http://www.lebed.com/2000/art2144.htm

Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Литературные биографии. С предисловием Якова Гордина. Москва (Издательство "Независимая газета"), 1998, 325 стр.

Впервые эта книга была опубликована в 1997 годуi. Годом позже ее перепечатало издательство "Независимой газеты"ii, нигде не упомянув о первоисточнике. Текст, естественно, тот же (кроме опечаток, но с сохранением ошибок и оговорок), если не считать существенной детали. Каждый из диалогов озаглавлен в соответствии с основной темой ("Детство и юность в Ленинграде", "Марина Цветаева", "Аресты, психушки, суд", "Ссылка на север", "Роберт Фрост", "Преследования. Высылка на Запад", "У. Х. Оден", "Жизнь в Нью-Йорке", "Побег Александра Годунова", "Италия и другие путешествия", "Вспоминая Ахматову", "Перечитывая ахматовские письма", "Санкт-Петербург. Воспоминания о будущем"), и в американском варианте под каждым были проставлены даты, например, лето 1981 — зима 1992, весна 1980 — осень 1990. Следовательно, диалоги компоновались из фрагментов. В московской перепечатке хронологические пометы перенесены в оглавление, где они плохо понятны (ср.: Роберт Фрост: осень 1979 — зима 1982) и не будут замечены. Таким образом, историческая перспектива оказалась смещенной. Зато добавили именной указатель!

В реальной обстановке, как это всегда и бывает, одна мысль цеплялась за другую, непредвиденные ассоциации уводили от главной темы, случайные отступления забивали основной сюжет. Волков сохранил приметы непринужденного разговора вроде: "Подождите, Соломон, я сейчас закурю" и "Соломон, давайте поговорим об этом медленно. Потому что у меня от этого включенного магнитофона вдруг появляется такое ощущение, что мне надо торопиться". Не вычеркнул он и слов вроде отключился, пришел в восторг, балдеть (в том же значении), фраз типа ровно наоборот, именно этого он просечь не может, главная феня Ахматовой — это афористичность, прочитавши у де Ренье про Венецию зимой, я очень сильно на этом заторчал и многое, многое другое.

Но он же сказал в предисловии: "Внимательный читатель заметит, что каждый разговор с Бродским... строился, как своего рода пьеса — с завязкой, подводными камнями конфликтов, кульминацией и финалом", — то есть разговоры с Бродским не слегка упорядоченная стенограмма многолетних бесед, а произведение искусства, ибо беседы умно организовывались, а потом так же умно переносились на бумагу. В пьесах-диалогах Волков сыграл свою роль образцово. Он, конечно, не скрывал восхищения Бродским, время от времени почтительно поддакивал, но его tutti почти никогда не превращалось в бесцветный фон. Он был готов к беседам, знал многие предметы, о которых шла речь, не хуже, а иногда и лучше Бродского и активно выражал свое несогласие, если взгляды Бродского казались ему несовместимыми с его собственными. Бродский, остававшийся как личность, по мнению Гордина, "достаточно закрытым", предстает в диалогах очаровательным, непринужденным и уступчивым собеседником. Он внимательно выслушивает то, что ему говорят, шутит и ждет каждой возможности откликнуться на интересный вопрос и нетривиальное высказывание.

Он подражает Пушкину, называя свои стихи стишками, он бескорыстен в дружбе и незлобив. Он не любит перечитывать свои стихи, ему недосуг редактировать и составлять из них сборники (если кому хочется, пусть этим и занимается), а успех для него — обуза. Даже Нобелевская премия (присуждение которой было для него, оказывается, полной неожиданностью) поначалу смутила его: теперь будет много лишних хлопот. Яков Гордин заявляет, что "перед нами — в значительной степени — автобиографический миф", и еще: "Это не обман — это творчество, мифотворчество". Какие мемуары ни прочтут, все теперь говорят: "Это миф". Что означает в данном контексте слово миф, кроме как вымысел, в который верят и говорящий, и слушающий?

Волков отдавал себе отчет в том, как много в ответах Бродского от тщательно продуманной и ставшей привычной позы. Возвращаясь к процессу, учиненному над ним в Ленинграде, Бродский отстраненно, без эмоций замечает, что все шло, как и должно было: попал в машину, так она тебя, естественно, и перемелет. "И ничего в этом экстраординарного нет". Волков: "Вы оцениваете это все так спокойно сейчас, задним числом! И, простите меня, этим тривиализируете значительное и драматичное событие. Зачем?" Бродский: "Нет, я не придумываю! Я говорю об этом так, как на самом деле думаю. И тогда я думал так же. Я отказываюсь все это драматизировать!" Волков: "Я понимаю, это часть вашей эстетики". Но это не эстетика, а сознательное переосмысление прошлого. Бродскому не могла быть приятна мысль, что всемирной славой он обязан не своим стихам, а гнусному судилищу и получившей широчайшее распространение стенограмме Фриды Вигдоровой. Он и о стенограмме говорит равнодушно: главное туда не попало, и лучше бы переменить тему. Этот пассаж не без смущения комментируют и Вяч. Вс. Иванов, и Я. Гордин. Зато как подробно и с каким явным удовольствием описано посрамление люто ненавидимого Евтушенко! Как мгновенно изменилась "эстетика"!iii Не вызывает сомнения: пред нами Бродский, каким он хотел остаться в памяти потомков; вылеплен образ одновременно иконописный и живой, сродни тому, который возникает на страницах фотоальбомов Марианны Волковой.

Насколько важно знать мнения Бродского по самым разным вопросам? Например, он восхищался Батюшковым, Пастернаком, Мандельштамом и Вагиновым, был равнодушен к Тютчеву, не любил Блока, в Есенине видел в основном китч, считал Цветаеву величайшим русским поэтом ХХ века, ставил "Запустение" Боратынского выше лирики Пушкина, а "Бокал" ценил больше "Осени" (оба стихотворения тоже Боратынского). Биограф Бродского примет эти отзывы к сведению, а исследователь его творчества легко поймет, почему Бродский, склонный внимательно всматриваться в пространство вокруг себя, сросся с английскими метафизиками, и почему близки ему были всегда смятенная Цветаева и болезненно меланхолический Боратынский. Но за пределами "бродсковедения" все эти суждения не существенны. Еще менее существенна острая неприязнь Бродского к Солженицыну, его пренебрежительный отзыв о Смоктуновском, уверенность, что поздние стихи Заболоцкого не просто хороши, а гениальны. А вот отрывок из диалога об Одене: "По-английски невозможно говорить нелогично... По-русски, по-итальянски или немецки вы можете написать фразу — и она вам будет нравиться. Да? То есть первое, что вам будет бросаться в глаза, это привлекательность фразы, ее закрученность, элегантность. Есть ли в ней смысл — это уже не столь важно и ясно, это отходит на второй план. В то время как в английском языке вам тотчас же ясно, имеет ли написанное смысл. Смысл — это первое, что интересует человека, на этом языке говорящего или пишущего. Разница между английским и другими языками — это как разница между теннисом и шахматами".

Иногда кажется, что шквал наград, восторги критиков и писания льстецов притупили у Бродского инстинкт интеллектуального самосохранения. Он поверил, что любое оброненное им слово на вес золота. Иначе сказал ли бы он нечто подобное о языках? Приведу еще его соображения о Сталине и Скандинавии: "Я думаю, что значительный процент поддержки Сталина интеллигенцией на Западе был связан с ее латентным гомосексуализмом. Я полагаю, что многие на Западе обратились в коммунистическую веру именно по этой причине. То есть, они Сталина просто обожали!" "Скандинавов вообще ничего не интересует, кроме пива. То есть бабы их не интересуют, наркотики их не интересуют. Я даже думаю, что в Швеции такой высокий процент самоубийств именно потому, что они там вместо водки пьют пиво". И это не шутка, не "треп", а серьезно высказанные мнения. Гордин называет фантастические соображения Бродского о внешней политике Петра I "достаточно редким случаем". Так ли?

Всю свою жизнь Бродский провел среди книг и тех, кто их писал. Если автор ему нравился, будь то Байрон, Цветаева, Фрост или Оден, он вчитывался в каждую строку, разгадывал тайну образности, проникал в интонацию целого. Но он не придавал значения истории критической мысли и тем отличался от Пушкина и Данте (с которыми по разным поводам сравнивает его Гордин), людей всесторонне образованных. Бродский до всего дошел сам. Обладая замечательной восприимчивостью, он понял очень многое, но часто не догадывался, что открывшиеся ему истины — новость только для него и его неосведомленных студентов. Так, он постоянно повторял, что в лирическом стихотворении главное — сам стих, а в художественном произведении — порядок следования элементов, что нет ничего бездарнее, чем рассматривать творчество как результат тех или иных жизненных обстоятельств и т. п. Все это было известно в России хорошим литературоведам (то есть специалистам, а не солдатам партии) задолго до рождения Бродского, как и различие между звуком и буквой — различие, им не усвоенное (см. его анализ Цветаевой). В диалогах нет ни одного упоминания филолога и историка литературы; лишь случайно речь заходит о книге Жирмунского "Анна Ахматова". Бродский не считал, что может у них чему-нибудь научиться, и довольствовался разговорами знакомых на интеллектуальные темы. Отсюда его полуанекдотические идеи о роли латыни в богослужении (она якобы и в Средние века давала возможность сосредоточиться на высоких материях) и несогласие с Бахтиным о роли "карнавализма" у Достоевского (Бахтин сочинил свою карнавальную теорию в применении к Рабле, а вовсе не к Достоевскому). Из умных же разговоров, а не из проникновения в суть искусства пришли звонкие фразы вроде того, что стихи — это реорганизованное время, и словарь, столь отличный от его поэтического словаря: иероглиф вечности, иероглифика, дикция (в применении к поэзии) и пр. Бродский полагал, что стих — лучшая школа для прозаика, ибо учит писать сжато, как бы борясь за каждое слово. Если бы он с таким же вниманием читал Гете, Гейне и Мюссе, с каким читал Пушкина, Лермонтова, Цветаеву и Пастернака, то убедился бы, что связь, обнаруженная им (а до него Ахматовой и Н. Я. Мандельштам), не так проста, как кажется: иногда выход поэта на простор большой прозы приводит к менее предсказуемым результатам.

Уехав из Советского Союза, Бродский стал желанным гостем самых выдающихся людей на свете, а до этого, как хорошо известно, его оценила и опекала Ахматова. Ему было, что вспомнить и что рассказать. Лучшие страницы книги посвящены именно Ахматовой. Но не без смущения читаешь отзыв Милоша: "Это... быть может, самое глубокое из сказанного о творческом процессе кем бы то ни было когда бы то ни было". Подобные славословия (а их он наслушался немало) сослужили Бродскому недобрую услугу. В его рассказах нет ничего о творческом процессе, а есть лишь воспоминания о том, как на его глазах писалась и переписывалась "Поэма без героя". Росту Бродского-критика помешало и то обстоятельство, что, сразу принятый на равных журнальной элитой, он попал в окружение людей, вовсе не думавших, что главное для поэта — служить языку и хорошо писать. Большинство из них принадлежало либеральной нью-йоркской интеллигенции, для которой литература и литературная критика — инструмент политического влияния. Их эстетическое сознание колебалось в диапазоне от Чернышевского до Пролеткульта и РАПП'а, о существовании которых они, разумеется, чаще всего не подозревали. Они страстно поддерживали любую левую доктрину и те направления в гуманитарных науках, которые могли, по их мнению, укрепить левый марш. Отсюда их идеи о латентном гомосексуализме и интерес к антропологии Леви-Стросса (преклонение перед первобытным мышлением), к французским структуралистам (радикальная программа преобразования общества) и к ряду случайных людей, которые с их легкой руки становились сначала глашатаями моды, а потом вещателями общих истин. Никто из этих влиятельных журналистов не обладал и малой частью таланта Бродского, и вопросы творчества, которые всю жизнь были для него главными, не занимали их, хотя свое равнодушие к искусству как искусству они тщательно и порой довольно умело скрывали. Привыкший к такому обществу, Бродский не имел стимула изучать труды литературоведов и не заметил разрыва между своим доскональным знанием самых разных поэтов и прозаиков и неосведомленностью в вопросах теории, о которых он брался судить. А аплодируют ведь не речи, а имени.

В разговорах с Волковым Бродский рассказал о главных событиях своей жизни и о людях, с которыми столкнула его судьба. Нет нужды анализировать здесь эти рассказы и, как говорил он сам, вдаваться в партикулярности. Не очень важно знать, как обстоит дело с женщинами в геолого-разведочных партиях и без женщин в северной деревне, сколько мартини выпивал Оден и сколько водки — Ахматова. Даже и детали побега Александра Годунова сейчас уже взволнуют немногих. Те, для кого поэзия Бродского — откровение, легко убедятся, что Бродский-поэт и Бродский-мыслитель — фигуры несоизмеримые, но биографии знаменитостей всегда были и будут предметом любопытства публики, и это любопытство обеспечит книге Волкова успех. Впрочем, все мы создаем себе своих Пестрых дудочников. Прочитав "Диалоги", Петр Вайль сказал: "Поле мощного магнетического воздействия, когда хочется слушать и слушаться". Память сердца — самая надежная.

Анатолий Либерман, Миннеаполис