Но крепости генуэзцев в Балаклаве не впечатлили меня: во-первых, ступени к кургану, на котором они стоят, были усыпаны обычной русской дрянью – окурками и битым стеклом, во-вторых, с кургана открывался вид на зев подземного завода по ремонту атомных подводных лодок, в третьих, генуэзцы были так, разбойниками, морскими пиратами, а здесь, например в Кноссосе, в дворце-крепости Минотавра, я лоб в лоб столкнулся с цивилизацией, существовавшей четыре века назад до нашей эры. И в то же время амфитеатры Кноссоса и Херсонеса ни чем не отличались друг от друга.
В Кноссосе, покупая арбалет в сувенирной лавке, я яростно торговался с продавцом, и наконец он, назвав меня "русским партизаном", сдался, уступив мне прилично. Из этого арбалета я впоследствии стрелял по гостям отеля - иностранцам, которые на четвертый день моего пребывания в Греции стали бесить. Стрелять было не очень удобно, поскольку я страдаю туннельным синдромом, этим недугом ХХI века, приобретаемым от компьютерной мыши. Но я попадал.
Об этом все еще впереди.

В голове крутится эта песня Моррисона, даже в курилке не остаться одному, литредактор говорит, что мол, все с ума посходили, пишут: "Причиняла ожоги с помощью раскаленной кочерги"; я стоял и кивал как дурак, литредактор, почувствовав, что я не понял, пояснил что ведь нужно просто сказать: "Причиняла ожоги раскаленной кочергой", а я подумал, что на этом "с помощью" ведь строилось столько всего мною написанного, и получается, что, как пояснил литредактор, таким образом я избегал авторской ответственности. Именно. Поскольку руководствовался девизом: "Если вы считаете, что правильно меня поняли, вы ошибаетесь". Но этому я научился у Кафки.

Утром лежал в постели и умолял себя научиться говорить: "Баста!" - так и не удалось заснуть, уже месяц не могу распознать, что это за стук этажом выше - то ли ли топот ребенка, то ли крупной собаки, то ли кто-то стучит резиновой киянкой, выстилая паркет, этот стук невыносим, он повторяется изо дня в день, мне хочется вскочить, накинуть халат, подняться к соседям - не ради прекращения стука, вполне даже негромкого, а ради того чтобы узнать, кто этот стук производит; но самое главное, что вот так не выспавшись подходишь к окну и сразу же хочется плюнуть в стекло, такая за окном безотрадность, а в груди изжога - надеюсь изжога, а не какая-нибудь жаба легких; впрочем, может быть, это кто-то протыкает штопальной иглой восковую фигурку, но тогда я должен затвердить себе наизусть: "Я больше не восковая фигурка. Она - не я! Баста!"

Я был не прав - Агеос-Николаос, город с кратером внутри, превратившимся в обильное рыбой озеро, был скорее сродни Балаклаве географически и этимологически (Балаклава – “Рыбье гнездо”).
В названиях “Севастополь” и “Симферополь”, таким образом, я как-то впервые разглядел греческий корень “полис”. Это простое открытие обрадовало меня как ребенка. Вообще, когда путешествуешь, в поисках идентификации пространства прибегаешь к его унификации; генуэзские крепости отсылали меня к силуэтам, возвышающимся над крепостью графа Воронцова, а памятники минойской цивилизации – к херсонским развалинам.
Я отчасти хотел увидеть на карте Крита еще и Гурзуф, Байдарские ворота, Ялту и Симеиз.

Взгляд, конечно, варварский, но... Прометеус, дружище, пишет (орфографию сохраняю):
"...все порядочные женщин любят когда с ними обращаются ка со шлюхами , шлюхи когда с ними обращаются как с Порядоными Женщинами."

После транквилизаторов, “Бифитора” и нездорового сна я был не в себе. От моего взгляда поеживались даже таможенники. Анна, кажется, помогла мне спуститься по трапу.
Я неясно помню, как мы доехали до Малиа, маленькой курортной деревушки на северном побережье Крита. Помню, что с верхнего этажа “Мерседеса” я разглядывал греческие ландшафты, напрочь лишенные линий электропередач, труб, заборов, и канав с чертополохом – только трущобы разглядел в предгорьях; дома, приземистые ввиду риска землетрясений, солнечные батареи на крышах, терракотовый грунт на картофельных полях, виноградники, банановые, апельсиновые рощи, бочковидные пальмы с ананасовыми стволами, теплицы, магазины с огромными вывесками по-русски “МЕХА”. Широкая ровная дорога, сертаки, которая вначале оттолкнула меня, потому что я слабо воспринимаю музыку без перкуссии, - ее поставил невозмутимый водитель, развозящий нас, русских туристов, по отелям, - такая, однако, оплошность: в поначалу плавном, потом зажигательном ритме не угадать наступательную природу античного духа!
С этого момента, не сумев осилить умом, что нахожусь в иной цивилизации, я стал оптически и географически соотносить увиденное с родным мне Крымом. Во-первых, здесь не было ни оттенка тревожного романтизма, который вылезает во влажных субтропиках, например на Кавказе, в зловещих изгибах дорог и слишком изощренных лозах. Здесь залитая солнцем уснувшая, просевшая всхолмленность и архитектурная пологость вселяли в сердце такой покой, что от него в сердце зарождался вопрос: “Не родина ли мне это?” Во-вторых, среди местного населения, среди этих фигур мужчин и женщин, восседающих на скамьях под оливковыми кущами, с их топорно вытесанными как на фресках носами, я находил совершенное родство, хотя меня все угадывали как русского, ни разу не попутав с поляком, как обычно бывает.
Итак, Heraklion я воспринимал как Симферополь, несмотря на то что первый являлся портовым городом, а местечко Малиа – как Алупку, потому что она была искренней и сумасбродной деревушкой, находящейся на пути в Агеос-Николаос, он же Севастополь. Здесь был и свой Херсонес – Херсонесес, находящийся к западу от Агеос-Николаос.

Существуют ли животные, которые как люди не только совокуплялись бы каждый день, но и предвкушали бы совокупление без дразнящего присутствия объекта? Не существуют. Оттого, видимо, мы снимся себе голыми, вытесняя дневной позор.
Cнилась закопченная кухня, отдельно стоящая в крымском дворе, и я в ней натягиваю бельевую веревку. Случайно выглядываю в окно и вижу: со всех сторон окружен собаками.

Моя раздвоенность заключалась в том, что к тому времени я спутался с корреспонденткой Евлалией Ахметовой, с которой поселился в Мытищах на Южной улице в комнате на съемной квартире. Анну я уже видел редко. Евлалия была миниатюрной чеченкой с хорошенькой челкой и милым личиком, она писала добротные статьи в газету, в которой я работал, на стенах возле ее рабочего стола до весны висела новогодняя мишура, рождественские открытки с ангелочками, ее волосы были выкрашены хной. Нас разделяла только офисная перегородка. Я звонил ей по внутреннему телефону и мы шли на бизнес-ланч в “Елки-палки” на Краснопресненской. Проезд до Мытищ стоил 35 рублей и я изрядно тратился, мне пришлось устроиться на вторую работу.
Считается, что женщин более всего привлекает мужской ум, но забывается, что женский ум впечатляет мужчин не менее сильно, и я восхищался талантом Евлалии легко и ненатужно писать – ей это удавалось, - не замечая, что приучаю ее к себе и приучаюсь к ней сам. Она искажала мой мир силой своей непосредственности. Думалось, что я ее лепил, но это она меня лепила. У меня иссякала с ней всякая творческая фантазия, потому что все сказанное между нами обычно выражало то, что словами не выразишь; с ней я становился то губкой то глыбой, но никак не мог найти в себе самостийность. Чтобы держать в уме, каков я есть и что я есть на самом деле, я возвращался к Анне, которой больше доверял и прямоту которой гораздо слышнее чувствовал.
Я не знал, как достойно выйти из положения, я запускал в Сеть отчаянный вопль: “Как избавиться от любовницы?” – и находил там множество братски подобных мне людей, готовых выложить любые деньги за то чтобы вернуться к свободной жизни. А мне скорее требовалось возобновить писательство, путем даже того, чтобы выбраться из постели Евлалии.

И только собственный голос отвечал мне: “Предоставь ей как можно свободы”.

Ибо ум, - написано у Достоевского.

Тем временем и этот узел был развязан, и я вступил вместе с Анной на борт “Боинга”. Транквилизаторы я принял уже в баре; “Бифитор”, морщась, попивал в кресле. Я думал о муках и корчах, в которых умирали попивавшие сильно и не попивавшие совсем Ерофеев, Кафка, Рот, Гоголь, Гашек, - думал о пресловутом Достоевском (таблетки начинали действовать): “Маша лежит на столе. Увижусь ли я с Машей?” – гул турбин уже тускнел в ушах и превращался в ласковое гудение вентилятора или даже компьютера; как всегда, я старался смотреть на детей в салоне, потому что детям вроде бы не приурочено убиться в этой The Death Care, в этой алюминиевой гнилой гондоле с палубой из ковролина, где от каждой заклепки зависит твоя жизнь; Анна начинала волноваться и держала меня за руку, которая была мокра от пота, я пристегнулся наглухо, задраил иллюминатор, выдвинул столик, опустился головой на него. “В принципе мне приходилось уже чувствовать смерть – как возможность – так близко. Я летал около пятнадцати раз и даже прыгал с самолета. Я взбирался на корабельные подмосковные сосны и крутые монгольские сопки, лазал по крышам всех центральных московских зданий. Но так просто я не дамся, не дамся”, - сказал я и вдруг услышал: “Heraklion.” Это произнесла Анна. Мы прилетели

В аэропорт нас отвез мой брат, это было рано утром. Мне запомнилось, что он был в желтой кожаной куртке, и машина у него была желтая, а точнее золотистая, и также поскрипывала, когда мы выруливали на подмороженную трассу. Брат поставил тогда Кустурицу, или Бреговича, точно не помню, но музыку не достаточно душераздирающую, чтобы можно было расплакаться при расставании с Москвой, о чем я высказался вслух, и брат мой рассмеялся.
Мне трудно объяснись себе, как он, выросший у меня на глазах и к которому я всегда относился с неизбежным снисхождением, так уверенно двигается по жизни и, кажется, понимает ее, тогда как я в ней все больше запутываюсь. Мне трудно представить себя подкатившим на собственном авто к аэропорту: я не то что бы убежденный пешеход, но еще и неисправимый луддит. Я, в общем, один из многих свихнувшихся жителей большого города - правда, это скрываю.
Был ненастный и мягкий март, сыпал мелкий снег. А я уже содрогался при мысли о том, что скоро услышу рев турбин, и ненадежно скроенная воздушная ладья “Боинга” взмоет вверх с нами на борту. В списке моих страхов аэрофобия занимает не последнее место. Причины? Черт его знает. Генетически укорененный в беспочвенности, я к тридцати с лишком годам не успел определить связь моей позорной жизни с опытом предшествующих колен моего рода.
Мы попрощались с братом, в зале Шереметьево прошли регистрацию. В Duty Free я купил небольшую фляжку “Бифитора”. Так, на всякий случай. Хотя у Анны были приготовлены транквилизаторы. Сели в баре, заказали по мизерной чашке кофе. За стеклянной перегородкой прошла умопомрачительная стюардесса. Рядом за столиком сидела семья индийцев с множеством детей. Темнокожие предпочитают в одежде голубые, синие и вообще яркие цвета, подумал я. Отхлебнул немного из фляжки - махом, Анна только с упреком посмотрела на меня. В этом взгляде была еще толика опасливости, потому что умение отстоять право на выпивку свойственно мне как почти всем русских мужчинам.
Как так получилось, что мы улетали из столицы? Почему мы улетали? Еще несколько дней назад я и не помышлял, что решусь на это. Я сидел в редакции и то клацал клавишами, то ходил взад-вперед со сложенными на груди руками как корсиканец, то садился на стул в гулкой пустой курилке, потом ехал в вагоне со спящими, изможденными пассажирами. А на работе мертвецки бледные сотрудники выглядели беспечными, как бы не ведающими о том, что когда-то случится так, что за ними заколотят крышку гроба. В летние дни я раскрывал окно и слышал, как трубят слоны – я работал возле Зоопарка. Я занимал скромную должность, спал до обеда и ехал в редакцию ближе к ночи.
Я жил с Анной десять лет, в любви, которая перерастала в паритетный и пока бездетный союз, кропал статьи в третьеразрядные журналы, с увлечением путешествовал по своей стране, зарабатывал все-таки неплохо и даже купил дом в деревне Клинский луг с подземным гаражом и баней. Конечно, я катастрофически терял вкус к жизни и начинал уже сдавать. Я ничего не читал кроме газет, писал бессвязно и бессистемно. Будучи вздорным человеком, с удовольствием ввязывался в драки и участвовал в политических уличных беспорядках; это надолго успокаивало меня. Я заводил знакомства с невменяемыми людьми, пропадал в дешевых барах Славянской площади, основывал издательские проекты, которые вскоре прогорали. Но самое главное: я волочился за женщинами, и наш союз распадался.
А кто может успешней сгубить мужчину как не женщина, у которой чаще на устах “да”, чем “нет”? Моя Анна в тот день написала мне в ICQ: “Есть возможность лететь на Крит”. Я сразу написал “нет”, потом “да”, я колебался. Я, чужой даже самому себе, раздвоенный, боялся рассыпаться при перелете. Но в моем организме тогда не было ни одного промилле, и я согласился.

Карнавализация исповедальности - прятаться за аватарами и псевдонимами. Вот, а я здесь стою: Рысаков, чистый и простой, как хозяйственное мыло. Во весь рост, иногда всесильный, иногда стеснительный и озирающийся – как вчера, когда поздним вечером, возвращаясь с работы, остановился поссать возле керосиновой лавки. Ночью снилось, что у меня выпадают ногти, я призывал тебя на помощь, ты массировала мне руки, но вдруг кровь захлестала из всех моих пальцев, я умолял тебя: “Да сделай же что-нибудь!”

После корпоратива, голосуя, падал на все автомобили. Но вот вышел из каникул, встреченный ее какой-то особенной улыбкой: “С Новым годом!” И уже вроде как не стыдно. В офисных корзинах – прошлогодние календари.