Я невесел с утра по какой-то причине
— назовем ее левой ногой.
И пока все кричат об одной годовщине,
я хочу говорить о другой.
Я и рад бы чего сочинить веселее,
а не в духе элегий Массне,
но хочу говорить о другом юбилее —
«Десять лет пребыванья во сне».

После долгих интриг,
катаклизмов подземных и скандалов у всех на виду
— в августовские дни утвердился преемник
в девяносто девятом году.
Он кого-то пугал, он тревожил кого-то,
а иных осчастливил сполна…
Только мною на миг овладела зевота:
я решил, что от нервов она.
И покуда чеченцам грозил его палец
под корректное «браво» Семьи
— почему-то глаза мои плотно слипались,
и боюсь, что не только мои.

И покуда мы дружно во сне увязали
— ни на миг не бросая труда,
он все время мелькал пред моими глазами:
то туда полетит, то сюда…
Всем гипнологам практики эти знакомы,
хоть для свежего взгляда странны.
Это было подобье лекарственной комы
для больной, истомленной страны
— ей казалось, ее состоянье такое,
что лечение пытке сродни,
что она заслужила немного покоя
и долечится в лучшие дни.

И заснула, как голубь средь вони и гула,
убирая башку под крыло…
Помню, что-то горело, а что-то тонуло
— но я спал, я спала, я спало.
В этом сне перепуталось лево и право,
ложь и истина, благо и зло
— а когда началась нефтяная халява,
так меня и совсем развезло.

Что мне снилось? Что здесь завелись хунвейбины
(не за совесть, а так, за бабло);
что кого-то сажали, кого-то убили,
но почти никого не скребло;
Тухловатый уют в сырьевой сверхдержаве
расползался, халява росла,
много врали, я помню, и сами же ржали
— но ведь это нормально для сна!
И начальник — как Оле-Лукойе из сказки,
но с сапожным ножом под полой
— создавал ощущение твердой повязки
на трофической ране гнилой.
И от знойного Дона до устья Амура
все гнила она в эти года
— под слоями бетона, под слоем гламура,
под коростою грязи и льда.

И пока нам мерещились слава и сила,
вширь и вглубь расползалось гнилье,
и я чувствовал это, но все это было,
как обычно во сне, не мое.
Позабылись давнишние споры и плачи
— вспоминались они как кино.
Я не верил уже, что бывает иначе.
Если так, то не все ли равно?

Я не верил уже, что на этом пространстве,
где застыла природа сама,
— задавали вопросы, не боялись острастки,
сочиняли, сходили с ума;
все наследники белых и красных империй
в густо-серый окрасились цвет;
я не верил уже, что бывает критерий,
и привык, что критерия нет.
Так мы спали, забыв о ненужных химерах,
обрастая приставками лже-…
Между тем он работал, как раб на галерах,
— или нам это снилось уже?

Иногда, просыпаясь на самую малость,
— полузверь, полутруп, андрогин
— я во сне шевелился, и мне представлялось,
что когда-то я был и другим;
Видно, так вспоминают осенние листья,
что шумели на майском ветру,
— но за десять-то лет я отвык шевелиться,
так что сам говорил себе: «Тпру!»
Я не верю, что дело в одном человеке,
но теперь его отсвет на всем:
я смотрю на него, и опять мои веки
залепляет спасительный сон.

Словно старая пленка, темна и зерниста,
словно старая кофта, тесна,
— длилась ночь, и росла моя дочь-озорница,
и тоска моя тоже росла;
Рос мой сын — и ему уже, кажется, тесно
в этой душной всеобщей горсти;
рос мой сон, и росло отвращенье, как тесто,
но никак не могло дорасти,
не могло дотянуть до чего-нибудь, кроме
обреченной дремоты ума,
потому что достаточно пролито крови,
а других вариантов нема.

Десять лет я проспал. И все чаще я слышу
отдаленный, томительный гром
— то ли яблоки в августе бьются о крышу,
то ли все-таки дело в другом.
Десять лет всенародное Оле-Лукойе
крутит зонт, не жалея труда…

А когда я проснусь, то увижу ТАКОЕ...
что уже не засну никогда.

Дмитрий Быков