http://commons.wikimedia.org/wiki/File:Johan_Krout...t_av_Verner_von_Heidenstam.jpg

Вернер фон Хейденстам Verner von Heidenstam [6 июля 1859 — 20 мая 1940] — шведский писатель; лауреат Нобелевской премии по литературе за 1916 год.



http://commons.wikimedia.org/wiki/File:Verner_von_Heidenstam_in_1915.jpg

Читать по-русски Вышел поэтический сборник Германа Гессе Krisis в русском переводе
			Елизавета Соколова, чьи работы составляют большую часть сборника, — переводчик сравнительно молодой, но уже замеченный и отмеченный. И не только местными германистами и собратьями по цеху, но и немцами. Эта известность принесла Соколовой несколько лет назад премию Жуковского в номинации «Молодой переводчик». Результат закономерен — если судить по тому, каким получился Krisis. Это не обычный поэтический цикл, а дополнение к знаменитому роману «Степной волк». То же позднее было сделано и с «Игрой в бисер». Но если во втором случае стихи вошли в текст и плоть романа, то в первом остались, так сказать, за бортом (за исключением «Бессмертных»). Что ничуть не умаляет их достоинств. Поскольку сборник с характерным названием — почти столь же впечатляющая резекция души Гарри Галлера, героя «Степного волка», что и сам роман. Здесь присутствует все та же неповторимая атмосфера, сотканная из суицидальных настроений, разврата, джазовых ритмов и декадентских причуд, которую выплескивает на читателя Волк Гарри. И которая в общем-то была свойственнa изрядной части европейской богемы между двумя мировыми войнами. А вот достоверность этой атмосферы и сила производимого эффекта — во многом заслуга переводчицы. Как правило, Елизавета Соколова стремится передавать оттенки настроений лирического героя Гессе как можно ближе к оригиналу — дотошно перенося на русскую почву каждую существенную деталь. То есть следует традиции скорее буквалистического перевода в духе Михаила Лозинского, нежели вольного пастернаковского. Хорошо это или плохо? Зависит от исходного материала. В данном случае буквализм уместен, поскольку в образе Гарри важны именно полутона — при вольном переложении вся его извилистая рефлексия может превратиться в набор общих мест. Соколова бережна к оригиналу, при этом строй русского синтаксиса у нее не слишком страдает, как это сплошь и рядом случается с буквалистами. Но и рабской зависимости от оригинала нет: перевод также не выглядит рифмованным подстрочником. Есть и рискованные решения. Скажем, в «Пьяном поэте» для передачи немецкого Und der noch mehr Geld verdient hatte und Kinder gezeugt на полную катушку задействован русский сленг: «Денег срубить и детей настрогать». Вариант небесспорный, но по большому счету созвучный подлиннику (вспомним, как герой Гессе стремится опроститься). Одно слегка смущает. Два магистральных текста — «Степной волк» и «Бессмертные» — даны исключительно в хрестоматийных переводах Соломона Апта. А жаль, что соколовские варианты отсутствуют. Попытка поспорить с мэтром выглядела бы весьма интересно. В наших литературных широтах качественный перевод — редкость. С некоторых пор. Вряд ли стоит подробно распространяться о могучей переводческой школе советских времен. Лозинский, Апт, Ратгауз, Райт-Ковалева — эти имена звучали. За счет чего достигалось качество, известно. Многие ступали на переводческую стезю потому, что не имели возможности печатать собственные стихи. Ситуация вполне выморочная, но каков результат! В последние полтора-два десятилетия литература и литературный перевод превратились в занятие для маргиналов. Выходят из этого положения в России и в Европе по-разному. Если «у них» благородное ремесло отдано на откуп филологам-академистам, то нам выбирать не приходится, поскольку платят за труд переводчика копейки. В итоге Запад имеет сегодня технократически выверенный, скучноватый, но в целом качественный продукт. А у нас? Что говорить, если в одной из русских версий первого тома «Гарри Поттера» употреблялись выражения вроде «его бока свисали по обе стороны табурета». Приятно, когда сталкиваешься со счастливым исключением из правил. Евгений Белжеларский

 

Гессе Г.
Магия книги: Эссе о литературе

СПб.: Лимбус Пресс; Издательство К. Тублина, 2010. – 336 с.
«ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ» / Октябрь, 2010

Книжный гимн

Увидев надпись «впервые на русском», не спешите с победным видом рыскать в библиотеке в поиске вышедшей в 1991 году в издательстве «Книга» одноименной книги Германа Гессе. Да, том под заглавием «Магия книги» действительно издавался, но между ним и нынешним изданием кроме названия сходства практически нет. Одна книга замечательно дополняет другую. Что тут скажешь? Гессе – это Гессе. Его критические эссе о мировой литературе пропущены им через себя, прочувствованы и несут на себе отпечаток работы большого мастера.

Гессе, пишущий о книгах, это тот самый случай, когда прозаик делается поэтом. Ода, да что там ода! – гимн книге и чтению – вот что выходит из-под пера Гессе, когда он пишет на эту тему. Обычные эссе наполняются чудной поэтикой, которую даже легкий налет пафоса никоим образом не портит, а наоборот украшает. Любовь к книге – дело сугубо интимное («у каждого человека, – пишет Гессе, – есть несколько книг, которые именно ему, именно этому человеку, приносят удовлетворение и наслаждение»), но интимность эту способны понять и другие. Не впадая в менторский тон, Гессе еще и поучает – как правильно читать (о, это искусство, доступное не каждому!) и правильно писать книги. А о писателях Гессе было что сказать – и этому посвящен отдельный раздел сборника. Гете и Казанова, Гельдерлин и Шпенглер, Свифт и Андерсен, Музиль и Кафка – ему есть, что сказать о них. Не обойдены и русские классики. Это Пушкин («Его язык, неисчерпаемо музыкальный для каждого владеющего русским»), это Толстой («Мы любим и почитаем его русскую душу, и мы критикуем и даже ненавидим присущее ему современное русское доктринерство, безмерную пристрастность в оценках, дикий фанатизм»), это Достоевский («любимый и пугающий образ этого писателя неизменно задает нам новые загадки и приоткрывает новые тайны»).

Две души Германа Гессе

 

Герман Гессе. Кризис / Перевод с немецкого Елизаветы Соколовой, Соломона Апта и Оксаны Волковой. - М.: Текст, 2010. - 176 с.

Вышла книжка стихов Гессе (1877-1962) - писателя, которого у нас давно знали и, в отличие от некоторых других прославленных немецких классиков, любили и продолжают любить. Если интерес к Томасу Манну или Роберту Музилю, как ни горько в этом признаться, в последнее десятилетие поугас, то Гессе раскупают, а значит, читают и перечитывают. Любят и знают (могу сослаться на своих студентов-филологов) его совсем непростые романы - “Демиан (1919), “Сиддхарту” (1922), “Степной волк” (1927). Любят, может быть, не столько за высокое мастерство, а потому что в кризисное для Германии время он не побоялся сказать о невыносимой тяжести религиозных и моральных заповедей, порабощающих волю молодого человека, о хаосе, преодолеть который, хотя бы в своей душе, может только собственное нравственное чувство. Ценят, значит, смелость и искренность, а кроме того, затеянную автором в романе игру.

Стихи Гессе переводили у нас меньше, чем прозу. Среди переводчиков был Сергей Сергеевич Аверинцев, который любил саму простоту высоких и чистых стихов его просветленной старости (“Ступени”). Сборников стихотворений Гессе у нас, насколько я знаю, не выходило.

И вот появилась книжка, переведенная и составленная Елизаветой Всеволодовной Соколовой, автором книги о новейшей немецкой прозе (Диалог невозможен: коммуникативная проблематика в современной немецкой прозе. - М., 2008) и заслуживающих восхищения переводов из поэтов ХХ века Готфрида Бена и Ингеборг Бахман...

В появлении этой книги есть что-то неожиданное и, с другой стороны, глубоко оправданное. Важно представить себе роль и место этих стихов в творчестве Гессе. Отличает их и особая судьба.

Е. В. Соколова точно фиксирует время создания первоначального варианта - зима 1925/1926 года. Гессе писал эти стихи ночами, фиксируя впечатления прошедшего дня. То, что получилось, он отнес своему издателю С. Фишеру, нашедшему, однако, что такие стихи могут скорее скомпрометировать известного романиста, и предложившему изложить “то же самое” в более удобоваримой прозе.

Тоненькая книжка, озаглавленная автором “Кризис”, собиралась постепенно, одновременно с работой над вскоре сразу завоевавшим широкий успех романом “Степной волк” (1927), и вышла в свет в 1928 году, на следующий год после публикации романа. Она была рождена тем ощущением шаткости жизни и утративших смысл понятий, о которых Гессе писал еще на пороге двадцатых годов.

Читатели “Степного волка” могли догадаться о биографической основе романа - о трагически пережитой писателем мировой войне и “дохлом”, преступном времени, наступившем потом. В годы войны тяжело заболела жена Гессе, распалась семья, душевная смута заставила его обратиться к психоанализу. В течение нескольких лет Гессе был пациентом ученика Карла Юнга доктора Ланга, выведенного впоследствии в повести “Паломничество в страну Востока” (1932). Роман был преисполнен отвращения к благоденствующему мещанству. Но критика автора задевала и близкого ему героя. Писатель Гарри Галлер чувствовал себя разорванным на “две души”: с одной стороны, он утонченный интеллектуал, с другой - так он во всяком случае думает, хищный Степной волк. Именно с Гарри Галлером совершаются в романе невероятные превращения. На экране Магического театра (вход “только для сумасшедших”) он видит не два, а множество возможных своих воплощений, среди них опасные и страшные. О превращениях с жесткой откровенностью говорится, однако, не только в романе, но и в стихах сборника “Кризис”. Автор пытается понять не только то, что происходит со временем, но и что происходит с человеком. Разница между романом и стихами, однако, весьма велика.

В романе, как и предопределено самим жанром, герой увиден глазами других действующих лиц. С ироническим сочувствием смотрит на него случайно встреченная, но ставшая ему близкой Гермина (знаменательно совпадение инициалов: Гарри Галлер - Гермина). О странном жильце, поселившемся в их доме, пишет в своих записках племянник хозяйки. Наконец, о человеке по имени Гарри Галлер говорится в дешевой брошюре, врученной герою на улице (“Людей типа Г. Г. на свете много”, - читает он там с удивлением).

В стихотворениях сборника “Кризис”, где автор также именует себя порой Степным волком, он представлен читателю без заслона - сам он в этих лирических стихах прямо говорит о себе, своем возрасте и своей ситуации - пятидесятилетний мужчина. Этот прямой суд безжалостен.

Половина столетия - это для Гессе не та высокая “середина жизни”, о которой написал свое знаменитое стихотворение Гельдерлин. Это скорее тот возраст и те просыпающиеся в это время страсти и муки, которые были описаны Т. Манном в новелле о пятидесятилетнем писателе “Смерть в Венеции” (1913). Многое навсегда позади. Жизнь перевалила за середину и как будто идет к концу. Перед нами одинокий человек, совершенно изверившийся в своем призвании.

Поразительно, что эти стихи писались одновременно и вскоре после увидевшего свет прославившегося романа! Поразительно, что в самой жизни автора происходит то расщепление целого на две несхожие половины, которое стало центром его романа. Знаменитый писатель, не раз стяжавший широкий успех, видит себя в этих стихах лишенным всякой опоры. Он пытается повернуть назад время, хочет заново прожить жизнь - на этот раз совсем по-другому. Он открывает для себя (так это было и в романе) с трудом дающиеся ему танцы, женщин, выпивку. Все это приносит, однако, лишь краткое удовлетворение. В стихотворении “Каждый вечер” безнадежно именно повторение:

Каждый вечер равно горький,

Танцы, выпивка, веселье,

У себя потом в каморке

Я лежу в пустой постели.

Читая стихи сборника, то и дело с немалым трудом приходится убеждаться, что перед нами действительно автор полюбившегося нам романа. Это следует, однако, не только из предпосланного стихам обращения автора к друзьям, которых он просит если не принять стихи, то хотя бы понять его самого. Очевидны и тематические связи между близким автору героем романа и лирическим героем стихотворений. Речь в стихах, как и в романе, заходит, например, о джазе - без того, однако, сопротивления, которое джаз и саксофонист Пабло вызывали у Гарри Галлера. Теперь автор и сам бы не прочь овладеть саксофоном: “Когда б на банджо я играть умел, / На саксофоне надрывался в джазе...” (“Зависть”). Напротив, перестала быть опорой музыка Моцарта. В книгу включено полное поклонения Моцарту стихотворение “Бессмертные”, перенесенное сюда самим автором из текста романа (перевод С. К. Апта). Но в сборнике есть и стихотворение “‘Волшебная флейта’ в воскресенье”, где музыка не помогает: “Все восторги искусства, приносившие счастье мне прежде, / Вспыхнув разом в испуганном сердце, влекли за собой, / Но рассыпались в брызги, оставив растущую боль”. Конец стихотворения: “Убегаю, бегу, чтоб себя поскорее убить... / Сяду где-нибудь - там, где вино и коньяк, - буду пить”. Мучает и желание переживать еще и еще раз любовь и близость - “Тысячу тысяч раз, сколько возможно...” (“В бессонную ночь”)

Автор стихов уже готового к выходу, а вскоре и появившегося романа, глубоко и всерьез разочарован в себе как писателе: “Когда-то я был поэтом, / А теперь лишь стишки удаются, / И те, кто читает это, / Ругают их или смеются. / Когда-то я мудрым был, много знал, / Почти у цели стоял, / А теперь вдруг стал дураком опять, / Мне опять начинать с азов...” (“Наблюдение”).

О ком и о чем пишет в этих стихах знаменитый писатель? Кого он имеет в виду? Что это такое? Он пишет правду. Правду о себе самом. О возможной утрате таланта. Об упущенной жизни. О старости. О множестве лиц и множестве судеб в каждом человеке.

В предисловии к сборнику “Кризис” Гессе предуведомлял своих друзей, что эти стихи написаны “о тех жизненных этапах, когда дух устает сам от себя, сам себя свергает с трона, освобождая дорогу природе, хаосу, животному началу”. Новое “воспарение духа” началось у самого Гессе тогда же, во время работы над “Степным волком”, оно продолжилось с начала 30-х годов (“Паломничество в страну Востока”; начало работы над “ Игрой в бисер”). Но написанное в стихах сборника “Кризис” относится к другой стороне его жизни и другому его лицу (подобно тому распадению на множество лиц, которое Гарри Галлер увидел на экране “Магического театра”). Относятся эти стихи и к тем, кому и не снится работа над романом. Они написаны о реальности старения, о многоликости человека, о тех силах хаоса, животном, природном начале, которое живет в каждом и, как утверждает Гессе, быть может, становится в конце концов наиболее благотворным для творчества.

Еще в годы войны Гессе написал ряд статей о Достоевском. В одной из них “Мысли об ‘Идиоте’ Достоевского” он говорил о поразившей его в герое Мышкине способности понимать справедливость несовместимых суждений: стоя у тела убитой Настасьи Филипповны, Мышкин понимает и убийцу, и жертву. Несовместимое сходится. Нравственность и религиозные убеждения людей, писал Гессе в те же годы, оказались неспособными остановить кровопролитную бойню. Важнейшую составляющую натуры человека Гессе увидел тогда в желаниях людей, как гораздо более прочной, жизненной основе их поступков, - в их “своенравии”. И этой важнейшей проблеме, по-разному решавшейся писателем в разные годы, посвящены стихи сборника.

Это не только правдивые, но и совершенные стихи. Как и положено в стихах, лирический герой не имеет “соглядатаев”. Но в самом тексте стихов, в их стиле присутствует отстраняющая ирония. Эти стихи не только безжалостно правдивы, но и ироничны, насмешливы, грубы. Порой эти “стишки”, как назвал их в одном стихотворении сам автор, напоминают уличные или эстрадные “Bankellieder”: в горечь и прямоту сказанного вмешивается и насмешливо примиряющее - “в известной степени...”; или безжалостно-насмешливое - “так и сидим на шатких своих стульчиках”; или домашнее и будто бы извиняющееся - “Я очень джаз люблю и алкоголь”.

Составитель и главный переводчик книги Елизавета Всеволодовна Соколова объяснила в своем послесловии выбор автором греческого написания слова “Krisis”: греческое значение этого слова подразумевает “решение, приговор, решительный исход”. Приговор себе и времени в этих стихах очевиден; решение и решительный исход, как полагал автор, возможны.

Книга стихов Гессе не имела бы такого значения, если бы не были столь убедительными переводы стихов - точные, резкие, несентиментальные.

Нина Павлова

http://magazines.russ.ru/inostran/2011/2/bi11.html

 

 Герман Гессе, «Магия книги»

Допустим в ЖЖ появляется пользователь  hermanhesse и, присоединившись к сообществу «was_zu_lesen», начинает постить свои впечатления о прочитанных книгах, о своем отношении к чтению и книгам, рассказывать о любимых писателях. Вот это всё, собранное под одной обложкой, и есть сборник эссе Германа Гессе о чтении и литературе – «Магия книги». И скажу, как на духу, эта книга оказалась, пожалуй, самой приятной, что я прочел в ушедшем 2010 году. Кстати, всех с наступившим!

«Можно, начав с Гомера, прийти к Достоевскому, или наоборот; можно взрослеть вместе с поэтом и только на закате дней приступить к чтению философов, или наоборот, – здесь сотни путей. Но есть только один закон и только один путь сформировать себя и духовно вырасти благодаря книгам – уважение к тому, что читаешь, терпеливое стремление понять автора, скромное приятие другой личности и внимание к ней».

Возможно, после приведенный цитаты, вам может показаться, что в своих эссе Гессе много поучает. Но я с этим категорически не соглашусь. Во-первых, чьи в лесу шишки? Т.е. чьи эссе в книге? Во-вторых, в каждом из них, будь то пространное эссе о чтении, или короткая рецензия на книгу – видна та работа, которую проделал читатель, и уж без ненужных оговорок он рассказывает-показывает плоды своих трудов. Книга богата на цитаты и афоризмы. Мне трудно удержаться от того, чтобы не копировать страницы и страницы. Моей любимой цитатой стала следующая: «Не существует списка книг, которые непременно нужно прочесть, без которых невозможно спасение и совершенствование! Но у каждого человека есть несколько книг, которые именно ему, именно этому человеку, приносят удовольствие и наслаждение. Постепенно отыскивать такие книги в течение долгого времени, пожалуй, и обладать ими – и в прямо смысле, и принимая их в свою душу – такова личная задача каждого человека, и он не может пренебречь ею, если не хочет нанести значительного ущерба своей образованности и своим удовольствиям, а стало быть и ценности своего бытия».

Книга поделена на 5 частей. В первой – рассказывает о чтении и писательстве. Самая проникновенная, самая богатая и трогающая часть книги. Остальные четыре посвящены конкретным писателям и их произведениям. Гете, Гельдерлин, Кафка, Свифт, Новалис, Рильке, Шпенглер, Майнринк, Флобер, Ортега-и-Гассет, Юнгер. Отнюдь не все. Отдельно, пятая часть, русским. Пушкин, Толстой и много-много о Достоевском.

Рецензии объединены интересным образом – хронологически. Благодаря чему легко наблюдать за развитием Гессе-читателя. Так впечатления юного Гессе или даже уже начавшего четвертый десяток порой сильно отличаются от тех, что появится спустя десятилетия. Удивительно, но читая его отзывы, датированные 1919 годом, я представлял себе очень юного, исполненного романтического пафоса, человека. А Гессе-то уже 42. Кстати, песнь юности поет писатель почти в каждом своем эссе, подчеркивая, какое влияние то или иное произведение имеет на умы студентов.

Если вы увлеченный книгочей, то эта книга обязана поселиться на вашей полке. Гессе с такой страстью говорит о чтении, что от слов этих захватывает дух. Эту книгу читаешь «с тем удовольствием, с каким видишь, что твои собственные мысли и чувства разделяет человек более компетентный, чем ты сам». Глубочайшее проникновение в метафизическую плоть чтения, и потрясающие открытия. Гессе бывает скрупулезным исследователем, когда пишет о трех типах читателей, или же возвышенным и одухотворенным романтиком, когда повествует о магии книги. В другой раз, ему ничто не мешает соединять прагматизм и идеализм.

Больше всего, мне понравилось то, что Гессе рассказывает о чтении, как таковом. О Литературе. Но не о Книге. Текст превыше оболочки. И тогда, еще в начале ХХ-го века, он, загодя, разбирается со всеми интернет «срачами» на тему «шелест пожелтевших страниц или е-буки». Гессе вскользь говорит о том, что нельзя рассматривать формат книги, как единственно верный и предполагает, что он де само собой изменится, эволюционирует в что-то новое. И больше эта мысль не занимает его ум, который возвращается к магическому миру книги.

Мне все труднее говорить об этой книге, т.к. когда я вспоминаю прочитанное, меня захлестывает волна чувств. Примерно тоже я ощущал, когда пацанами мы с хорошим другом только познавали великую литературу, и буквально захлебываясь слюной делились вновь приобретенным. Когда я вспоминаю строки Гессе, я понимаю, что обрел в этой книге лучшего друга-книголюба (конечно, я не был пристрастен до начала чтения, ведь Гессе один из моих любимых писателей, а тут еще и книга о чтении – гремучая смесь). Поэтому, я закончу говорить о тексте, оставив вам всем пожелание при возможности прочитать этот сборник.

Гессе, пусть и придает своим эссе законченную форму, но на деле предлагает дискутировать, искать и продолжать читать. Он то откровенно призывает занимать противоположные позиции, для нового взгляда на прочитанное, то сам предлагает довольно спорные высказывания, как о чтении, так и о конкретных произведениях. Книга по Гессе живой мир, прекрасный сад, в котором и нам жить.

P.S. Пару слов хотелось бы сказать об издании. Сборник «Магия книги» уже переводился и издавался на русском языке. Перевод Александра Науменко, под редакцией Апта. Однако это издание лишь в некоторых эссе пересекается с той книгой. Собственно, их стоит прочитать обе. Однако у вышедшей в «Лимбус-Пресс» есть несколько особенных преимуществ. Так некоторые эссе опубликованы в расширенной редакции. Но главное достоинство – перевод. К сожалению, я не могу судить об оригинале, но… Немецкий язык всегда казался мне очень поэтичным. Гессе был поэтом. А в прозаических его произведениях, местами, язык настолько кристальный и чистый, как только это может быть в поэзии. Так вот, новый перевод Галины Снежинской дарит нам именно такого, блистательного и поэтичного Гессе. Противовес довольно лаконичному и «академическому» переводу Науменко.

30 июля 2010

Магия книги

Подробнее…

Все материалы

 О СТИХАХ *

 

Однажды, когда мне было десять лет, по книге для чтения мы проходили в школе одно стихотворение, называлось оно, кажется, «Сыночек Шпекбахера». В нем говорилось о маленьком мальчике-герое, который в каком-то сражении не то собирал патроны, не то совершал что-то еще очень героическое. Мы, мальчишки, были в восторге. И когда учитель с оттенком иронии в голосе спросил нас: «Ну так что, хорошее это стихотворение?» - мы закричали: «Да!» А он улыбаясь покачал головой и сказал: «Нет, дети, это плохое стихотво- //

* Новая, 1954 года, редакция эссе, написанного в 1918.

 

рение». Он был прав, по канонам и вкусам нашего времени и искусства стихотворение было нехорошим, неизящным, не подлинным, халтурным. И все-таки в нас, мальчишках, оно вызвало прилив восхищения.

Десять лет спустя, в двадцать один год, с первого же прочтения я бы не задумываясь смог сказать о том стихотворении, хорошее оно или плохое. Это было бы просто. Хватило бы одного взгляда, прочтения вполголоса нескольких строк.

Меж тем опять прошло несколько десятилетий, я держал в руках и читал множество стихов, и ныне я вновь сильно сомневаюсь, смогу ли оценить показанное мне стихотворение. Мне часто показывают стихи, их авторы обычно молодые люди, желающие получить о них «суждение» и найти издателя. И юные поэты всякий раз удивлены и разочарованы, видя, что у их старшего коллеги, которому они приписывали опытность, никакого опыта нет; неуверенно листая рукопись со стихами, он ничего не решается сказать об их качестве. То, что в двадцатилетнем возрасте я бы абсолютно уверенно сделал за две минуты, теперь стало трудно, нет, не столько трудно, сколько невозможно. «Опыт» к тому же - еще и нечто, о чем в юности думалось, что оно приходит само собой. Но опыт сам собой не приходит. Есть люди, талантливые по части опыта, у них он есть всегда, есть со школьной скамьи, если уже не в материнской утробе; есть и другие, к ним отношусь и я, - они могут прожить сорок, шестьдесят или сто лет и умереть, так по-настоящему не усвоив и не поняв, что же это, собственно, такое «опыт».

В двадцать лет моя уверенность в суждении о стихах зиждилась на любви к определенным стихам и поэтам, любви столь сильной и исключающей почти все остальное, что каждую книгу и стихотворение я тотчас сравнивал с ними. Если сходство обнаруживалось, они были хороши, и, если нет, никуда не годились.

У меня и сегодня есть несколько особенно любимых поэтов, и некоторые из них те же, что и прежде. Но сегодня чаще всего я недоверчив по отношению именно к тем стихам, звучание которых тотчас приводит на память одного из этих поэтов.

Но поведу я речь не о поэтах и стихах вообще, а только о «плохих», то есть о таких, которые почти всеми, кроме самих поэтов, в два счета объявляются посредственными, захудалыми, неполноценными. Подобных стихов за истекшее время прочел я немало и раньше совершенно точно знал, что они плохие и почему. Сегодня я уже не так уверен в этом. Но и эта уверенность и это знание, как бывает со всякой привычностью и всяким знанием, как-то раз показались мне в сомнительном свете, стали внезапно скучными, сухими, чужими и ущербными, все возмутилось во мне против них, и, в конце концов, они обернулись чем-то отжившим, что уже позади и чью ценность я больше не понимаю.

И теперь у меня со стихами бывает порою так, что хочется одобрить и даже превознести несомненно "плохие" стихи, а хорошие и даже отличные кажутся зачастую подозрительными.

То же чувство испытываешь иногда по отношению к профессору, чиновнику или сумасшедшему. Ведь обычно хорошо знаешь и убежден в том, что господин чиновник безупречный человек, законное дитя Божие, вставленный в свое гнездо и полезный гражданин общества, а сумасшедший - бедолага, //

 

несчастный больной, которого терпят, жалеют, но считают неполноценным. Однако проходят дни или только часы, когда, бывает, необычно много наобщаешься с профессорами или сумасшедшими, и тогда истина вдруг обращается в свою противоположность: в сумасшедшем начинаешь видеть тихого, уверенного в себе счастливца, божьего любимца, человека по-своему с характером и довольного собственной верой, а профессор или чиновник кажутся жалкими, посредственными, безликими, марионеточными фигурами, каких на дюжину приходится двенадцать.

Так вот то же самое бывает у меня порою и с плохими стихами. Вдруг они начинают казаться совсем не плохими, внезапно приобретают для меня аромат, своеобразие, детскую живость, и их очевидные слабости и недостатки становятся трогательными, оригинальными, милыми и восхитительными, а прекрасное стихотворение, впрочем любимое, по сравнению с ними предстает бесцветным, шаблонным.

С появлением экспрессионизма нечто подобное видим мы и в творчестве некоторых наших молодых поэтов: они принципиально больше не пишут «хороших» или «красивых» стихов. Они считают, что красивых стихов уже достаточно много, что сами они рождены и живут в этом мире вовсе не для того, чтобы продолжить вереницу очаровательных стихов и играть в начатую предыдущими поколениями игру «кто кого перещеголяет». Наверно, они совершенно правы, и стихи их порою звучат столь же трогательно, как это, впрочем, бывает лишь с «плохими» стихами.

И понятно, в чем здесь дело. Причина появления на свете стихов предельно однозначна. Они - разрядка, зов, крик, вздох, жест, реакция взволнованной души, стремящейся выплеснуть или осознать возбуждение, эмоцию. В этой главной, изначальной и важнейшей своей функции не поддается оценке никакое стихотворение. Прежде всего оно обращено лишь к самому поэту, оно его дыхание, его голос, его греза, его улыбка, его припадок. Кто возьмется судить об эстетической ценности ночных сновидений и о целесообразности движений рук и головы, мимики и походки?! Грудной ребенок, засовывающий в рот большой палец руки или ноги, поступает столь же правильно и умно, как и автор, грызущий кончик своего пера, или павлин, распускающий хвост. Ни один из них не поступает лучше, чем другой, ни один не больше и не меньше прав.

Иногда бывает, что стихотворение, давая разрядку и облегчение автору, может радовать, волновать и трогать также и других людей, бывает оно и красивым. Это происходит, вероятно, тогда, когда стихотворение выражает нечто, присущее многим, нечто возможное у всех. Но не обязательно только тогда!

Вот здесь-то и начинается проблематичное круговращение. «Красивые» стихи делают поэтов любимцами публики, из-за чего рождается вновь тьма стихотворений, которые, совершенно забыв о своей изначальной, пред-мировой, священнослужительской функции, все до одного хотят быть только красивыми. Такие стихи по своему рождению созданы для других, для слушателей, для читателей. Они более не грезы, не движения танца или крики души, не реакция на пережитое, не косноязыкие желанные видения или заклинания, не лик мудреца или гримаса безумца, а всего лишь выдуманные изделия, фабрикаты, конфеты для публики. Их смастерили, чтоб распространять и продавать, чтобы //

 

покупатели их потребляли для собственного увеселения, возвышения души или отвлечения. И именно эти стихи пользуются успехом. В них не нужно погружаться серьезно и любовно, они не мучат и не потрясают, а весело, уютно качают на своих красивых и мерных волнах.

Эти «красивые» стихи могут показаться порою столь же неприятными и сомнительными, как и все приглаженное и подогнанное по рамке, как профессора и чиновники. И когда правильным миром становишься сыт по горло и хочется бить фонари и поджигать храмы, - в такие дни все «красивые» стихи, вплоть до святых классиков, кажутся немного цензурированными, кастрированными, слишком уж приемлемыми, слишком прирученными, слишком добропорядочными. Тогда обращаешься к плохим. Тогда вообще уже нет ни одного достаточно плохого стихотворения.

Но и здесь подстерегает разочарование. Чтение плохих стихов удовольствие слишком краткое, они быстро вызывают насыщение. Но зачем читать? Почему бы каждому самому не сочинять плохие стихи? - Возьмитесь, и вы увидите, что сочинение плохих стихов делает человека намного счастливее, чем чтение самых распрекрасных стихотворений.

(1918)

 

Герман Гессе. Магия книги – М.: Книга, 1990. С. 69-72

 

 

 

 

Письмо Феликсу Лютцкендорфу // Герман Гессе. Письма по кругу. М.: Прогресс, 1987. С. 316-317

 

Вы хотели, чтобы я разрешил Вам экранизировать одну из моих книг. И когда я Вам, как уже многим другим, отказал в этом, Вы сделали выводы, которые разочаровали меня.

Вы пишете, что я «не хочу иметь ни малейшего дела с дьявольщиной кинематографа», словно я какой-то старый па­стор или аскет, который видит в кинематографе опасность для «нравственности народа».

Возможно, Вы успели уже одуматься, но я все же хочу, насколько это позволяет мне заполненный до предела рабочий день, поправить Ваше слишком наивное представление о моем отношении к кино.

Я вовсе не вижу в кинематографе «дьявольщины» и не имею решительно ничего против того, чтобы он конкурировал с литературой и книгой. Есть фильмы, которые я ценю и которыми восхищаюсь, как свидетельствами высокого художественного вкуса и достойного образа мыслей. И я отнюдь не против того, чтобы литературно образованные и плодовитые таланты, к которым принадлежите и Вы, обращались к кинема­тографу. Напротив, я думаю, что кинематограф как раз и предоставляет иным дарованиям соответствующее им поприще, как раз и делает их действительно творческими и уберегает от дилетантства в других искусствах. Есть немало дарований, чья радость и сила состоят в ощущении и создании напряженности, в возбуждении участливого интереса ко всяческим вершинам и безднам жизни, в придумывании интересных и характерных ситуаций и сцен, дарований с мощным воображением, благородным любопытством к тысячеликости жизни, а порой и с высокой нравственностью, то есть сильным чувством ответственности за души десятков тысяч зрителей, на которые они воздействуют. К тому же не только теоретически допустимо, но уже и доказано конкретными примерами, что автор хорошего сценария может быть настоящим писателем.

Но есть большая разница между фильмом, который сочинен писателем, и фильмом, который присваивает и использует для своих целей уже существующее литературное произведение. Первый — это настоящий и законный труд, второй — воровство или, выражаясь изящнее, заимствование. Литературное произведение, работающее чисто литературными средствами, то есть исключительно словом, нельзя, по-моему, эксплуатировать другому искусству своими средствами. Это, во всяком случае, деградация и варварство.

Вы, кстати сказать, совершенно правы в своих замечаниях о действенности кинематографа и о бесконечном множестве голодных, жаждущих искусства душ, до которых фильм может дойти, которые он может удовлетворить, на которые он может повлиять, тогда как письменное и печатное слово до них не доходит. Но экранизируя «Раскольникова», «Мадам Бовари», «Зеленого Генриха» или какое-либо другое литературное произ­ведение, экранизируя его с величайшим вкусом, мастерством и даже с высочайшей нравственной ответственностью, Вы уничто­жите главный, глубочайший смысл этого произведения и в самом лучшем случае достигнете примерно того же, чего может достичь перевод этого произведения на язык эсперанто. Оста­нется воспоминание о чем-то сентиментальном или нравствен­ном, душа и смысл, неподражаемое и неповторимое пропадет.

Но пропадет тем самым и та часть старой и еще живой культуры, которая заключена во всяком произведении словесно­го искусства.

Экранизатора литературного произведения можно, конечно, сравнить и с его иллюстратором и сослаться на то, что иной иллюстратор бывал талантливее, чем произведение, которое он иллюстрировал. Что ж, согласен, но тем вреднее все иллюстрации, художественная ценность которых ниже, чем ценность иллюстрированного произведения.

Возможно и даже вероятно, что в ближайшем будущем человеческая жизнь пойдет так, что на кинематограф лягут все те задачи, которые до сих пор были задачами литературы, и долгое время никто не будет в силах читать книги. Но что касается меня, то я бы и тогда выступал против экранизации моих книг, и мне не стоило бы никакого усилия удержаться от соблазна мировой славы и денег. Ибо как раз чем больше опасность, грозящая литературе и слову как средству искусства, тем дороже они для меня и священнее.

 

Hermann Hesse. Das Glasperlenspiel
(Герман Гессе. Игра в бисер)

Das Glasperlenspiel

Musik des Weltalls und Musik der Meister
Sind wir bereit in Ehrfurcht anzuhoren,
Zu reiner Feier die verehrten Geister
Begnadeter Zeiten zu beschworen.

Wir lassen vom Geheimnis uns erheben
Der magischen Formelschrift, in deren Bann
Das Uferlose, Sturmende, das Leben,
Zu klaren Gleichnissen gerann.

Sternbildern gleich ertonen sie kristallen,
In ihrem Dienst ward unserm Leben Sinn,
Und keiner kann aus ihren Kreisen fallen,
Als nach der heiligen Mitte hin.

ИГРА В БИСЕР

И музыку миров, и музыкантов
Готовы слушать мы в благоговенье,
На пир души сзывая всех гигантов,
И признанных, и преданных забвенью.

Мы отдаёмся магии созвучий,
И превозносим эти письмена,
Где сущность жизни, бурной и кипучей,
К подобьям внятным сведена.

Прозрачен, как кристаллы, звук астральный,
Обыденность осталась за чертой,
Сжимается всё туже круг сакральный
В движенье к сущности святой.

(Перевод Виктора Алёкина)

ИГРА В БИСЕР

Мы к музыке небес и виртуоза
В благоговенье приклоняем ухо,
Для грандиозного апофеоза
Зовём ушедших исполинов духа.

Мы оставляем формулы и коды
Магических письмён, и укротив
Безбрежность жизни бурной, через годы
Вдруг обретём простой мотив.

Созвездий безразличен звон хрустальный,
Лишь им служить – другого нет пути,
По кругу неизбежен бег фатальный
В попытке истину найти.

(Перевод Виктора Алёкина)

ИГРА СТЕКЛЯННЫХ БУС

Удел наш – музыке людских творений
И музыке миров внимать любовно,
Сзывать умы далеких поколений
Для братской трапезы духовной.

Подобий внятных череда святая,
Сплетения созвучий, знаков, числ!
В них бытие яснеет, затихая,
И полновластный правит смысл.

Как звон созвездий, их напев кристальный,
Над нашею судьбой немолчный зов,
И пасть дано с окружности астральной
Лишь к средоточью всех кругов.

(Перевод С. Аверинцева)

ИГРА В БИСЕР

И музыке вселенной внемля стройной,
И мастерам времен благословенных,
На праздник мы зовем, на пир достойный
Титанов мысли вдохновенных.

Волшебных рук мы отдаемся тайне,
Где все, что в жизни существует врозь,
Все, что бушует и бурлит бескрайне,
В простые символы слилось.

Они звенят, как звезды, чистым звоном,
И смысл высокий жизни в них сокрыт,
И путь один их слугам посвященным –-
Путь к средоточью всех орбит.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Zu einer Toccata von Bach
(Герман Гессе. По поводу одной токкаты Баха)

Zu einer Toccata von Bach

Urschweigen starrt... Es waltet Finsternis...
Da bricht ein Strahl aus zackigem Wolkenri?,
Greift Weltentiefen aus dem blinden Nichtsein,
Baut Raume auf, durchwuhlt mit Licht die Nacht,
La?t Grat und Gipfel ahnen, Hang und Schacht,
La?t Lufte locker blau, la?t Erde dicht sein.
Es spaltet schopferisch zu Tat und Krieg
Der Strahl entzwei das keimend Trachtige:
Aufglanzt entzundet die erschrockne Welt.
Es wandelt sich, wohin die Lichtsaat fдllt,
Es ordnet sich und tont die Prachtige
Dem Leben Lob, dem Schopfer Lichte Sieg.
Und weiter schwingt sich, gottwarts ruckbezogen,
Und drangt durch aller Kreatur Getriebe
Dem Vater Geiste zu der gro?e Drang.
Er wird zu Lust und Not, zu Sprache, Bild, Gesang,
Wolbt Welt um Welt zu Domes Siegesbogen,
Ist Trieb, ist Geist, ist Kampf und Gluck, ist Liebe.

К ОДНОЙ ТОККАТЕ БАХА

Безмолвие вначале… Ночь царит…
Но луч, нарушив мрака колорит,
Взяв бездну первозданной круговерти,
Творит пространства, выхватив из тьмы,
Хребты и пики, скалы и холмы,
Непрочность неба и надёжность тверди.

Напополам раскалывая мглу,
Луч засияв, готовый к пробужденью,
Оцепеневший мир воспламеня,
В него привнёс – с частицами огня –
Согласия и лада подтвержденье,
И хор вознёс Создателю хвалу.

А души, воспаря над безучастьем,
Вновь тянутся сквозь морок и блужданья
К Всевышнему в стремлении одном –
Стать словом, песнопеньем, полотном,
Любовью, радостью, борьбой и счастьем
Увенчивая купол мирозданья.

(Перевод Виктора Алёкина)

К ОДНОЙ ИЗ ТОККАТ БАХА

Вначале – тишина, смешенье туч...
Но вот пронизывает бездну луч
И строит в хаосе свои пространства,
Высветливает тверди легкий свод,
Играет радугой, просторы вьет,
Сгущает землю, скал членит убранства.

Прабытия глухое естество
Разорвано для творческого спора;
Гудя, раскутывается порыв,
Все затопив, залив, преобразив, –
И голосами громового хора
Творенья возвещает торжество.

Но путь назад, к своим первоосновам,
Отыскивает мир, рождает числа,
Соразмеряет шествие планет
И славить учится начальный свет
Сознаньем, мерой, музыкой и словом,
Всей полнотой любви, всей силой смысла.

(Перевод С. Аверинцева)

По поводу одной токкаты Баха

Мрак первозданный. Тишина. Вдруг луч,
Пробившийся над рваным краем туч,
Ваяет из небытия слепого
Вершины, склоны, пропасти, хребты,
И твердость скал творя из пустоты,
И невесомость неба голубого.

В зародыше угадывая плод,
Взывая властно к творческим раздорам,
Луч надвое все делит. И дрожит
Мир в лихорадке, и борьба кипит,
И дивный возникает лад. И хором
Вселенная творцу хвалу поет.

И тянется опять к отцу творенье,
И к божеству и духу рвется снова,
И этой тяги полон мир всегда.
Она и боль, и радость, и беда,
И счастье, и борьба, и вдохновенье,
И храм, и песня, и любовь, и слово.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Buchstaben
(Герман Гессе. Буквы)

Buchstaben

Gelegentlich ergreifen wir die Feder
Und schreiben Zeichen auf ein wei?es Blatt,
Die sagen dies und das, es kennt sie jeder,
Es ist ein Spiel, das seine Regeln hat.

Doch wenn ein Wilder oder Mondmann kame
Und solches Blatt, solch furchig Runenfeld
Neugierig forschend vor die Augen nahme,
Ihm starrte draus ein fremdes Bild der Welt,
Ein fremder Zauberbildersaal entgegen.
Er sahe A und B als Mensch und Tier,
Als Augen, Zungen, Glieder sich bewegen,
Bedachtig dort, gehetzt von Trieben hier,
Er lase wie im Schnee den Krahentritt,
Er liefe, ruhte, litte, floge mit
Und sahe aller Schopfung Moglichkeiten
Durch die erstarrten schwarzen Zeichen spuken,
Durch die gestabten Ornamente gleiten,
Sah Liebe gluhen, sahe Schmerzen zucken.
Er wurde staunen, lachen, weinen, zittern,
Da hinter dieser Schrift gestabten Gittern
Die ganze Welt in ihrem blinden Drang
Verkleinert ihm erschiene, in die Zeichen
Verzwergt, verzaubert, die in steifem Gang
Gefangen gehn und so einander gleichen,
Da? Lebensdrang und Tod, Wollust und Leiden
Zu Brudern werden, kaum zu unterscheiden ...

Und endlich wurde dieser Wilde schreien
Vor unertraglicher Angst, und Feuer schuren
Und unter Stirnaufschlag und Litaneien
Das wei?e Runenblatt den Flammen weihen.
Dann wurde er vielleicht einschlummernd spuren,
Wie diese Un-Welt, dieser Zaubertand,
Dies Unertragliche zuruck ins Niegewesen
Gesogen wurde und ins Nirgendland,
Und wurde seufzen, lacheln und genesen.

БУКВЫ

Берёмся за перо мы ежечасно,
Бросая знаки в пустоту листа,
Звучанье каждого любому ясно,
Ведь есть в игре свод правил неспроста.

Но если б дикарём иль селенитом
Был взят листок с рунической строкой,
То взор его притянут, как магнитом,
Рисунком чудным, вязью колдовской,
Не посветлел от пониманья сути.
Он принял А и Б за существа,
На части тел похожие до жути,
В которых тяга к сущему жива,
Читая их, как на снегу следы,
Скользил, парил над ними без узды,
И видел всевозможные творенья,
Сквозь чёрных знаков непостижный лепет,
Сквозь линий и штрихов столпотворенье
Вдруг различил любви и боли трепет.
И поразился б он, дрожа и плача:
Сцепленье мелких букв, переинача,
Вместило мир с фатальною судьбой,
Уменьшив до листка с набором знаков,
А строчек строй так уравнял собой,
Тех, кто различен и неодинаков,
Что жизнь и смерть, веселье и печали
В согласьи братском сразу зазвучали…

Тогда дикарь вскричал бы оробелый,
Раздул костёр в благоговейном страхе,
Запричитав, рукою ослабелой
Огню предал с узорами лист белый;
Потом вздремнул, вмиг позабыв о прахе,
Небытии, волшебной пелене,
Об ужасах, которым не вернуться,
Оправясь от болезни в полусне,
Он наконец-то смог бы улыбнуться.

(Перевод Виктора Алёкина)


АЛФАВИТ

Ты пишешь на листе, и смысл, означен
И закреплен блужданьями пера,
Для сведущего до конца прозрачен:
На правилах покоится игра.

Но что, когда бы оказался рядом
Лесной дикарь иль человек с луны
И в росчерки твои вперился взглядом:
Как странно были бы потрясены
Глубины неискусного рассудка!
Ему бы, верно, эти письмена
Привиделись живою тварью, жутко
Коснеющей в оцепененье сна;
Пытливо вглядываясь, словно в след,
Вживаясь в этот бред, ища ответ,
Он целый мир немых существований,
Невнятных мирозданий распорядок
Увидел бы за вязью начертаний,
Томясь загадками, ища разгадок.
Он головой качал бы и дивился
Тому, как строй вселенский исказился,
Войдя в строенье строк, как мир вмещен
Во всем объеме в чернокнижье знаков,
Чей ряд блюдет свой чопорный закон
И до того в повторах одинаков,
Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы,
Неразличимы и почти что мнимы...

Но под конец от нестерпимой муки
Он завопил бы, и разжег бы пламя,
И под напевов и заклятий звуки
Огню бы предал лист, сжимая руки;
Потом с полузакрытыми глазами
Дремал бы он и чувствовал, что сон
Развоплощен, развеялся, вернулся
В небытие, что морок прекращен, –
И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся.

(Перевод С. Аверинцева)

Буквы

Берем перо, легко наносим знаки
На белый лист уверенной рукой.
Они ясны. Понять их может всякий,
Есть сумма правил для игры такой.

Но если бы дикарь иль марсианин
Вперился взглядом в наши письмена,
Ему б узор их чуден был и странен,
Неведомая, дивная страна,
Чужой, волшебный мир ему б открылись
И перед ним не А, не Б теперь,
А ноги б, руки, лапы копошились,
Шел человек, за зверем гнался б зверь,
Пришелец, содрогаясь и смеясь,
Как след в снегу, читал бы эту вязь.
Он тоже копошился, шел бы, гнался,
Испытывал бы счастье и страданья
И, глядя на узор наш, удивлялся
Многоразличным ликам мирозданья.
Ведь целый мир предстал бы уменьшенным
В узоре букв пред взором пораженным.
Вселенная через решетку строк
Открылась бы ему в ужимках знаков,
Чей четкий строй так неподвижно-строг
И так однообразно одинаков,
Что жизнь, и смерть, и радость, и мученья
Теряют все свои несовпаденья.

И вскрикнул бы дикарь. И губы сами
Запричитали б, и, тоской объятый
Несносною, он робкими руками
Развел костер, бумагу с письменами
Огню принес бы в жертву, и тогда-то,
Почувствовав, наверное, как вспять
В небытие уходит морок зыбкий,
Дикарь бы успокоился опять,
Вздохнул бы сладко и расцвел улыбкой.

(Перевод С. Апта)

 

Hermann Hesse. Der letzte Glasperlenspieler
(Герман Гессе. Последний умелец игры в бисер)

Der letzte Glasperlenspieler

Sein Spielzeug, bunte Perlen, in der Hand,
Sitzt er gebuckt, es liegt um ihn das Land
Verheert von Krieg und Pest, auf den Ruinen
Wachst Efeu, und im Efeu summen Bienen.
Ein muder Friede mit gedampftem Psalter
Durchtont die Welt, ein stilles Greisenalter
Der Alte seine bunten Perlen zahlt,
Hier eine blaue, eine wei?e fa?t,
Da ein gro?e, eine kleine wahlt
Und sie im Ring zum Spiel zusammenpa?t.
Er war einst gro? im Spiel mit den Symbolen,
War vieler Kunste, vieler Sprachen Meister,
War ein weltkundiger, ein weitgereister,
Beruhmter Mann, gekannt bis zu den Polen,
Umgeben stets von Schulern und Kollegen.
Jetzt blieb er ubrig, alt, verbraucht, allein,
Es wirbt kein Junger mehr um seinen Segen,
Es ladt ihn kein Magister zum Disput;
Sie sind dahin, und auch die Tempel, Bucherein,
Schulen Kastaliens sind nicht mehr... Der Alte ruht
Im Trummerfeld, die Perlen in der Hand,
Hieroglyphen, die einst viel besagten,
Nun sind sie nur noch bunte glaserne Scherben.
Sie rollen lautlos aus des Hochbetagten
Handen dahin, verlieren sich im Sand...

ПОСЛЕДНИЙ ИГРОК В БИСЕР

Не выпуская бусинок из рук,
Сидит, сутулясь, он; лежит вокруг
Опустошённый край, среди развалин
Рой пчёл, в плюще жужжащих, нереален.
В уставший мир сквозь тихих звуков сладость
Прокрались одряхление и слабость.
Старик стекляшкам предан всей душой,
То белую подвинет к голубой,
То мелкую соединит с большой,
Привычной занимаясь ворожбой.
Он игроком был некогда великим,
Ценителем искусств и полиглотом,
Паломником по странам и широтам,
Известностью, светилом многоликим,
В кругу коллег был первым неизменно,
Теперь он стар, заброшен, одинок,
Не ждёт его похвал младая смена
И не зовут на диспут мастера;
Ни храмов нет, ни книг, и не звенит звонок
В стенах кастальских школ… Закончена игра
Дремотой над распадом, и в руке
Те, что когда-то много означали,
А ныне просто пёстрая подмена,
Их отпускает старец без печали,
Чтоб затерялись стёклышки в песке…

(Перевод Виктора Алёкина)

ПОСЛЕДНИЙ МАСТЕР ИГРЫ СТЕКЛЯННЫХ БУС

Не выпуская из руки прибор,
Сидит он, горбясь. И война и мор
Прошлись окрест, так странен и печален
Развалин вид, и виснет плющ с развалин.
Пчелы вечерней медленное пенье
Легко дрожит, – покой и запустенье!..
А он стекляшки пестрые подряд
Перебирает, ловкою рукой
Их по одной располагая в строй,
Игрой назначенный, в разумный ряд.
Он в этом был велик, во время оно
Магистра имя было повсеместно
В кругу умов утонченных известно.
В числе светил первейших небосклона
Духовного повсюду он считался.
Теперь все кончено. Тот мир ушел.
О, если бы коллега постучался
Или пришел, робея, ученик!
Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ,
Ни книг былой Касталии... Старик
Покоится, прибор держа в руке,
И, как игрушка, шарики сверкают,
Что некогда вмещали столько смысла,
Они выскальзывают, выбегают
Из дряхлых рук, теряются в песке...

(Перевод С. Аверинцева)

Последний умелец игры в бисер

Согнувшись, со стекляшками в руке
Сидит он. А вокруг и вдалеке
Следы войны и мора, на руинах
Плющ и в плюще жужжанье стай пчелиных.
Усталый мир притих. Полны мгновенья
Мелодией негромкой одряхленья.
Старик то эту бусину, то ту,
То синюю, то белую берет,
Чтобы внести порядок в пестроту,
Ввести в сумбур учет, отсчет и счет.
Игры великий мастер, он немало
Знал языков, искусств и стран когда-то,
Всемирной славой жизнь была богата,
Приверженцев и почестей хватало.
Учеников к нему валили тыщи...
Теперь он стар, не нужен, изнурен.
Никто теперь похвал его не ищет,
И никакой магистр не пригласит
Его на диспут. В пропасти времен
Исчезли школы, книги, храмы.
Он сидит на пепелище. Бусины в руке,
Когда-то шифр науки многоумной,
А ныне просто стеклышки цветные,
Они из дряхлых рук скользят бесшумно
На землю и теряются в песке...

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Seifenblasen

(Герман Гессе. Мыльные пузыри)

SEIFENBLASEN

Es destilliert aus Studien und Gedanken
Vielvieler Jahre spat ein alter Mann
Sein Alterswerk, in dessen krause Ranken
Er spielend manche su?e Weisheit spann.

Hinsturmt voll Glut ein eifriger Student,
Der sich in Buchereien und Archiven
Viel umgetan und den der Ehrgeiz brennt,
Ein Jugendwerk voll genialischer Tiefen.

Es sitzt und blast ein Knabe in den Halm,
Er fullt mit Atem farbige Seifenblasen,
Und jede prunkt und lobpreist wie ein Psalm,
All seine Seele gibt er hin im Blasen.

Und alle drei, Greis, Knabe und Student
Erschaffen aus dem Maya-Schaum der Welten
Zaubrische Traume, die an sich nichts gelten,
In welchen aber lachelnd sich erkennt
Das ewige Licht, und freudiger entbrennt.

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

В конце пути, сквозь опыт прорастая,
Старик в игре забудет об узде
Премудрости, и истина простая
Взойдёт в его итоговом труде.

Корпя в читальнях среди тысяч книг,
Студент усердный и со свежим взглядом
Внезапно в дух учения проник,
В своей работе с гением встав рядом.

Сидит малыш, в соломинку дыша,
В полёт из мыла пузыри пуская,
В них, как в молитву, вложена душа,
Блистает эфемерность колдовская.

Старик, студент, ребёнок — все втроём -
Мир создают из пены чудотворной,
Волшебный сон, немного смехотворный,
И в нём, зовущем нас за окоём,
Свет вечный, загораясь, узнаём.

(Перевод Виктора Алёкина)

Вариант первой строфы:

В конце пути, себя перерастая,
Старик в игре о шорах и узде
Забудет вдруг, и истина простая
Блеснёт в его итоговом труде.

Вариант третьей строфы:

Соломинка в руках у малыша,
И он, из мыла пузыри пуская,
Возносит гимн, ведь в них его душа
Животворящая и колдовская.

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Как много дум, расчетов и сомнений
Понадобится, и года пройдут,
Пока старик из зыбких озарений
В свой поздний срок соткет свой поздний труд.

А юноша торопится меж тем
Мир изумить и спину гнет прилежно
Над построением философем --
Неслыханных и широты безбрежной.

Дитя в игру уходит с головой:
Притихши, бережно в тростинку дует,
И вот пузырь, как бы псалом святой,
Играет, славословит и ликует.

И так творятся в смене дней и лет
Из той же древней пены на мгновенье
Все те же сны, и нет у них значенья:
Но в них себя узнает ив ответ
Приветнее заблещет вечный свет.

(Перевод С. Аверинцева)

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

На склоне жизни облекая в слово
Дум и занятий многолетних мед,
Из понятого и пережитого
Старик свой труд итоговый плетет
 
С мечтой о славе свой затеяв труд,
Намаявшись в архивах и читальнях,
Юнец-студент спешит вложить в дебют
Все глубину прозрений гениальных.
 
Пуская из тростинки пузыри
И видя, как взлетающая пена
Вдруг расцветает пламенем зари,
Малыш на них глядит самозабвенно.
 
Старик, студент, малыш -- любой творит
Из пены майи дивные виденья,
По существу лишенные значенья,
Но через них нам вечный свет открыт,
А он, открывшись, радостней горит.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Beim Lesen in einem alten Philosophen

(Герман Гессе. Читая одного старого философа)

BEIM LESEN IN EINEM ALTEN PHILOSOPHEN

Was gestern noch voll Reiz und Adel war,
Jahrhundertfrucht erlesener Gedanken,
Plotzlich erbla?t"s, wird welk und Sinnes bar
Wie eine Notenschrift, aus deren Ranken

Man Kreuz und Schlussel loschte; es entwich
Aus einem Bau der magische Schwerpunkt; lallend
Wankt auseinander und zerludert sich,
Was Harmonie schien, ewig widerhallend.

So kann ein altes weises Angesicht,
Das liebend wir bewundert, sich zerknittern
Und todesreif sein geistig strahlend Licht
In klaglich irrem Faltchenspiel verzittern.

So kann ein Hochgefuhl in unsern Sinnen
Sich, kaum gefuhlt, verfratzen zu Verdru?,
Als wohne langst schon die Erkenntnis innen,
Da? alles faulen, welken, sterben mu?.

Und uber diesem eklen Leichentale
Reckt dennoch schmerzvoll, aber unverderblich,
Der Geist voll Sehnsucht gluhende Fanale,
Bekriegt den Tod und macht sich selbst unsterblich.


ЧИТАЯ СТАРУЮ ФИЛОСОФСКУЮ КНИГУ

То, что вчера пленяло всех вокруг,
Подвергнуто столетнему отбору,
Лишилось смысла, блеклым стало вдруг,
Как нотный ряд, утративший опору

Без стёршихся диезов и ключа;
Чуть передвиньте центр у стройной башни,
Та пошатнётся, рухнет, омрача
Гармонию разгулом бесшабашным.

Так в мудрых, старческих чертах лица,
Нас восхищающих, и, как лампада,
Струящих свет в преддверии конца,
Морщинок дрожь не может скрыть распада.

Так чувства наши высшего накала
Потухнут вмиг, в мгновение одно,
Недаром подсознанье предрекало,
Что всё увять и умереть должно.

Но проходя долину бед мирскую,
Душа, пытаясь вырваться из смрада,
Со смертью страстно борется, взыскя
Грядущего, обещанного града.

(Перевод Виктор Алёкина)

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ СТАРИННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ КНИГИ

То, что вчера еще жило, светясь
Высокой сутью внятного ученья,
Для нас теряет смысл, теряет связь,
Как будто выпало обозначенье

Диеза и ключа, -- и нотный ряд
Немотствует: сцепление созвучий
Непоправимо сдвинуто, и лад
Преобразуется в распад трескучий.

Так старческого облика черты,
Где строгой мысли явлен распорядок,
Лишает святости и красоты
Дряхленья подступающий упадок.

Так в сердце радостное изумленье
Вдруг меркнет без причины и вины,
Как будто были мы уже с рожденья
О всей тщете его извещены.

Но над юдолью мерзости и тлена
Подъемлется, в страдальческом усилье
Высвобождаясь наконец из плена,
Бессмертный дух и расправляет крылья.

(Перевод С. Аверинцева)

ЧИТАЯ ОДНОГО СТАРОГО ФИЛОСОФА

То, что вчера лишь, прелести полно,
Будило ум и душу волновало,
Вдруг оказалось смысла лишено,
Померкло, потускнело и увяло.

Диезы и ключи сотрите с нот,
Центр тяжести сместите в стройной башне --
И сразу вся гармония уйдет,
Нескладным сразу станет день вчерашний.

Так угасает, чтоб сойти на нет
В морщинах жалких на пороге тлена,
Любимого лица прекрасный свет,
Годами нам светивший неизменно.

Так вдруг в тоску, задолго до накала,
Восторг наш вырождается легко,
Как будто что-то нам давно шептало,
Что все сгниет и смерть недалеко.

Но над юдолью мерзости и смрада
Дух светоч свой опять возносит страстно.
И борется с всесилием распада,
И смерти избегает ежечасно.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Doch heimlich dursten wir …

(Герман Гессе. Но втайне мы мечтаем...)

DOCH HEIMLICH DURSTEN WIR...

Anmutig, geistig, arabeskenzart
Scheint unser Leben sich wie das von Feen
In sanften Tanzen um das Nichts zu drehen,
Dem wir geopfert Sein und Gegenwart.

Schonheit der Traume, holde Spielerei,
So hingehaucht, so reinlich abgestimmt,
Tief unter deiner heitern Flache glimmt
Sehnsucht nach Nacht, nach Blut, nach Barbarei.

Im Leeren dreht sich, ohne Zwang und Not,
Frei unser Leben, stets zum Spiel bereit,
Doch heimlich dursten wir nach Wirklichkeit,
Nach Zeugung und Geburt, nach Leid und Tod.

НО ВТАЙНЕ ЖАЖДЕМ МЫ...

Духовности изящный завиток
И нашей жизни сущность колдовскую
Абстрактному доверили ликуя,
Забыв, что быт есть бытия исток.

В прекрасных снах, над будничным паря,
Всё соразмерным видим мы вполне,
Но тлеет под покровом, в глубине
Тоска по крови, мраку дикаря.

Нам не сойти с проторенных путей,
Пустой игрою заняты умы,
Но втайне настоящих жаждем мы
Рождений, злых печалей и смертей.

(Перевод Виктора Алёкина)

НО ПОМНИМ МЫ...

Рассудок, умная игра твоя --
Струенье невещественного света,
Легчайших эльфов пляска, -- и на это
Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,
Всем правит мера, всюду строй царит,
И только в глубине подспудной спит
Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,
Наш дух к игре высокой устремлен.
Но помним мы насущности закон:
Зачатье и рожденье, боль и смерть.

(Перевод С. Аверинцева)

НО ВТАЙНЕ МЫ МЕЧТАЕМ...

Мы жизнью духа нежною живем,
Эльфической отдав себя мечте,
Пожертвовав прекрасной пустоте
Сегодняшним быстротекущим днем.

Паренья мыслей безмятежен вид,
Игра тонка, чиста и высока.
Но в глубине души у нас тоска
По крови, ночи, дикости горит.

Игра нам в радость. Нас не гонит плеть.
В пустыне духа не бывает гроз.
Но втайне мы мечтаем жить всерьез,
Зачать, родить, страдать и умереть.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Entgegenkommen  

(Герман Гессе. Уступка)

ENTGEGENKOMMEN

Die ewig Unentwegten und Naiven
Ertragen freilich unsre Zweifel nicht.
Flach sei die Welt, erklaren sie uns schlicht,
Und Faselei die Sage von den Tiefen.

Denn sollt es wirklich andre Dimensionen
Als die zwei guten, altvertrauten geben,
Wie konnte da ein Mensch noch sicher wohnen,
Wie konnte da ein Mensch noch sorglos leben?

Um also einen Frieden zu erreichen,
So la?t uns eine Dimension denn streichen!

Denn sind die Unentwegten wirklich ehrlich,
Und ist das Tiefensehen so gefahrlich,
Dann ist die dritte Dimension entbehrlich.

ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНОСТЬ

Для простецов со взором голубиным
Вопросы наши ереси сродни,
Мир плоский, как и мы, зудят они,
И вздор пустой сказанья про глубины.

Когда бы мера быть должна другая,
Хотя достаточно известной пары,
То кто бы жил, угрозы избегая,
И кто бы жил без ожиданья кары.

А потому для достиженья мира
Не сотворим себе из бездн кумира.

Ведь если ясно каждому пророку,
Что в корень зреть — потворствовать пороку,
То в измеренье третьем много ль проку?

(Перевод Виктор Алёкина)

УСТУПКА

Для тех, которым все от века ясно,
Недоуменья наши -- праздный бред.
Двухмерен мир, -- твердят они в ответ,
А думать иначе небезопасно.

Ведь если мы допустим на минуту,
Что за поверхностью зияют бездны,
Возможно ль будет доверять уюту,
И будут ли укрытья нам полезны?

А потому для пресеченья трений
Откажемся от лишних измерений!

Коль скоро менторы судили честно,
И все, что ждет нас, наперед известно,
То третье измеренье неуместно.

(Перевод С. Аверинцева)

УСТУПКА

Для них, наивных, непоколебимых,
Сомненья наши - просто вздор и бред.
Мир - плоскость, нам твердят они, и нет
Ни грана правды в сказках о глубинах.
 
Будь кроме двух, знакомых всем извечно,
Какие-то другие измеренья,
Никто, твердят, не смог бы жить беспечно,
Никто б не смог дышать без спасенья.
 
Не лучше ль нам согласия добиться
И третьим измереньем поступиться?
 
Ведь в самом деле, если верить свято,
Что вглубь глядеть опасностью чревато,
Трех измерений будет многовато.

(Перевод С. Апта)

Hermann Hesse. Klage

(Герман Гессе. Жалоба)

KLAGE

Uns ist kein Sein vergonnt. Wir sind nur Strom,
Wir flie?en willig allen Formen ein:
Dem Tag, der Nacht, der Hohle und dem Dom,
Wir gehn hindurch, uns treibt der Durst nach Sein.

So fullen Form um Form wir ohne Rast,
Und keine wird zur Heimat uns, zum Gluck, zur Not,
Stets sind wir unterwegs, stets sind wir Gast,
Uns ruft nicht Feld noch Pflug, uns wachst kein Brot.

Wir wissen nicht, wie Gott es mit uns meint,
Er spielt mit uns, dem Ton in seiner Hand,
Der stumm und bildsam ist, nicht lacht noch weint,
Der wohl geknetet wird, doch nie gebrannt.

Einmal zu Stein erstarren! Einmal dauern!
Danach ist unsre Sehnsucht ewig rege,
Und bleibt doch ewig nur ein banges Schauern,
Und wird doch nie zur Rast auf unsrem Wege.

СЕТОВАНИЕ

Нет бытия, есть быт. А мы без скреп,
Все образцы и формы не в чести,
И день, и ночь, то в монастырь, то в склеп
Бредём и жаждем образ обрести.

Без отдыха, за шагом снова шаг,
И дым отечества забыт давно,
Всегда в дороге мы, наш дом — большак,
Не манят нас ни плуг и ни зерно.

Неведомы нам Господа пути,
Всего лишь глина в длани у Творца,
Немы, мягки, мы созданы почти -
Плоть вылепив, Он не обжёг сырца.

Хоть раз бы твёрдым стать! Застыть однажды!
Стремленье наше — позабыть о вещном,
Но душам робким не ослабить жажды,
И потому они в блужданье вечном.

(Перевод Виктора Алёкина)

Варианты третьей строфы:

Не ведаем во что Бог воплотит,
Мы только глина в длани у Творца,
Немы, мягки, бездушны во плоти,
Нас Он слепил, но не обжёг сырца.

Не знаем, что создаст Его рука,
Мы только глина для игры Творца,
Податливая плоть нема, мягка.
Нас Он слепил, но не обжёг сырца.

ЖАЛОБА

Нам в бытии отказано. Всегда
И всюду путники, в любом краю,
Все формы наполняя, как вода,
Мы путь нащупываем к бытию.

Так совершаем мы за кругом круг,
Бредем сквозь свет и мрак, всему чужды,
Руке нетвердой не осилить плуг,
Осуществленья не сулят труды.

Нам не постигнуть, что творит господь;
Все сызнова Горшечник лепит нас,
Покорную переминает плоть,
Но для обжига не приходит час.

Осуществить себя! Суметь продлиться!
Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, --
Не оглянуться, не остановиться,
А бытие все так же недоступно.

(Перевод С. Аверинцева)

ЖАЛОБА

Не быть, а течь в удел досталось нам,
И, как в сосуд, вливаясь по пути
То в день, то в ночь, то в логово, то в храм,
Мы вечно жаждем прочность обрести.

Но нам остановиться не дано,
Найти на счастье, на беду ли дом,
Везде в гостях мы, все для нас одно,
Нигде не сеем и нигде не жнем.

Мы просто глина под рукой творца.
Не знаем мы, чего от нас он ждет.
Он глину мнет, играя, без конца,
Но никогда ее не обожжет.

Застыть хоть раз бы камнем, задержаться,
Передохнуть и в путь пуститься снова!
Но нет, лишь трепетать и содрогаться
Нам суждено, - и ничего другого.

(Перевод С. Апта)