Когда в небе стоит луна и ты спишь, мне нравится самому не спать, ты же знаешь: в зимнее полнолуние я преисполнен готической, зловещей милостью ко всему сущему, и сегодня как в былые времена я провел несколько часов – нет, не на подоконнике - на кухне в своей обычной позе азиата, потому что меня разбудили мысли о – не смейся! – России, да, я думал много о будущем тех людей, которых знакомый мой Эквилибрис назвал “самыми лучшими людьми на земле”, но я решил эти мысли пока еще оставить, потому что давно уже стало ясно, что нам с нашей огромной любовью следует подождать, залечь на дно, ведь у нас отняли инициативу и неизвестно, извратят ли ее или перехваченное будет само довлеть над похитителями, однако же как чуден мир под луной, все мерцает и мерещится, я смакую морщась остатки чая и жду минуты твоего пробуждения: варить кофе, резать бутерброды, знаешь, так давно не писал тебе писем, настоящих, переполошных, как та луна, а тут подвернулся случай, вызванный духом музыки, которую я услышал сейчас по радио: я вспомнил наш путь из Ливадии в Ялту, помнишь? – тогда на пустынном пляже спасатель указал нам кратчайшую дорогу в город, мы изрядно устали, спускаясь с дворцового царского сада, оздоровительным маршрутом кружась, знаешь, я должен признаться, мне было муторно от этих насечек на глыбах камня, показывающих высоту над уровнем моря, от каких-то больничного вида ротонд и колонн, вероятно называемых дорическими, но вот мы вырвались к морю и этот грязный, в замасленной куртке спасатель, пока ты стояла перед вывеской “Прохода нет”, с гримасой морского волка дал нам понять, что да Ялты рядом, мы пустились бегом по настилу из досок, столь длинному и проходящему через долину, мне вспомнился подобный настил в дюнах на Куршской косе, это было здорово, когда мы очутились в городе, стали фотографироваться, ты пригибала лапы пальм и вязла каблуками среди олеандров возле строящегося санатория, а потом зашла в туалет, а я стоял, слушал какую-то песню, доносящуюся из блатного кафе, мечтал о глотке пива, конечно, начинал раздражаться, погоди-ка, я схожу за сигаретой… вот, знаешь, наверное сейчас скажу некстати, но мне хочется с тобой поделиться: я недавно узнал, что вратарь и голкипер – одно и то же! - это отвратительное открытие преследует меня, ну согласись, какая возмутительная антиномия! - сродни той, что существует в паре сторож-охранник, выблядок и бастард, луна-Селена, вобла и пеленгас, - прости, эта тема навеяна этой моей работой в англосаксонской газете, ты представляешь, какое царит там уныние после вылета их команды из чемпионата и как я в сущности рад, что нам, дуракам, везет…

Когда теряешь много крови, в ушах стоит уверенный мерный шум. Он так красив, так преображает мир вовне. Так медленно, сладко падает первый снег, с небес спадает благодать, всё становится спокойным.

Смотреть и смерть – одного корня. Язык прогрессирует в сторону сужения, редукции, инверсии, выхолощения, извращения. Медведь – ведьмедь и т.д.

Нет-нет, и появляется в моей жизни тихий ангел, бесполезный в долгосрочном прогнозе, но очень нужный, в меру невменяемый, нематримониальный человек. И неизвестно, кто кого спасает – я его или он меня. Сморенный сном, он приклоняется к моему плечу в такси и дремлет, рваным взглядом оглядывая ровную цепь огней акведука за окном.

Но только он не знает, что поле перед акведуком – великолепная английская лужайка, вполне приспособленная как для утренних моционов, так и для глухих ночных убийств.

На этом водонапорном мосту могли бы разъехаться два экипажа.

И тут уже выступил из бури сам Г-дь, и сказал, в первую очередь обратясь к Иову, и говорил о краеугольном камне и утренних звездах, о пустыне безлюдной и зародышах травных, об облаках и уставах неба, но более всего почему-то остановился на двух легендарных хищниках – единороге и левиафане. О последнем монстре говорилось, в частности, что из пасти того выходит пламя и от чихания его исходит свет, а глаза у него, как ресницы зари, круг зубов его – ужас, из ноздрей выходит дым, что сердце его твердо, что нижний жернов, что он кипятит пучину и море претворяет в кипящую мазь; бездна кажется сединою.
Далее Г-дь посетовал на друзей Иова, и сказал, что те говорили о нем не так верно, как раб его Иов. И возвратил Г-дь потерю Иова, и когда тот помолился за друзей своих, благословил Г-дь дни Иова больше, чем прежние, и дал ему вдвое больше того, что тот имел прежде. И стало у Иова 14 тысяч мелкого скота, 6 тысяч верблюдов, 1 тысяча пар волов и 1 тысяча ослиц. И было у него семь сыновей и три дочери. И не было на свете таких прекрасных женщин, как дочери Иова. И умер он в старости, насыщенный днями.

Однако вот о чём я подумал: теперь, по законам справедливости, кто-нибудь из родственников диспетчера, заколотого Калоевым, вполне может начать копить на билет во Владикавказ, чтобы потом, спустя два-три года пребывания в российской тюрьме, быть встреченным на своей земле восторженными соотечественниками.

и продолжал Елиуй свою речь, и с уст его слетал целый каскад эпитетов во славу Б-га. В частности, он говорил, что:
1. Б-г не презирает сильного крепостию сердца
2. душа лицемера умирает еще в молодости
3. суждение и осуждение – близки
4. не желай той ночи, когда истребляются народы на своей земле
5. вряд ли кто может протяжение облаков постигнуть, и треск шатра Его
6. и Он сокрывает во дланях Своих молнию
7. треск её даёт знать о ней; особенно скот чувствует происходящее.

 Люблю останавливаться на цифре семь.

Нам немного осталось, вскоре на сцене появится сам Б-г и будет защищать Иова, и мы спокойно вздохнем, ибо наступит конец моему рассказу.

прописные буквы стали называться строчными, вот что изменилось в этом мире, думал я, смотря на средиземноморские волны, и почему это мой дед не побывал здесь, он был такой прекрасный копировальщик, он схватил бы своим взглядом здесь всё живое, всё живое замертвело бы под его взглядом и вписалось бы в его мелкую карандашную сетку, мой брат даже намедни выпрашивал у меня сразу три огромных полотна - “Шишкин лес”, “Алёнушку” и “Трёх охотников”, мол, насмотрелся картин во всяких Луврах-хуюврах, и убедился, что лучше нашего деда никто не пишет, где он только доставал холст и масло? - подрамники мастерил сам, а рамы покрывал бронзовой краской, и я отдам ему, конечно, мне не жаль, он же брат мой, а я люблю акварель, айвазовщину, обычно она появляется раньше мужа, по крутой тропинке спускается в гороховой панаме, поскальзываясь на крошеве базальта, хватаясь за венцы испанского дрога; я понимаю: муж за полночь жжёт горилку с охраной – ПРЕСТУПНЫЕ МОРДЫ, - сегодня он явился раньше, принёс снаряжение – маску и рыболовную пику, сплавал на плоский камень, вынул из моря приличную горсть мелких мидий, я как-то сразу его зауважал, потому что не умею подныривать, мы разожгли костёр и вытащили припрятанный в камнях кусок жести - противень, после чего он открыл бутылку молодого испанского вина и рассказал, что пытался вчера заняться с ней но ничего не вышло, я пропустил это, но невольно вспомнил про Мату Хари, которая сказала в 17-м – “Я готова, мальчики” перед дулами винтовок двенадцати солдат – СЕКС сродни УБИЙСТВУ – потом пришла Sistrelli, разделась, то есть распахнула – как это по-русски? – парео – вспыхнула, встретив мой взгляд, открыла зонт и в плавках-шортах, фасона несколько вчерашней моды, NO BIKINI, села на полуденный камень – и хорошо, ниточки, врезающиеся в зад, как-то неприятны, Sis, ты угадала, в средиземноморском коктейле красок скромность завораживает, это коктебельский вариант, и тело, не засиженное шмелями, не украшенное шрамами, и муж тебя не берёт так часто как тебе это нужно, всё щурится на нас – ладно, я немного посидел на корточках, потому что нет БЛАГОРАЗУМИЯ РЯДОМ С НЕЙ по-другому сидеть не могу, пора подниматься наверх к барьеру-парапету, откуда работать над прошлым - я озираю вершины горы А., этакие краюхи чёрствого хлеба, и, если честно, всё больше гипнотизирую усеянную мусором землю: вглядываюсь в бутылочные осколки, в норы термитников, а у неё пожалуй немного щуплая мальчишеская фигура, но тот самый широкий просвет между ногами, который приглашает положить туда ладонь, сел на скамье возле дома, у ворот застыла, и я просто спросил её, нравится ли ей Джо Дассен, без всякого пристрастия, потому что думал о Джо - его голос разносился по побережью с пристани, - разве он может не нравится? – сказала она и качнула головой с заманчивыми локонами на висках, - кстати, какое совпадение: к вечеру я приготовила французский супчик.

- Эвилина, я отъявленный негодяй. Ваш муж близорук. Давайте оставим это.
- О’к, - сказала она с улыбкой.

А вечером пришла показывать свои аква

Наконец все три мужа замолчали, утомившись упрямством Иова, как бы раскаивающегося, но и расписывающегося в собственной непогрешимости.

Но нашёлся в этом молчании юноша, Елиуй, который, увидев что не дали результата речи соучастников судьбы Иова, попросил слова. Ему позволили выступить. И он проговорил голосом, в котором чувствовалось и нетерпение и страстность:
- Я тут давно вас слушаю, - сказал он, обведя всех нервным и каким-то плачущим взглядом. – Мы всё впариваем Иову факты, а я вам скажу, извините, старцы, а не хорош ли нам порожняка гонять. Стоп! - дайте мне сказать, дайте немножко преференций. Прикинем, отчего же буксуем. Не проходит он по наездам и человек он ещё непогибший, мы это видим. Никто ему конкретно счета не выставил, и что же?

Тут Елиуй попёрхнуся, прокашлялся и неожиданно сказал:
- По мере лет своих вижу одно: не ссучившийся это человек, и это точно.

Юноша-полицейский в чистой амуниции и внушительной дубиной за поясом вошёл в номер, поинтересовался, не болен ли я СПИДом, и, топчась в луже моей крови, сделал мне перевязку, провел вместе со своим напарником по гостиничному коридору - я словно плыл за ними, ориентируясь на их смутные фигуры впереди, - вывел на воздух, посадил в машину, цвет которой я не разглядел в темноте, и отвёз в больницу у синей речки, где заспанная сестрица сменила мне повязку и сделала инъекцию от столбняка. Потом я вышел на улицу и услышал убаюкивающий, необыкновенно ласковый шум в ушах от, как бы сказать, эстетически приглушенных внешних звуков, которых и без того было мало, в основном это был плеск шин одиночных автомобилей и шум слабого городского ветра. Только сейчас я осознал, почему эта артерия называется сонной.

Утешители всё что-то нашёптывали ему, выкладывали перед ним просто какие-то удивительные камер-версии его прошлых и текущих дел, но Иов подозревал, что его хотят в чём-то подловить, в чём-то подправить, подставить, в чём-то скорректировать; но сам-то он чистоту свою нёс спокойно. Он говорил, что ежели б и скрывал проступки свои и некие позорные свои пошлости и несуразности, то боялся бы большого общества и в свет бы не выходил, однако ж он утверждал, что жил открыто, да вы сами знаете, - бывалыча, выходишь на городскую площадь, в тенёчке ставят тебе стул с высокой спинкой, смотришь – старцы уже все встали и стоят, а те, кто помоложе, вовсе разбежались и попрятались на всякий случай.

Хрена ль, - говорил Иов. - Жил я как царь и меня все боялись. А ну-ка, вспомните, отказывал ли я кому-то в чём-нибудь? Один ли я ел кусок свой, и не отламывал ли я его тем кто нуждался в нём? Засовывал ли я когда-нибудь в рукав отрез ткани на базаре?

В целом Иов напоминает Достоевского с его оправдательной речью на суде в преддверии бутафорской казни. Или Моцарта перед последним вздохом: “Что делает мир со своими детьми?!”

Но Елифаз вновь ему намекал: пожалуй, всё-таки была в тебе какая-то злоба? На что Иов отвечал с усмешкой, которая только была возможна на измождённом лице его:
- Слышишь? Внимай: я всё знаю о судьбе моей и последствиях каждого шага моего. Я в гнезде моём скончаюсь, и дни мои будут бессметны. Корень мой завсегда будет напитываться влагой, роса будет ночевать на ветвях моих.

Иов, конечно, всерьёз думал о славе, не о людской конечно, и напрямую говорил об этом. Чёрт возьми, дела авантюриста Артаксеркса, блистательного Давида не могут сравниться с подвигом этого смирного героя.

Потому что как получается: самая проникновенная человеческая история та, в которой проникаешься – а с этого я начинал свой рассказ – жалостью к человеку прежде чем к самому себе, и жалость эта рулит твоим сознанием сильней, нежели впечатление от дерзаний в сущности нравственно неразборчивых героев.

“Я уже гнушаюсь собственным дыханием, кости под кожей трещат, волосы лезут с и без того увечного скальпа. Но я во плоти узрю Б-га!” – вскричал я и проснулся, спрыгнул с полки, оглядел лежащих ничком в купе соседей и неторопливо, как-то замедленно оделся. В сущности, как надоел мне этот Иов. Все нравоучительные истории так лапидарны. Так припудрены, так отвлечены от того самого гвоздя в сапоге, от которого морщится лоб. Так лишены кошмара, который порой по-настоящему стучится в нашу дверь. Скорей бы покончить с этим делом, - думал я, - немного осталось. Именитые страдальцы, герои ветхих затёртых историй, голодные студенты и беспалые фальшивые старцы, кающиеся проститутки и словно гремучие змеи томные дамы, плавно ступающие в сени аллей...
Я вышел, шатаясь, из купе, и пошёл как можно дальше прочь – в соседний вагон. Другой шум был в коридоре того вагона, другой железный скрежет. Я ехал аж пятые сутки и онемел от дороги, меня лихорадило от сквозняков и безостановочно принимаемого спиртного, от яств в судках - суточных едких борщей, и больше всего – от грязных, развратных, едущих с юга попутчиц.
В тамбуре молча стояла и курила проводница. Она странно спросила, оглядев меня лихо - не боролся ли я этой ночью с дьяволом. Я ответил: мож-я-здесь-посижу-покурю? О’кей. Сел на корточки и уставился в окно на бескрайние, чуть заснеженные поля; и зачем это меня потянуло на север, спросила она; я репортёр, ответил я, из газеты WP, еду в командировку в Шри-Ланку через Владивосток - вы там были? - любимый из всех городов, в которых когда-то бывал, там ещё есть приморская площадь, знаете? Не знаю, сама из Хабаровска. Вообще-то я не столько репортёр, сколько литератор, да-да, почти уже мастер незаконченных идей и историй, мастер всего незаконченного. Сегодня всю ночь ломал голову над репликой, которую один из друзей Иову, вот, послушайте: “Он зачал зло, и родил ложь, и утроба его приготовляет обман”.
Я немного рассмотрел её, и ни одна греховная мысль меня не посетила. Я слишком устал в дороге и навидался всякого, восторг перед женщиной в путешествии, я вам скажу, гаснет, ведь он гаснет нпременно оттого, когда женщина слишком порядочна или слишком бес порядочна; а в форменной одежде, тем более если она бурятка, она имеет бестиарный вид, и у неё высокопарные, гренадёрские брови, а меня это немного отпугивает, потому что, да, столько дней я гастролирую по стране - сбился со счёту, - сколько казённых мест сменил, сколько чужих солнц резало мой глаз. Сколько имён, паролей, городов промелькнуло перед глазами, во сколькие тризны вмешивался. Уже привык бросать на пол отельные полотенца, не стесняться горничной, вносящей в номер шампанское, в полдень нырять в голубой бассейн, в полночь спускаться к дежурной за штопором. Устраивать себе праздничный ужин с вином и “Сулгуни” в ванной, с этой – как её – с гризеткой? Утром впускать в раскрытые окна сонные перезвоны незнакомых колоколен.

- Ну ладно, я пошла, - сказала она, затушила сигарету в жестяной коробочке, которую, верно, смастерили в какой-нибудь исправительной колонии на губках ретроградных тисков. Мы уже подъезжали к вокзалу. Город появлялся в сырой дымке, и непонятно было – от моря шла сырость, или от нежданно-негаданно грянувшей осени.

Самое главное – разобраться с попутчицами, думал я, стоя в очереди в туристический автобус. Главное – не теряться в их лицах, таких похожих, с ямочками на щеках. Только у одной достаточно высокий лоб, а у другой загар сильнее. Обе удмуртки, обе пышно сбиты, приземисты и, кажется, обе смущены и досадуют на свою схожесть, как досадуют женщины, когда появляются в обществе в одинаковом платье.

Наконец я захлопнул дверь в своём номере и, не осматривая его, присел на кровать, достал блокнот, и написал в нём, наверное зная, что ни в какую Шри-Ланку я не поеду: “Пятнадцать работников индонезийской благотворительной организации "Союз по оказанию гуманитарной помощи" найдены убитыми в городе Мутур на северо-востоке Шри-Ланки. Тела убитых со следами огнестрельных ранений найдены в офисе организации, которая занималась восстановлением острова после разрушительного цунами. Предполагается, что все они были казнены. На данный момент неизвестно, кто совершил убийство. Мутур - центр вооруженного противостояния боевиков сепаратистского движения "Тигры освобождения Тамил Илама" (ТОТИ) и правительственных войск. Последнее столкновение в городе вспыхнуло более двух недель назад после того, как боевики перекрыли водоснабжение города. На одном из сайтов ТОТИ вина за убийство гуманитарных работников возлагается на правительство, которое, в свою очередь, это обвинение отрицает”.

Однако как не идёт загар северянкам, подумал я, откинувшись на кровать.