Всё шло по плану, всё впору шло, и среди них, пятерых, с добавившимся Елиуем, незримо присутствующий Б-г словесное их ристалище отслеживал и оценивал, но отмалчивался. И есть какой-то в том смысл, что в вопле Иова, человека на грани распада, к которому Б-г относился как бы небрежно и в то же время бережно, слышится какое-то упорное драйвовое настроение.

Это походило на законный протест трупа: “Помилуйте, - говорил он. – Перестаньте есть разъятую плоть мою! Я же знаю наверняка: Искупитель мой жив, и восстановит меня из праха. О, если бы были записаны слова мои! Резцом железным с оловом, - на вечное время на камне вырезаны были!”

Не каждому дано восхищаться собственной внутренней болью, и Иов был родоначальником таких восхищающихся.

Женщине (см. у великих французов), самое ужасное - прослыть курьёзной. Маскулинное это дело: дурная слава. Оригинальность куртизанки исчерпывается, ежели обрывается её нить с мужчиной. Ежели сумасбродство её не убережено мужским прагматизмом и не умерено мужским достоинством.

Но если ты, осторожно обжарив голландский картофель на быстром огне, ступой раздавив винные ягоды, плеснул в хрусталь, когда-то выкраденный из ресторана, рубинового вина, захрустел снежной горстью капусты с клюквой и лавром, и рыча накинулся на еду, чёрные шарики перца роняя на пол, - ты снова воззришься на женщину как вампир. И с юшкой моркови на жадных устах поймаешь взгляд её, обещающий сладкое.

В Мьянме всполошились буддисты. Шафранная революция. Пять убитых. Из пяти русских женщин, моих сослуживиц, трёх зовут Мариями, двух – Еленами. Странно, что я не Емеля. Ежедневно слышу за окнами трубный рёв слона. Словно запускают турбины новейшего SuperJet. Я обладатель нехорошей улыбки, испятнанной биографии, взлохмаченных диких бровей и константного, утончённого равнодушия к судьбе своей страны, гражданином которой можно перестать быть всего за 4 тысячи евро.
 (...)

- Жалкие утешители, можете ли вы утолить скорбь мою? Паяцем я стал для всех вокруг – я, уже отшатнувшийся при виде отвесного склона годов своих. Вретище соткал я себе, прах насыпал на голову. От плача лицо моё стало как печёное яблоко – при всём том, что нет хищения в руках моих и молитва моя чиста. Самое ужасное, чего я ужасался, случилось со мной. Он изнурил меня. Как бы рассёк все внутренности, и я уже хочу чтобы кровь моя не затворялась, чтобы истёк я вовсе. Он разрушил семью мою. Предал в руки беззаконнику, в руки нечестивым бросил меня. Я жил спокойно, но Он взял меня за шею как слепого котёнка и отволтузил меня, и исстрашил, и поставил неизвестной целию для себя. Многоречивые друзья мои! К Б-гу слезит око моё. Кто я? - притча и посмешище для своего народа. Заступись, поручись за меня пред Собою! - иначе кто поручится? Невинен я; не хочу знать души моей, презираю жизнь свою. Всё одно; поэтому я прежде говорил, что Он губит и виновного и непорочного.

Тут и Иов заблудился в словах. Но всё шло по плану, всё впору шло, и среди них, пятерых, с добавившимся Елиуем, незримо присутствующий Б-г словесное их ристалище отслеживал и судил, но пока помалкивал. И есть какой-то драйв в вопле Иова, человека на грани распада, к которому Б-г относился как бы небрежно и в то же время бережно, и слышится в вопле Иова какое-то упорное, веселое даже сопротивление протокольным урокам друзей.

Прочёл Паралипоменон (у евреев: летопись), “Старую печать” Адальберта Штифтера, 1960 года издания, - купил у старьёвщика; “Крысолова”. Кажется, больше ничего. Читал много местных газет. Три призрака-музы повстречал в пути: одна – при муже, другая, немного рыхлая, в компании с карлицей, третья, пьяная, с дочерью Яной на набережной S.

Вчера покорил ту поляну, поднялся на высокий бугор, встал на жёсткий ковёр из выжженной травы, руки сами раскинулись в стороны. Cнял рубашку, повесил на ветвь смоковницы. Грудь задышала. Слева резали глаз церковные купола св. **, справа искромсанные кипарисами родные кварталы. Внизу шевелились плавно: прохожие, автомобили. Всё было задушено, занавешено воздухом высоты. Словно причесанная трава поникла под солнцем, я её вырывал, нюхал, вспоминал Монголию.

Не было на той поляне ни людей, ни цикад, ни змей. Бесшумно внизу ходили белые волны моря. Дух мой торжественно утих, и я подумал, что настал наконец тот час, которого я так ждал, когда весь мир под ногами. Когда хочется поверить ему своё счастливое, радостное раскаяние.

Чинный разговор их, как разговор сомнамбул, продолжался и тогда, когда померкло небо и звёзды засветились дрожащим светом. Разожгли костёр, и к ним присоединился Елиуй, юноша с размётными бровями, подрагивающими ноздрями, со свитками в худой и бледной руке. И подбросил он в костёр похожие на морские кораллы сухие ветки можжевельника, которые занялись не скоро, но потом долго ещё теплились.
И начинал свою речь Софар, и говорил он, что, видимо, вина Иова существует как бы по умолчанию, даже без его ведома, что Б-г неисследим и не оставляет беззакония без внимания, но следует предполагать, что что-то плохое из жизни Иова предано Б-гом забвению.
- Удали порок из своего сердца, встань с лицом незапятнанным, и будешь твёрд, и не будешь бояться. Забудешь горе, яснее полдня станет жизнь твоя, и будешь спокоен, ибо есть надежда; будешь лежать, и не будет покусителя на тебя, ты ограждён, и можешь спать безопасно. Просветлеешь, как утро.

И отвечал Иов, и сказал:
- Насколько знаете вы и знаю я - не ниже я вас, - говорил он. – Но я к Вседержителю хотел бы обратиться, и желал бы состязаться с Ним. А вы сплетчики лжи; вы все бесполезные врачи. Надлежало ли вам быть лицеприятными к Нему и за Него так препираться? Хорошо ли будет, когда Он испытает вас? Строго накажет Он вас, хоть вы и скрыто лицемерите.

Кто-то увидит, что Иов возбух, и действительно, его достало эдакое назидательное похлопывание по плечу со стороны друзей.

- Замолчите все, я буду говорить! – сказал он.

Страсть к ветхости, которую я должен в себе признать, к печальным вороньим пиршествам, страсть к помойным ландшафтам, гнилым деревам в кружевной паутине и янтарной сукровице, мраморным плитам и колоннам, пачкающим руки древней пыльцой, непроходимым борам, старинному мусору на чердаках, и в земле, на местах исчезнувших цивилизаций, страсть к чужому покинутому жилью с его прелым запахом; к подвалам с их плесенью и замурованными тайнами (как в балаклавских и инкерманских пещерах), кладбищам, задам огородов, пляжам после шторма - я как-то могу объяснить, вспоминая вопль Иова:
- И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня нет.
Вот почему садятся в пепел и пеплом посыпают голову.

Вчера кто-то из коллег принёс на работу настоящих русских яблок. Когда-то мне говорили: “Ты не сможешь жить за границей, потому что здесь нет чёрного хлеба”. Я не был бы Рысаковым, если б не нашёл хлеб в чужой стране, но вот теперь понял, что Россия – страна не икры и водки, а сочных румяных ароматных яблок. Страна осеннего благоухания. Я готов есть эти яблоки даже по ночам. Грызть их всеми оставшимися зубами. А ещё в России в этом году рябина яркая. Значит, зима будет сухая, морозы крепкие.

Фомин снялся в сериале “Счастливы вместе”, в эпизодах. Надо как-то поскорее передать ему долг за тот пикник.

Иногда мнение о том, что нравственное поведение пресно, кажется ложью. В следовании нравственным принципам гораздо больше авантюризма, подвига и тонких ухищрений, чем кажется на первый взгляд. Вот князь Мышкин, вот царь Давид, люди безупречные в моральном плане. Во сколько искусительных интриг был вовлечён первый, сколько боевых походов и убийств совершил второй!

Ну вот, сидели они вчетвером посреди города, смеркалось. Над окраинными лачугами курился дым; крестьяне припозднились с ужином. Тихий звон медных колокольчиков послышался за стеной города: пастухи гнали стадо на ночлег. Друзья Иова держались от него в некотором расстоянии, чтобы поберечься от его болезни. И удивлённо смотрели они на чудный мир в долу, куда спускается туман и превращается словно бы в хладное море. И начинал свою речь Вилдад, и говорил, в частности:

Спроси у прежних родов
И вникни в наблюдения отцов их;
А мы вчерашние,
И ничего не знаем;
Потому что наши дни на земле тень.


И повторяли друзья, охваченные, скажем, романтическим настроением, прописные истины о том, что сотворил всё это вокруг Г-дь. И простирающиеся ниже города пейзажи, и козлов на горных отвесных тропах, и ланей с девичьими пугливыми глазами, и левиафана. Иов же слушал их и смиренно молчал, только тихо скрипя зубами. “Редеет облако, и уходит, - думал он, поднимая глаза к небу. – Так нисшедший в преисподнюю не выйдет из неё. Не возвратится более в дом свой, и место его уже больше не будет знать его.”

И далее говорил Елифаз, что увидел он Б-га, а точнее смутный облик его, тихое веяние, и стал он выкладывать аргументы в пользу того, что человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремиться вверх, что блажен человек, которого вразумляет Б-г, и потому наказания Вседержителя нельзя отвергать и т.д.; что Б-г дал – Б-г взял, нагим вошёл – нагим вышел, униженные возносятся, а сетующим даруется спасение и т.д.

Сюжет об Иове так затёрт в беллетристике, что подмывает расставить в нём новые акценты. Имя его почему-то сильно облюбовано англосаксами и вообще людьми с ограниченными интеллектуальными возможностями (в частности, недавно я натолкнулся на употреблённое всуе имя Иова в “Дне опричника”), в книгах и кинематографических аллюзиях, где кого-нибудь похлопывают по плечу и говорят: “Что, чувак, кажется ты в полном дерьме. Держись, вспомни Иова, может, всё ещё вернётся к тебе”. Но не будем забегать вперёд.

Просто напомним, что имя есть не просто слово, а прославленное слово. В имени слово совершает высший семантический пилотаж. Если ты мальчик Петя - ты камень, кремень. Бери портфель и иди в школу за пятёрками. Если ты Ксения – ты чужестранка. Будь якобы растворённой, но на самом деле - иной.

Ну а если ты Кьеркегор, то продолжай речь Елифаза:
- Страх – это симпатическая антипатия и наоборот. Чем меньше духа, тем меньше страха. Страх это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает всё конечное и обнаруживает всю его обманчивость.

И сидел он один, с остриженной головой, в пепле и с черепком в руке, и проклинал ту ночь, когда мать его отверзла ворота чрева своего, чтобы зачать его; и тот день, когда она высвободила его на свет.

- Пусть бы не были учитаны в календаре ни тот день ни этот, - говорил он. – Пусть бы был я голимым выкидышем.

И опять приходили утешители, и приносили ему – кто кусок мяса, кто гречневую кашу с молоком, с мёдом вместо сахара, и устраивали они с ним – а это были друзья Иова – Елифаз, Вилдад и Софар – что-то вроде богословского диспута. Здесь проглядывается какая-то бестактность: человек сидит перед ними сокрушённый, в пене болезни, а они достают его софистическими выкладками. Недостаточная разработка психологизма проступает здесь, братцы.

Говорил, например, Елифаз:
- Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей, объял меня ужас и трепет, и потряс все кости мои.

Вспоминаете Кьеркегора?