала молодая жена, описал в дневнике К. И. Чуковский:

"Вчера в Доме Искусств увидел Гумилёва с какой-то бледной и запуганной женщиной. Оказалось, что это его жена Анна Николаевна, урождённая Энгельгардт, дочь того забавного нововременского историка литературы, который прославился своими плагиатами. Гумилёв обращается с ней деспотически. Молодую хорошенькую женщину отправил с ребенком в Бежецк - в заточение, а сам здесь процветал и блаженствовал. Она там зачахла, поблекла, он выписал её сюда и приказал ей отдать девочку в приют в Парголово. Она - из безотчетного страха перед ним - подчинилась. Ей 23 года, а она какая-то облезлая; я встретил их обоих в библиотеке. Пугливо поглядывая на Гумилева, она говорила: "Не правда ли, девочке там будет хорошо? Даже лучше, чем дома? Ей там позволили брать с собой в постель хлеб... У нее есть такая дурная привычка: брать с собой в постель хлеб... очень дурная привычка... потом там воздух... а я буду приезжать... Не правда ли, Коля, я буду к ней приезжать"...

     Этот эпизод прекрасно вписывается в портрет поэта – эгоиста, живущего исключительно «по своей воле». Но имеется   и другая правда. 

Гумилёв  любил эту свою вторую Анечку, серьёзно ею увлёкался, настойчиво и  галантно ухаживал.  Посвятил ей не только стихотворения, но и  книгу - «Огненный столп»…

А на лучшем своём сборнике «Романтические цветы» написал:

«Ане. Я, как мальчик, схваченный любовью к девушке, окутанной шелками».

…Жестокость Гумилёва  имеет, нам кажется, и другое объяснение. В эти дни по Петрограду прокатилась первая волна арестов участников антибольшевистского подполья, связанных с кронштадтским мятежом. Незадолго до этого Гумилёв, имевший отношение к «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева»,  похоже, пытался избавиться от улик. Возможно,  опасался ареста и стремился отправить дочь за город под присмотр жены своего друга…  

     Судьба второй семьи Гумилёва – трагична. В блокадном Ленинграде от голода умер отец Анны Николаевны, потом мать, затем она сама, последней – дочка

. Но сердце Гумилёва эта трагедия не потревожила – к этому времени его самого не было в живых уже 21 год.

 

                                

И вот свершилось.

После восьмой атаки «Карфаген  пал!»

 В ноябре 1909 года будущая прославленная поэтесса Анна Ахматова, тогда ещё Аня Горенко, согласилась, наконец, стать его женой…

Видимо, решилась она на это лишь  с тем, чтобы  отвязаться от слишком настырного своего рыцаря. И чтобы ей никто не мешал  донимать Штейна слёзными письмами, пронизанными любовью к cвоему тирану- студенту, вымаливая чуть ли ни на коленях спасительную фотографию, без которой она не может жить, гибнет в любовном огне..

 Скороговоркой сообщает  :

     «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой.

Ясно одно - Гумилёв  для неё сейчас не главное. Главное –  «мендалиончик» с ликом  возлюбленного.

 ....» Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Владимира Викторовича. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю».

И наконец –  о радость! Великая страсть её утолена. Она со слезами умиления прижимает к губам и целует эту драгоценную карточку, на которую потрачено столько душевных сил и страданий.

Если бы хоть малая их доля выпала на Гумилёва!

Ему же  досталась другая участь – стать её судьбой, не очень доброй, но зато короткой,  жестокой и мучительной.

Вся  она безраздельно принадлежит своему студенту Владимиру,  такому далёкому и холодному.

 Вернее  - этой вожделенной карточке…

« Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделённой любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Гумилёв  – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей...»

Она не добавила –  злая судьба,  судьба – поединок!

  Да, это они умели ОБА – не отступать и не уступать.

 С одной лишь разницей. Ахматова в конце концов побеждала, а Гумилёв в итоге оказывался поверженным и… униженным.

Рано или поздно все его великие «сверхчеловеческие»  Любови рассыпались в прах. И ему, плотно сжав губы истого ницшианца, оставалось тайно  оплакивать  свои крушения.

 Уроки Печорина  явно не шли на пользу.

 Вот бы у кого ему поучиться завоёвывать сердце женщины…

 

      25 апреля 1910 года  они обвенчались в Николаевской церкви под Киевом. Родители и жениха, и невесты  свадьбу проигнорировали – не верили в этот брак. И были правы: венчание стало началом конца этого нелепого и несколько напыщенного романа.

     Вскоре – свадебное путешествие в Париж. В разгар медового месяца Анна, отравленная навеки ядом неразделённой любви к своему студенту, знакомится с Амедео Модильяни, в то время – начинающим художником. Вернувшись в Россию, будет с ним переписываться, а через год на долгие два месяца уедет к нему в Париж, станет его любовницей.

     Гумилёва  тоже хватило ненадолго. После свадебного путешествия не прошло и четырёх месяцев, как он сбежал от «семейного счастья» в африканскую экспедицию на целых полгода!

   То и дело вспыхивали ссоры. Гумилёва, с его восторженным отношением к жизни и влюблённостью в «музу дальних странствий», раздражала напускная скорбь – любимая в то время роль Ахматовой.  Десятки людей из года в год описывали встречи с ней словно под копирку: "Анна Андреевна полулежала на диване, необычайно грустная, с накинутой на плечи ложноклассической шалью". Правда, были и такие, на кого эта "магия" не действовала. Поэт В. И. Нарбут, например, иронично замечал: "Что вы всё лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли".

     Игорь Северянин скорбел…

       Я не согласен, – я обижен

       За современность: неужель

       Настолько женский дух унижен,

       Что в нудном плаче – самоцель?

 

       Ведь, это ж Надсона повадка,

       И не ему ль она близка?

       Что за скрипучая кроватка?

       Что за ползучая тоска?

 

      Тэффи хихикала…

 «Ахматова всегда кашляла, всегда нервничала и всегда чем-то мучилась»

     Эта вечная "смерть при жизни", вся мировая скорбь в её красивых, серых глазах, раздражали и злили Гумилёва.. И если за три года до свадьбы в своем знаменитом стихотворении "Жираф" он говорил не без нежности и сочувствия  "Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд <...> Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя", то уже в 1911 году  не мог скрыть иронии и раздражения.

       Из города Киева,

       Из логова змиева

       Я взял не жену, а колдунью.

       А думал забавницу,

       Гадал – своенравницу,

       Весёлую птицу-певунью.

       Покликаешь – морщится,

       Обнимешь – топорщится,

       А выйдет луна – затомится.

       И смотрит, и стонет,

       Как будто хоронит

       Кого-то, – и хочет топиться…

       Нужны ли более точные слова, чтобы выразить разочарование молодого супруга – что может быть печальнее несбывшихся надежд и гнёта разобщённости с близким человеком, смутного ощущения своей несуществующей вины.

Как психологически  верно  передают душевное состояние Гумилёва его «биографические стихи»!  Ими пронизана вся его поэзия.

      Даже спустя много лет Гумилёв  говорил о своём браке с  досадой: «Аня не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку. <…> ...хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, плавала как рыба <…> и спала как сурок. <…> У неё было всё, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лёжа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко – Горе – лучше не придумать». 

Поводы для разлада находились всегда. Даже африканские эпопеи Гумилёва. Он  одержим своими экзотическими путешествиями. С ними  чувствовал себя героем, покорителем, завоевателем, готовым на любую жертву, чтобы возвеличивать, сoтворять своё ницшианское «Я». Анна Андреевна терпеть не могла подобные чудачества, мальчишеские выходки. Глупой и нелепой казалась ей эта поза  скитальца – «флибустьера» из романов Майн Рида и  Фенимора Купера – пора бы, кажется, и остепениться…

   Когда он упоённо рассказывал о полных опасностями охотах на леопардов, о таинственных встречах с темнокожими колдунами и с детской гордостью демонстрировал свои африканские трофеи, жена демонстративно выходила из комнаты.

Обида, досада на эту, такую уже  далёкую женщину,  охватывают отчаявшегося  Николая -   гордеца и  скитальца.

Но  при всём том - оба до конца жизни отзывались друг о друге тепло, доброжелательно, уважительно.

 Никто не осмеливался терять лица, бросить тень на   светлые. воспоминания  о Царском Селе..

       Гумилёв, в то время уже небезызвестный поэт, вначале не верил в её поэтический дар, советовал вместо стихов заняться танцами. А главное  – был убеждён: его, бесстрашного героя, воина и рыцаря роль – повелевать. Её – кротко покоряться. Для гордой и самолюбивой Ахматовой это было оскорблением. Она и следующего мужа, В. К. Шилейко (а он был намного деспотичней Гумилёва) быстро лишит иллюзий:

       Тебе покорной? Ты сошёл с ума!

       Покорна я одной господней воле.

     Их отношения скоро превратились в  открытое единоборство, в любовную дуэль. Уверенный в лёгкой победе, Гумилёв с радостью принял вызов.

 

       Это было не раз, это будет не раз

       В нашей битве глухой и упорной:

       Как всегда, от меня ты теперь отреклась,

       Завтра, знаю, вернёшься покорной.

       Но зато не дивись, мой враждующий друг,

       Враг мой, схваченный тёмной любовью,

       Если стоны любви будут стонами мук,

       Поцелуи окрашены кровью.

     «Ницшианец» недооценил свою юную супругу - любовные войны были её стихией. За свою долгую жизнь Анна  почти не знала в них поражений.

 Н. Н. Пунин, с которым у Ахматовой были самые долгие отношения, спустя годы запишет в дневнике: «Ан. (Анна Ахматова – авт.) победила в этом пятнадцатилетнем бою».

     – Единственное поражение, которое украшает мужчину – любовное – утешал себя Гумилёв.

. Романтик! Ему и тут виделась возвышенная красота гибельной любви к роковой женщине. Снова – «сильных влечёт бездна»! Но поражение в любовной битве с Ахматовой не было ни романтичным, ни возвышенным.

      – Как она меня мучила! –сокрушался  Николай Степанович – В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я всё брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я всё же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния".

     Современники называли Гумилёва человеком из другой эпохи. Он и был им – любовную войну вёл по правилам безупречного в своём благородстве рыцаря. И неизменно проигрывал. Недруги посмеивались за его спиной, читая строчки Ахматовой, обращённые к мужу

 

       Страшно, страшно к нелюбимому,
       Страшно к тихому войти...

 

     А когда появилось «Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнём...», по Петербургу пополз слух о садисте Гумилёве, который, надев фрак и цилиндр, хлещет ремнём не только жену, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола!

  Но Гумилёву было не до смеха. ТАКИХ шуток он не понимал. C  чувством юмора, кстати, у него вообще было слабовато. Пробовал убеждать супругу, что подобные бредовые выдумки  нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон.

В ответ жена изображала очередную боль глубоко обиженной праведницы и уходила, хлопнув дверью. Назревал новый скандал: как водится – с истерикой и стенаниями.

 Маленький Лёвушка,  если приходили гости, честно предупреждал: - Мой папа поэт, а мама – истеричка.

 Говорят, Мандельштам  подучил..

- Анна Андреевна, - злился Гумилёв, - <...> почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой.

 А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!».

А она? Она всегда, всю свою жизнь – любила другого. «Других « было много.

Однажды Фаина Раневская скажет своей подруге Анне Ахматовой:

- Семья заменяет всё. Поэтому прежде чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее – всё или семья.

  Думать об этом юная семья Гумилёвых оказалась не готова.

Постепенному краху  семьи послужили и стойкие убеждения Николая. Любовь любовью, но  ницшианское отношение к женщине  не отпускало.  С одной стороны, в  высшей степени презрительное, а с другой – боязливое, отчаянное: вот я всё могу, а тебя подчинить не умею. Не могу тебя заставить глядеть на меня с нежностью, уважать меня, полюбить мою Африку, мои идеалы, мою  жертвенность  - меня всего. Полюбить и… покориться.

Да, покоряться никто из них не умел. Оба везде и во всём видели себя покорителями..

     Трещина в их отношениях росла очень быстро. Не помогли ни поездка в Италию, ни рождение сына. Вскоре брак стал формальностью. Гумилёв чувствовал себя одиноким ,лишним, ненужным, выброшенным из жизни жены –  семьи не было.

 Потом  Ахматова  признает: «Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю себе его женатым.»

   Не представлял этого и он сам. Не видел себя ни «добродетельным супругом», ни отцом. И личная свобода оставалась его богом, смыслом бытия. Ничто не могло заставить   почувствовать себя кому-то в чём-то обязанным. Ни жене, ни сыну, ни нормам элементарной порядочности, если это требовало поступиться своими прихотями, пожертвовать свободой…

                               
                                              СТРАСТИ ПО  КАРТОЧКЕ

 Женская гимназия…
Обожал  исподтишка высматривать, как после уроков разбегаются по домам девчонки.  Какие они все хорошенькие и какие… далёкие. Обидно – ни одна  не взглянет на него, такого неуклюжего верзилу.
Вот бы эта!  Он призвал на помощь всё колдовство своего магнетического взгляда.
И, о чудо!
Она вдруг остановилась, чтобы поправить прическу.
Всего несколько секунд - а он не мог оторвать взгляда.
Какая  грация !
  «Мимолётное виденье» исчезло, будто привиделось.
А он стоял и стоял оглушённый…
Потом - нечаянная  встреча  возле Гостиного двора. Неужели она!?  Её нельзя  не узнать.  Девочка была с подругой, он с братом Дмитрием.
Познакомились. Было это 24 декабря  1903 года.
Хрупкая,  скуластенькая, носик с горбинкой,  лукавый взгляд и  гибкая фигурка акробатки, - Аня не на шутку пленила его влюбчивое сердце.!  Ей было - 14. И он, семнадцатилетний царскоселький гимназист, воспылал не на шутку.
Новая встреча. Он смешно и  напыщенно говорил ей о своих так молниеносно и громоподобно поразивших его чувствах. Аня слушала  растерянно, с непонятной улыбкой и  чуть уловимой, загадочной хитринкой в широко распахнутых  серых глазах.
Как нравилась ему эта  девушка – не красавица, но такая экзотическая, нездешняя, таинственная.
И через недолгое время. внезапно и вдруг принял решение – непререкаемое! Гумилёвское!
Она станет его женой! 

Вымолил романтическое свидание. Явился щёголем, с затейливой   гирляндой – свататься. Она ждала его на скамеечке под древней ветвистой липой в одном из многочисленных прохладных парков Царского Села, где всё веяло духом пылкого лицеиста Пушкина, такого же влюбчивого и восторженного.
   С её плеч спадала живописная испанская шаль, в волосах притаился красный розан.
Со временем шаль станет самым ярким и узнаваемым  атрибутом Анны Андреевны Ахматовой.
Николай пышно и церемонно объяснился в любви, предложив руку и  сердце.  Аня руку его  осторожно отклонила, повела плечиками и решительно сказала – нет.
И пошла по аллее, мимо пруда, не оглядываясь, уходила из их парка - от него. Движения её, как обычно, были неторопливы, плавны и даже немного ленивы.
Николай  остался сидеть на скамейке, ошалелый от обиды, боли и… злости.
Отвергнут!
Он не был готов пасовать перед женщиной, проигрывать ей, вообще сдаваться.
Любовь для него  так на всю жизнь и останется  – поединком с женщиной, которую мужчина должен победить.
Этому ницшеанскому правилу он не изменит никогда.
  Цветы так и остались одиноко увядать на скамейке…

   Шесть  лет Николай добивался её со своим легендарным упорством. За эти годы были и другие увлечения, интрижки, романы, но они не отвлекали от главной цели: «Карфаген должен пасть!».
     Одолевать  препятствия, достигать своего, побеждать чего бы это ни стоило  –  другую жизнь для себя будущий герой и «сверхчеловек»  не представлял. Хотя и жизнь  то и дело подставляла подножку.
И  нельзя не заметить  - главная особенность   героя  любовной лирики  Гумилёва, а зачастую и его самого – в том, что он на каждом шагу, постоянно терпит поражение.
. Побеждают его!
     1904 год, 11 июня – день рождения Ани. Наш герой  снова у её ног. Аня, равнодушно приняв  щедрый дар, язвительно замечает     – Как? – и у вас цветы? Посмотрите сколько уже букетов. Я просто завалена цветами!
    Не проронив ни слова, Гумилёв повернулся и вышел. Вскоре вернулся с охапкой роскошных роз. Аня скривила рот:
     – Николя! Ну что это!? Опять цветы? Никакой фантазии!
     – Извините! – перебил Николай – ТАКИХ цветов у вас нет. Это розы из сада вдовствующей Императрицы Александры Фёдоровны.
     Воцарилась тишина. Все с удивлением уставились на Гумилёва. Он стал героем дня. Розы и в самом деле были из императорского сада – Николай средь бела дня перелез через дворцовую решётку и срезал их с самой роскошной клумбы.
Вскоре последовало новое предложение –  снова  отказ. Решительный. И уже ничуть не щадящий. Это она умела!
  Но герой и не думает сдаваться.  Герой становится в позу. Поражение разрушит весь его кодекс чести, где Упорство и Воля направлены исключительно на победу ! И наш рыцарь без  устали куёт эту победу, продолжая совершать свои «подвиги». Всего подвигов  было восемь. Да, восемь раз, в течение  шести лет, являлся он франтом, в модном  сюртуке, с
высоким ослепительно белым накрахмаленным воротом, в джентльменском шёлковом цилиндре и с новым волшебным букетом – делал очередное предложение и, проглотив дерзкий отказ, отправлялся готовиться к следующему штурму.
Шёл -  долговязый ( будто аршин проглотил – так над ним  подшучивали), прямой, несломленный, решительный, надменный, с высоко поднятой головой.
Он брал эту крепость  измором..  Атаки становились всё хитрее, изощрённее.
В 1907  году в Париже   издаёт журнал об искусстве – Сириус».
(всего вышло 3 номера). Журнал,  кроме всего прочего, был нацелен и на покорение этой упрямицы Анны Горенко: Гумилёв заманивает  Анечку лестным предложением: он  напечатает её стихи. Откроет  путь к славе. Она станет известной и всеми обожаемой.
  Против славы и обожания Анечка  не возражала.
Для  первой своей публикации со свойственным ей  лукавством выбрала стихотворение с намёком.:

       На руке его много блестящих колец -
       Покорённых им девичьих нежных сердец.

       Там ликует алмаз, и мечтает опал,
       И красивый рубин так причудливо ал.

       Но на бледной руке нет кольца моего,
       Никому, никогда не отдам я его.

       Мне сковал его месяца луч золотой
       И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

       «Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
       Я кольца не отдам никому, никогда.

    - Выбрось ты эту дурь из головы, - уговаривал его Андрей, брат Анны. -. Сестрица и без тебя запуталась в своих романах».
Они дружили, и Андрей искренне желал Николаю добра.
Но куда там. Наш герой  был непреклонен. И оставался верен своему девизу  - нигде и никогда не проигрывать ни одной битвы
А тут –  Т А К О Е:      « Я кольца не отдам никому, никогда.»
Отдашь, ещё как отдашь!
У него   припасено более надёжное  средство. На Анечке ещё не испробованное.  Гумилёв начинает  регулярно шантажировать горделивую прелестницу самоубийством.
       Пройдёт пятнадцать лет, и Ахматова построит на этом часть великого мифа о себе самой.,  Возникнет впечатление, что с 1905 по 1908 год Николай Степанович был занят лишь одним увлекательным делом -  пытался покончить с собой. Попыток было уже две. Но обе – напрасные. Гумилёву  удавались самые  невероятные вещи – а вот самоубийства никак.
- Бог пока что  против -, мрачно подшучивал он  над собой!
Всевышний, однако, был вполне индеферентен,  к тому же ему поднадоели эти дурацкие заигрывания со смертным грехом... И уж кто –кто, а Он, Всевышний, был в курсе - сведение счётов с жизнью явно не входило в могучие замыслы Николая Степановича. «Кровавые сцены», эти вертеровские штучки- лишь дешёвая игра, спектакль для коварных, но сентиментальных   девчонок, отвергавших любовь героя. Трюком этим Гумилёв пользовался всю жизнь. Как литературным приёмом, избитым и несколько пошловатым.
О подобном способе покорения женских сердец вспоминали многие, например, художница Н. С. Войтинская: «...В его репертуаре громадную роль играло самоубийство…».
    Да, порою это срабатывало, но сметливую Аню Горенко  как-то не очень трогало. Видимо, она обо всём догадывалась. Да и  не до Гумилёва ей тогда было – Анечка любила другого. Любила страстно и  несчастливо. Всё то время, пока Гумилёв показательно инсценировал перед ней  сведение счётов с жизнью, Анечка безумно страдала от безответной любви к студенту Петербургского университета Владимиру Голенищеву - Кутузову.
     В её любовную тайну  был посвящён С. В. фон Штейн, друг  Владимира.  В письмах к Штейну постоянная мольба – прислать фотографию возлюбленного.   
     «Мой милый Штейн, если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г.-К. (В. Голенищева-Кутузова – авт.).  И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства».
Сами понимаете – какой уж тут Гумилёв!
  Она заклинает Штейна выслать карточку любимого в заказном письме. Божится, что вот только сделает с неё образочек для медальоиа и сейчас же вышлет обратно.   
Мольбы и страсти по карточке, перемежаясь с гневными нападками, не унимаются…
    «Если бы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle-sceur (свояченица, фр. – авт.). Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше ни меньше как пять месяцев.  <....>  Пришлите мне карточку Г.-К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду».
  А Гумилёв под аккомпанемент всех этих надрывных стенаний упорно продолжал  свои изощрённые сватанья…
                                   ( продолжение следует)
 

 

 

Весной 2014 года в Латвии прошли презентации нашей книги о Николае Гумилёве. Были и рецензии, радио и теле передачи. Но когда я зашёл в магазин, чтобы приобрести несколько экземпляров для подарков, оказалось, что все книги уже распроданы. Приятно, конечно, Но «недодаренные» обиделись. Да и сам я остался всего с одним экземпляром.. Вот и решил выставить  у себя несколько фроагментов – на память самому себе и для тех , кому интересно.

 

ИЗ ГЛАВЫ 1

Ближе к ночи над Кронштадтом нависли тяжёлые тучи. А потом разыгралась буря. Свирепая и небывалая даже для здешних краёв. Этой ночью, 3(15) апреля 1886, годав семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилёва родился мальчик.

      Говорят, няня  под истошный вой ветра и  громыханье ставень, крестясь, причитала:

      – Господи, Матерь Святая заступница, спаси и сохрани!

    Предрекла:

     – Видно, лихая жизнь будет у мальчонки…

Малыш  постоянно держал родителей в страхе и тревоге – рос хилым, болезненным. Даже на втором году жизни не мог стоять в кроватке. Боялся любого шума, и, случалось, ребёнку закладывали уши ватой и даже днём окна его комнаты закрывали ставнями. Мальчика  истязали необъяснимые головные боли, он плохо говорил – шепелявил и не мог произнести все буквы.

   Страдал Коля от своей хилости не только физически. Обидно было во всём уступать сверстникам. Любое поражение в играх оборачивалось   мукой.

Семи лет упал в обморок, когда, состязаясь в беге, соседский мальчишка обогнал его. Мириться с этим было  горько. И он, заносчивый, обуянный гордыней, ополчается на самого себя, на жалкую свою судьбу, сулящую одни унижения и утраты. Бросает ей отчаянный вызов – он сделает всё для преображения из заморыша и рохли в героя.

     «Не отметай героя в своей душе. Храни свято свою высшую надежду».

Ещё не скоро прочтёт он это у Ницше и примет как напутствие. Но уже сейчас, не умея выразить словами, он подспудно осознает главную формулу своей жизни: человек есть то, что должно быть преодолено.

     И решит твёрдо, бесповоротно: телесная немощь послана ему как испытание, укрепляющее дух. Жертвенность – путь, предназначенный для него Богом.

И он сотворит себя сам – НОВОГО! Победит все эти мерзкие  страхи. Поэтому самоистязание  для него – чуть ли не смысл жизни. Он откроет и примет его для себя навеки, ещё не ведая ни о Ницше, ни о ницшеанстве. С яростью, безжалостно сотрёт в порошок того боязливого заморыша из детства, которого он и знать не хочет, а возродится могучим, готовым на подвиги рыцарем.

     Каждый  настолько лишь человек, насколько побеждает свой страх.

     Этому своему девизу он не изменит никогда. С годами его бесстрашие примет гротескные формы. Так же, как и упорство..

     В юности Гумилёв прочитал «Портрет Дориана Грея» и вообразил себя лордом Генри. Внешность сделалась для него своеобразным идолом, наделённым сверхъестественной и роковой силой. Но тут обнаружилось, что и в этом природа обошлась с ним предательски. Он был  почти уродлив : неестественно вытянутый вверх череп, бесформенный мягкий нос, бесцветные губы. Несуразность лица дополнялась косоглазием и шепелявостью. Мириться с этим для болезненно самолюбивого Гумилёва было невыносимо.Он запирался в своей комнате, становился перед зеркалом и «гипнотизировал» себя, чтобы стать красавцем. Спустя годы признался: «Я твёрдо верил, что силой воли могу переделать свою внешность. Мне казалось, что с каждым днём я становлюсь немного красивее».

 И он добился невозможного – переиначил, преобразил свой облик!

Уродство превратил в изящество .Научился иронизировать над своей внешностью, как мальчишкой Пушкин: «… мой рост с ростом самых долговязых не может равняться; …сущая обезьяна лицом…». Лицо – ладно, но долговязым Николай был точно, не под стать Пушкину. Это радовало.

  В будущем современники Гумилёва заговорят в своих мемуарах  о сущих  чудесах: вмиг могли стать незаметными косоглазие,нелепо сужающийся клоунским колпаком череп, смешная шепелявость, вытянутая вверх, будто щипцами, физиономия. Потом кто-то сострит: лицо нильского крокодила. Но наступает момент, и  вспыхивает, как по волшебству, удивительно ясный, волевой, обжигающий взгляд, являются безупречная выправка, точёные артистические руки, сильный мужественный голос, и очарование этим обликом долго не покидает всех, кто рядом.    Гумилёв – идеальная модель для   психоаналитиков и поклонников Фрейда: вся его личность сформировалась из детских комплексов. Но произошло это не благодаря законам психоанализа – он сам сотворил в себе своего кумира, сам себя сделал. «Приказал» слабому, болезненному мальчику стать бесстрашным путешественником, исследователем экзотической Африки, отчаянным охотником на львов и леопардов, бесстрашным уланом на войне. «Повелел»  некрасивому, нескладному мужчине превратиться в Дона Жуана, стать покорителем бесчисленных женских сердец…

     У него такое ощущение, будто в детстве вообще не было его, сегодняшнего, – жил кто-то другой, непохожий,  ещё не рождённый. Потом он скажет:   

         Память, ты рукою великанши

       Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,

       Ты расскажешь мне о тех, что раньше

       В этом теле жили до меня.

       Самый первый: некрасив и тонок,

       Полюбивший только сумрак рощ,

      Лист опавший, колдовской ребёнок,

      Словом останавливавший дождь.

      Дерево да рыжая собака –

      Вот кого он взял себе в друзья,

      Память, память, ты не сыщешь знака,

      Не уверишь мир, что то был я.

-Люди, не умеющие переносить несчастие, возбуждают во мне презрение, а не сочувствие-, говорил он Ирине Одоевцевой.

 – Позёрство! – усмехалась она.

  Возможно…

      Гумилёв  и вправду был позёром. Показушность, рисовка – без этого он обходился редко».

     Но верность ницшианству у него – на всю жизнь. Проповеди Заратустры нередко руководят его поступками и чувствами.

И это не банальное подражание – как, например, Печорину. Гумилёв не копировал, а прочно и навсегда совпал с Ницше, принял его как духовного брата!

     Конечно, бывал и жалостлив, и отзывчив, случалось. Но разве доброе не уживалось в его идеях, поступках и делах с жестоким, беспощадным, злобным, бесчеловечным?!

     Не бросал вызов судьбе?

     Не рвался на войну?

     Не стремился презирать женщин?

     Не готов был на жертвы?

     Не ликовал под пулями?

     Слов нет  – с течением времени Гумилёв несколько заигрался в ницшеанство. Случалось, перегибал палку, перебарщивал – слишком уж старался не отступать от заветов  КУМИРА.. Получалось наигранно, а порою даже комично. Но такой это был человек – не умел и не хотел изменять своим принципам, даже в том случае, если они уже были не актуальны и   опасны…

                        ( продолжение следует)

…А власти, не жалея сил, продолжают войну с культурой –  и всё под тем же лозунгом – «НЕ ПОТЕРПЛЮ!»..  Прокуратура уже называет спектакли, которые подозреваются в том, что те содержат нецензурную брань, пропаганду аморального поведения и порнографии.  Один за другим следуют начальственные приказы – в духе  "добрых"сталинских времён.
: «Прошу предоставить информацию о том, кто именно является режиссером, примерное содержание произведений; заняты ли в постановке несовершеннолетние дети, их количество, пол и гражданство; проходило ли содержание постановки или спектакля какое-либо предварительное лицензирование в органах исполнительной власти перед выходом на сцену для массового показа — приложить соответствующие разрешительные документы. Кто именно из должностных лиц отвечает за согласование спектаклей перед выходом на сцену для массового показа?».
Что это? Официальное введение цензуры?  Тоска по «разрешительным документам»? Отмена свободы слова?!

Как вдохновенно, упоительно они лгут – барон Мюнхгаузен ( на радость себе и всем нам), Хлестаков (самоутверждаясь и возвеличиваясь), горьковский Лука( во спасение  несчастных и отчаявшихся)!..

  Изобретательно врут, украшая, раскрашивая этот серый обыденный мир  красками счастья и надежды.

Разве не врали нам о несбыточном, но таком желанном коммунизме!?

Об Афганистане,  Чехословакии…

О набирающей силу экономике!? Об отсутствии кризиса!? О пользе санкций. О «вежливых зелёных человечках» в Крыму, о том, что мы не воюем на  Украине?!...

 То, что врут, давно  понятно. Не понятно другое – почему верят? Как верит Луке несчастный алкоголик актёр или умирающая Анна ( «На дне»)?

 

                     Господа, если к Правде святой

                     Мир дороги найти не сумеет,

                     Честь безумцу, который навеет

                     Человечеству сон золотой!

 

Одно страшно – слишком уж тяжело расплачиваться за эти «золотые сны» и сказки, так и не ставшие былью.

 

 

В сентябре 1830 года Пушкин, накануне свадьбы, едет в имение Болдино, принадлежавшее его отцу – Сергей Львович дал согласие на сдачу под залог небольшой деревеньки рядом с селом, чтобы хотя бы частично разрешить денежные затруднения сына. Александр Сергеевич рассчитывал провести в Болдине несколько дней и вернуться в Москву к невесте, Но на пути встала знаменитая эпидемия холеры, которая началась в Индии и к лету добралась до России.  Пушкин оказался жертвой карантина – все его попытки выехать из Болдино заканчивались провалом. В результате  поэт провел в имении почти три месяца и только в начале декабря наконец попал в Москву.

«Болдинская осень» стала метафорой  небывалого взрыва творчества  За три неполных месяца Пушкин  создаёт 30 стихотворений,  «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», сказку «О попе и о работнике его Балде»), поэму «Домик в Коломне», «Историю села Горюхина», завершает многолетнюю работу над романом «Евгений Онегин».

В своей обширной «Пушкиниане» я долгое время  обходил «Болдинскую осень» - слишком уж хрестоматийно…Никаких загадок. И только сейчас понял – вся  «Болдинская осень»- одна сплошная загадка. Тайна, если хотите. Или красивый миф.

  Ну, нельзя, невозможно себе представить, что за три месяца

 о д и н    ч е л о в е к   способен написать такое гигантское  количество многожанровых, столь несхожих поэтически, стилистически, тематически, произведений! К тому же далеко не равноценных по художественному мастерству!

Да не  расставайся он с пером дни и ночи напролёт, всё равно не успеть – чисто физически!

И половины не сделаешь...

Так появилась для меня новая тайна творчества Пушкина - Болдинская осень!

 Очередной миф, требующий разгадки?

  Или?

Следственный комитет Оренбургской области устроил проверку - «по факту появления в Интернете видео откровенного танца девочек-«пчёлок»  по статье «Развратные действия».

— В данном видео,- констатирует высоконравственный КОМИТЕТ, - усматриваются признаки статьи «Совершение развратных действий без применения насилия лицом, достигшим восемнадцатилетнего возраста, в отношении лица, не достигшего шестнадцатилетнего возраста»,.

 И  «ПРИГОВОР»: « Данная статья предусматривает наказание от 3 до 10 лет. По итогам проверки будет принято процессуальное решение.»

Сама безграмотная стилистика этой  белиберды пышит  чем-то  зловещим, пугающим и, казалось бы, - забытым. Веет от неё  карающе - обличительным пафосом постановлений  сталинской поры, ежовщиной, негодующими воплями оскорблённых народных масс,требующих немедленной расправы над  «врагами народа».

Интернет бурлит и пестрит  теми же взрывами негодования и оскорблённой невинности.

И  меры принимаются неукоснительно:

 Класс где «пчёлки» занимались по направлению «тверкинг, - закрыть

 Изучать классическую хореографию и хип-хоп.!

 

«Пока из наших уст, помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния – мы не увидим спасения.»

Сказал это один из умнейших людей России  Пётр Яковлевич Чаадаев, чуть ли ни первый российский инакомыслящий, официально объявленный Николаем Первым - сумасшедшим и положивший начало    клиентуры мрачно известной и так преуспевшей у нас  ВСЕСОЮЗНОЙ  карательной психушки  имени Сербского...

 А «сумасшествие»Чаадаева проявилось в том, что в своих «Философических письмах» он предостерегал Россию от мании её исключительности, от пребывания в  грёзах о  каком-то особом, отличном от других цивилизованных народов Европы пути - столь мудрёном, что его и умом не понять и «аршином общим не измерить».

Прав Чаадаев. Россия редко умела признавать ошибки,  а уж тем более – в чём-то каяться. И расплата обрушивалась неумолимо и грозно. Сколько страданий и бед выпало на один только Петербург – за то, что был   возведён не во имя добра, а  для войны – «НА ЗЛО    надменному соседу»,  с лукавым замыслом…

"Отсель Г Р О З И Т Ь  мы будем шведу»...

Именно – грозить! Как  лихо у нас это всегда получалось и получается.

Грозить и мчаться неизвестно куда – мчаться так, чтобы, «постораниваясь и КОСЯСЬ»,  давали нам дорогу другие народы и государства.

 Вспомним - У Гоголя  «птица-тройка!»  везёт  скрывающегося от возмездия мошенника и жулика Чичикова…

Онегин, Печорин, Гамлет…

Эти, как и  другие литературные персонажи, оставили неизгладимый след в моей душе.. Они –  и сегодня мои -собеседники, оппоненты,  близкие или далёкие по духу живые люди, предмет раздумий, согласий и несогласий.

Но однажды, кто-то неожиданно спросил: А –  если одним словом - кто он, собственно, твой Онегин ?

И я столь же неожиданно для себя ответил: - УБИЙЦА!

Вот тогда я и стал размышлять об образах всегда волновавших меня героев,  которые в силу разных  убеждений и побуждений,  заблуждений и "озарений, настроений и устремлений, причин и мотивов - попрали  знаменитую  шестую библейскую заповедь «Не убий». Злодеем по своей природе за редким исключением  никто из них не был.

Многие стали стали  хрестоматийными, знаковыми и даже  любимыми.

 Но ведь… убийцы!

И я подумал – а что если составить, как сейчас это принято,  СПИСОК, кровавый и беспощадный.. Изменится ли что -  нибудь во мне при оценке этих персонажей, останутся ли прежними мои отношения к ним и с ними. Что переменится. в моём восприятии…

 «Что ж, начинать?» - фраза из одноименной оперы Чайковского, которую произносит Онегин, готовясь перейти «четыре смертные ступени» перед тем, как послать другу Ленскому свою убийственную пулю.

«Начнём, пожалуй»…

 Одиссей ( «Илиада» и «Одиссея»  Гомера).

Гамлет.

Отелло

Макбет

Ромео.

Дон Жуан Мольера и дон Гуан Пушкина.

Сирано де Бержерак Ростана

Сальери ( Пушкин «Моцарт и Сальери»)

Арбенин ( «Маскарад») Лермонтова.

Тарас Бульба.

Дон Хозе ( «Кармен» Проспера Мериме)

Алеко ( «Цыганы» Пушкина)

Раскольников

Екатерина Измайлова ( Лесков «Леди Макбет Мценского уезда»).

Позднышев ( «Крейцерова  соната» Льва Толстого)…

 

 

 

«Перестройки» в России случались на протяжении всей её истории. Но удивительное дело – все они двигали страну не вперёд, а назад, заставляя повторять прежние ошибки, то и дело наступать на грабли прошлого. Реформы Александра  Второго вместе с отменой крепостного права привнесли   близкие нам сегодняшние явления  и проблемы,  даже термины - «гласность», «оттепель» «корруация», «воровской капитализм», «обнищание народа», «новейшие господа» ( сегодня – «новые русские»). И мы поражаемся  – насколько современно звучат сегодня строки Н.А. Некрасова:

Грош для подобных господ

Выше стыда и Закона.

Ныне тоскует лишь тот,

Кто не украл миллиона!

 Именно тогда (в который раз в нашей истории!) стали доказывать, что вперед — это значит назад. – то к допетровским временам, то к  деспотизму Николая Первого.

И всенародно  ненавидимый царь-освободитель Александр Второй гибнет от рук   террористов!

Именно сейчас  миллионы обездоленных и обманутых  чуть ли ни с благоговением обращаются к эпохе   «великого менеджера» ( неважно, что палач!) – Сталина, который железной рукой «навёл в стране порядок».

    Все государственные ТВ каналы, вопли "патриотов" в соцсетях  истерически раскручивают неумолимый маховик "охоты на ведьм," потворствуя тем самым  насилию, распаду нравственности,  безудержной  ненависти к любому «ненашему» - пополняя и множа   кровавые ряды «НАШИХ»,  созревших для любой расправы над "врагом".

  И на вопрос , КТО и главное –  ПОЧЕМУ  расстрелял Бориса Немцова уже  давным – давно ответил ФЁДОР МИХАЙЛОВИЧ  ДОСТОЕВСКИЙ в своём пророческом романе  «Бесы».

 Убийцы – НАШИ!

  Кто - они?

 «НАШ»  ВЕРХОВЕНСКИЙ:

...«Адвокат, защищающий образованного убийцу, - уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, - наши, наши, присяжные, оправдывающие преступников – сплошь наши, прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, - наш, наш Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много и сами того не знают!..

 Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую трусливую жестокую себялюбивую мразь -. вот чего надо! А тут еще свеженькой кровушки, чтоб попривык».

  1871

Что ж, судя по всему, -  ПОПРИВЫК...

Не так  важно, кто первый произнёс эти слова, ставшие девизом ордена иезуитов и  основой их морали.  Полагают - коварный иезуит Эскобар. Хотя традиционно принято считать,    -   Никколо Макиавелли ( 1469 – 1527), известный итальянский мыслитель, историк, дипломат и государственный деятель, автор известного трактата  «Государь».

Важно другое – как сегодня работает это изречение, особенно в борьбе  "государя» со  своими врагами...

                   М.Е.  САЛТЫКОВ - ЩЕДРИН: НА ЗЛОБУ ДНЯ !

  Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или доброта — совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к твердо намеченной цели. Однако ж это оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений...

Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтоб они, в неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические моменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи.?..

. На лице его не видно никаких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатски-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они решены? — это загадка….

. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении..

Ничего неизвестно…

 Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы ни стало будет приведен в действие.

1869

Что должен уметь учитель ?

Я думаю - достаточно трёх вещей...

- Не читать лекции, а разговаривать с  учениками,  но  это невозможно, если нет уверенности в правоте и искренности своего слова, собственного видения проблемы, проявления того, что глубоко волнует тебя самого и  можешь поделиться самым сокровенным, выстраданным.

-  Видеть и чувствовать свою аудиторию – всех вместе и каждого  в отдельности, улавливать и прогнозировать реакцию учеников на то, чем пытаешься их  заинтересовать и увлечь.

- Превращать любое занятие  в ДИАЛОГ – только так можно убедиться в результатах своего труда, осмыслить свои педагогические способности и возможности.

  Всё это я  пронёс через долгие годы  работы в школе и в вузе…
  И ни разу не усомнился - так и только так!

Актуальные проблемы, волнующие  россиян сегодня. Как, впрочем, и сотни лет назад.
 

 -ПРАВА И СВОБОДЫ ЧЕЛОВЕКА

- «СПОР»  С ЕВРОПОЙ

"ЛЮБЛЮ ОТЧИЗНУ Я"!?

 

  «Комментирует»  -  АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН…

 

… Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич. (1823)      

 

                     ИЗ ПИСЬМА  ВЯЗЕМСКОМУ

---

 Я конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь… (27 мая 1927 года)

 

     КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ 

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?.. 

...За что ж? ответствуйте; за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?... 

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?...( 1831 )
         * * *                 

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль,слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
                Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…(1836)

 

Многие из нас уже и теперь стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: "Смотрите, немцы: мы лучше вас!"    Это хвастовство - губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, ещё не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим! Нет, по мне уж лучше временное уныние и тоска от самого себя, чем самонадеянность в себе....

 Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всё поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости...

... Не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для каждого....

( "Выбранные места из переписки с друзьями", 1847)

 

 

Когда пишу, больше всего боюсь избитых, фраз и  словесных банальностей, повторов.

Первый, кто сравнил женщину с цветком, считал Гейне, – был великим поэтом; кто это сделал вторым, был обыкновенным болваном.

Пушкину скучно описывать портрет Ольги в «Евгении Онегине», потому что его можно найти в «любом романе»: «Глаза, как небо голубые, / улыбка, локоны льняные, / лёгкий стан...» и т.д.

Флобер даже составил «Лексикон прописных мыслей» – словарь банальных выражений, забавный и немного пугающий. Наверное, для каждого языка следовало бы создать такой словарь, и литераторам, авторам он нужнее орфографических словарей, потому что об орфографии, если потребуется, позаботится компьютер или корректор.

 

 ... ТЕМ И СТРАШНА ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ, ЧТО ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ, А СТРАХ ПОТЕРИ...