Эхо Москвы / Передачи / Непрошедшее время / Воскресенье, 24.10.2010: Андрей Арьев

http://www.echo.msk.ru/programs/time/720616-echo.phtml

Дата :	24.10.2010 08:35
Тема :	К 140-летию со дня рождения И. Бунина. Французские страницы из жизни И. Бунина и Г. Иванова
Передача :	Непрошедшее время
Ведущие :	Майя Пешкова
Гости :	Андрей Арьев

Георгий Иванов. 1934г. Рига.


И.А.Бунин. 5 июня 1948г.


Роман Гуль и Ольга Гуль в Швейцарии.

---

М. ПЕШКОВА: Бунинское 140-летие было вчера. Листая недавно вышедшие книги, остановилась на толстом фолианте. «Тройственный союз» – его название. Это переписка Георгия Иванова, Ирины Одоевцевой и Романа Гуля, подготовленная к печати санкт-петербургским исследователем жизни и творчества Георгия Иванова, историком литературы, критиком и писателем Андреем Арьевым. И, встретив Андрея Юрьевича на состоявшемся на уходящей неделе Форуме молодых писателей в Липках, кинулась к нему с вопросами о книге, ее героях, и, конечно же, о Бунине. Но, все по порядку.

Как к вам попали эти письма?

А. АРЬЕВ: Письма эти оказались в университете Йельском, их передал туда Роман Гуль, которому они были отправлены. Сам Роман Гуль собственные письма копировал, неизменно их писал, печатал под копирку. И все вместе это он передал в Ельский университет.

М. ПЕШКОВА: Это весь архив он передал? Или только письма?

А. АРЬЕВ: Нет, вообще, там архив Гуля хранится, но часть этого архива составляет вот эта переписка. И Роман Гуль знал ценность этой переписки, потому что на многих письмах Ирины Одоевцевой… хранится… записи… то есть, он пишет: сохрани, сохрани, своей жене. Ясно, что письма Георгия Иванова нужно было и так сохранять, без всякого лишнего напоминания, но он пишет даже на незначительных письмах, там, записках, что, вот, «сохрани». Таким образом, благодаря Гулю, все это в целом сохранилось. Но частично сам же Гуль и печатал эти письма в журнале в «Новом», но печатал…

М. ПЕШКОВА: … где он был главным редактором.

А. АРЬЕВ: Да, где он был главным редактором уже в это время. Печатал выборочно, с большими купюрами, и очень маленькую часть. Я понимаю, почему он это делал: потому, что в этих письмах очень много резких слов в адрес всем известных людей. Таких, как, там, Набоков, Адамович, Ходасевич… то есть, кого ни возьми, всем они обмывали косточки, иногда со смехом, а иногда и очень зло. А часто и несправедливо. И при жизни Гуля, конечно, все это не печаталось. И после смерти Гуля прошло достаточно времени, а я последние годы занимался Георгием Ивановым. Вот, издал «Библиотеки поэта», его стихотворений, книжку написал о Георгии Иванове. И эти письма меня давно интересовали. Я их частично цитировал, но вот пришла пора их уже издать полностью. Тем более, что этой же темой занялся итальянский исследователь Симон Гуаньелли. Мы вот вместе получили копии этих писем из архива и решили издать их, такую тройную переписку, несколько необычную, потому что чаще всего, когда издаются письма, нам известно мнение одной стороны, а второй стороны вообще непонятно, часто этих писем не сохраняется. А тут еще такая тройная переписка. Так что, это целый комплекс мнений людей, знавших не только русскую эмиграцию, но участвовавших внутренне, во всяком случае, интеллектуально участвовавших в осмыслении всей русской культуры. Процесса, который происходил в 20-м веке и с русской культурой, и с русской политикой, и со всем возможным, так сказать, условно говоря, русским миром. И поэтому эта переписка, которая велась с 1953-го по 1958-й год, год смерти Георгия Иванова, представляет ценность и с исторической точки зрения, и с такой, историко-культурной, и просто представляет интерес как мнение людей, в русской культуре оставшихся.

М. ПЕШКОВА: С точки зрения исторической, что они значат для нашей истории? Вы имеете в виду только историю литературы?

А. АРЬЕВ: И историю литературы тоже, но и не только историю литературы, потому что в этих письмах обсуждаются проблемы очень важные: середина века после смерти Сталина, это время такого слома коммунистической идеологии по всему миру. И время некоторых надежд, в том числе и в эмиграции, на возможность диалога с востоком, со своей Родиной. И время подведения каких-то итогов, потому что это – последние представители первой эмиграции. Так что, это все, в совокупности, какая-то такая квинтэссенция мнений, недоумений, ошибок, болей и радостей всех этих людей, теперь всем известных, а в ту пору, в 50-е годы, жившие как бы в такой глухой комнате без надежды на контакты с Россией. И, по крайней мере, они, как раз, интересовались и знали, что у нас происходит. А мы абсолютно не знали, что живут такие вот люди, и активно друг с другом общаются, и какую-то имеют значимость для всей нашей культуры в целом. Так что, эта переписка заполняет очень важную лакуну в наших представлениях о русской культуре 20-го века в целом.

М. ПЕШКОВА: Значение этих писем в культурном аспекте?

А. АРЬЕВ: В культурном аспекте эти письма значат много вот в каком плане: там, что говорится нелицеприятно, говорится о всех знакомых людях, писателях. А знакомы они были с каждым буквально, и Роман Гуль, и Георгий Иванов, и Одоевцева знали, ну, буквально всех там, от старшего поколения, от Мережковского с Гиппиус и с Буниным, до младшего поколения первой волны. И до новых эмигрантов, уже после войны пришедших. Так что, это целый такой каталог, ну, как говорят, энциклопедия, русской зарубежной культуры. И даны характеристики буквально всем. А с некоторыми людьми, если судить по этой переписке, то можно заключить, что с ними велась какая-то такая борьба, неявная снаружи, но внутри из этих писем понятная. В частности, например, один из важных сюжетов этих писем – это отношения Георгия Иванова с его ближайшим литературным другом, другом его юности, и вообще, самым близким ему человеком из литераторов, с Георгием Адамовичем. Они разошлись еще до войны. Не совсем ясно было, почему они разошлись. Скорее всего, как казалось посторонним людям, из-за того, что Адамович придерживался более левых взглядов, он все время не только следил за советской литературой, но и вообще сочувствовал всему комплексу социалистических идей. Считал, что, в конце концов, идеи социализма более важные и более значительные для нас, чем идеи свободной демократии. Это уже как бы отдаляло их. Но оказалось, что там гораздо больше внутренних было противоречий. Это все были люди Серебряного века. Люди, для которых любовь почти всегда оборачивалась враждой. Была такая своеобразная дружба-вражда. Ну, вот, хрестоматийный пример отношений Блока и Андрея Белого. А вот между Георгием Адамовичем и Георгием Ивановым практически такие же отношения сложились. Любовь, перешедшая во вражду и ненависть даже, в какие-то периоды, со стороны Георгия Иванова. Адамович всегда относился к своему другу более сдержанно, или более деликатно, или более снисходительно, понимая его характер. А вот со стороны Георгия Иванова дело закончилось тем, что он написал целую новеллу об участии Георгия Адамовича в убийстве… то есть, якобы участии в убийстве на Почтамтской улице 20 в Петрограде, где они вместе жили перед тем, как уехать заграницу. Это квартира тетки Адамовича, в которой и Адамович, и поженившиеся Георгий Иванов с Ириной Одоевцевой жили в 21-м году, и оттуда Георгий Иванов уехал в эмиграцию в 22-м году, осенью, 26-го октября на пароходе в Берлин. Для составления репертуара государственных театров, как значилось в командировке, но фактически это была эмиграция. И все понимали, давая ему такую командировку, что он назад не вернется.

М. ПЕШКОВА: Из этих писем что следует, каковы были отношения Георгия Иванова и Бунина?

А. АРЬЕВ: Его знакомство с Буниным началось уже в эмиграции. Но это более или менее естественно. Во-первых, потому, что Георгий Иванов на четверть века моложе Бунина, и здесь он с ним не общался. Да он и не мог с ним общаться особенно, потому что все-таки это были люди других литературных лагерей. Для Георгия Иванова кумиры – это символисты, акмеисты, к которым он более или менее принадлежал, вот цех поэтов гумелевских. То есть, люди, совершенно далекие от тех эстетических установок, которых придерживался Иван Бунин, продолжатель и блестящий завершитель русской классической традиции. Так что, вот в годы, когда они жили в России, даже им в голову не могло придти, что когда-нибудь они будут близко общаться, и даже не близко, а, в общем, дружески. И Бунин познакомился с Ивановыми, с Георгием Ивановым и с Ириной Одоевцевой, в 26-м году, в Париже. Причем, сначала с Одоевцевой познакомился, которая была очень веселой, эффектной молодой женщиной, да к тому же еще писала такие искрометные рассказы. И Бунина она привлекла. Ну, и, в общем, они познакомились в 26-м году. В 28-м году Георгий Иванов приезжал к Буниным в Грасс. Сохранилось всего два письма Георгия Иванова к Бунину. Одно - как раз времени, когда он приезжал в Грасс, и второе написано в январе 48-го года из одной комнаты в другую. Очень смешно, да? Но вот в 48-м году уже и Георгий Иванов, и Иван Бунин практически в своей нищете сравнялись, несмотря на то, что Бунин – лауреат Нобелевской Премии. После войны уже ничего ни от премии не осталось, ни от чего. Они жили в старческом доме, в русском доме. В Жуан-ле-Пен на юге Франции. Жили в соседних номерах. Но Бунин, когда туда приехал в декабре 47-го года со своей женой Верой Николаевной, занемог, он простужен был и не выходил из номеров. И Георгий Иванов из соседней комнаты ему написал письмо, которое вот сохранилось. Письмо, кстати, по очень важному вопросу: в это время в эмиграции произошел резкий раскол на прокоммунистически настроенных литераторов, которые даже взяли советские паспорта, и теми, - в том числе там и Георгий Иванов, и некоторые другие литераторы, - которые резко не принимали советскую власть. И, особенно после постановления Жданова и Сталина «О журналах «Звезда» и «Ленинград», они считали, что никакое сотрудничество с такими хамами быть не может. А, хотя, некоторое время и они соблазнялись, потому что вот в 45-м году Бунин пошел на обед к русскому послу Богомолову, какие-то переговоры там с ним вел. То есть, тот его всячески заманивал в Россию. Но, как Бунин говорит, Ирина Одоевцева тоже вспоминает, что, как только Богомолов произнес тост за Сталина, Бунин говорит: ну, я свою рюмку тут же поставил на стол, и даже положил надкушенный бутерброд на место. (смеется) Тут есть нечто, похожее на Зощенко. Ну, эти контакты после 46-го года прекратились.

М. ПЕШКОВА: Санкт-Петербургский писатель и литературовед, исследователь жизни и творчества Георгия Иванова, Андрей Арьев на «Эхо Москвы» в Непрошедшем времени.

А. АРЬЕВ: В 48-м году, вот в таком уже очень и очень, мягко говоря, необеспеченном состоянии, оказались оба: мало кому известный Георгий Иванов и всемирно известный Бунин. И жили они в одном Русском доме в Жуан-ле-Пен. И Георгий Иванов пишет ему, чтобы он не обращал внимания на всякую сволочь, которая его травит… А дело в том, что Мария Самойловна Цетлина, это одна из богатых дам русской эмиграции, поддерживавшая всячески русских литераторов, в это время была одной из участниц «Нового журнала». Ее муж Цетлин был соредактором «Нового журнала» в Нью-Йорке. Она написала Бунину письмо, очень резкое, обвинив его в том, что он находится на стороне тех людей, которые вот взяли советские паспорта и сотрудничают с этой ужасной человеконенавистнической властью. Дело в том, что Бунин тоже вышел из Союза писателей, потому что он считал, что вот Союз русских писателей, который был в Париже до войны, он был организацией аполитичной. Там даже слово «эмигранты» не было написано. Никакой не союз эмигрантских писателей, а просто Союз русских писателей. А когда вот после войны в 48-м году резко ситуация политизировалась, часть взяла советские паспорта, после этого тех людей, которые взяли советские паспорта, исключили из этого Союза русских писателей в Париже. Бунину все это надоело и он один, не взяв, естественно, никакого советского паспорта, просто вышел из этого союза, не желая участвовать во всех этих склоках. А вот Цетлина обвинила его в том, что он тоже на стороне просоветских этих литераторов. И вот, Бунин страшно возмутился, написал письмо Цетлиной, ответное. А вот Георгий Иванов, зная об этом, ему такое сочувственное письмо написал из соседней комнаты. Но потом, когда Бунин выздоровел, они общались много, и кстати, вот об этом периоде и об этой жизни в Жуан-ле-Пене замечательные есть воспоминания у Ирины Одоевцевой. По-моему, даже, это, может быть, лучшие воспоминания о Бунине эмигрантской пары. Очень обширно, очень живо написаны. И эта сцена, как Бунин кричит: вот, они меня загнали, там, они меня считают, там, просоветским… и так далее, и так далее. Это одни из лучших воспоминаний об эмигрантском периоде на берегах Сены, да, конечно. Их общение было очень интересным, оно связано было и с разными разговорами на литературные темы и не на литературные. Например, Георгий Иванов - человек был очень такой интеллигентный и старопетербуржский, когда речь шла вообще о поведении, о манерах. Но когда речь заходила о литературных проблемах, он был абсолютно нетерпим. И даже Ивану Бунину, Нобелевскому лауреату, говорил, что он никакой не поэт. Он его ценил только как прозаика. А Бунин же, наоборот, очень ценил свою поэзию. Кстати, вот, и Набоков тоже считал, что Бунин – в первую очередь поэт. Да, и сам Бунин, ну, как-то для себя считал, что его поэзия - это как бы квинтэссенция его литературной работы. А Георгий Иванов этого категорически не признавал и прямо это в лицо говорил Бунину. Бунин сам, как все знают, был человеком нетерпимым. Он тоже кого угодно громил, не стесняясь. Но Георгия Иванова он как-то любил, они, в общем-то, были в хороших отношениях, он называл его болгарином. Это его какая-то причуда, возможно, внешне немножко походил Георгий Иванов на болгарина. А потом, его родители, его отец участвовал в болгарской войне, там был ранен. Он был офицером, ранен был под Плевной. Так что, возможно, и с этим связано. Вот, Георгий Иванов, болгарин для Бунина, много времени с ним проводил. Вот существуют дневники Буниных, изданные. Они и у нас сейчас переизданы. Первоначально изданы еще во Франкфурте. То есть, в эмиграции как бы, в несоветской цензуре. И очень интересно: они изданы не целиком.

М. ПЕШКОВА: Это было первое в мире издание, когда вместе публиковали дневник мужа и жены.

А. АРЬЕВ: Да, да. И этот дневник большой. Я надеюсь, что он, в конце концов, все-таки, будет опубликован полностью, потому что купюры, которые сделаны там, весьма странные. А вот сейчас они значат очень много, они говорят о том, что вот этот поэт не от мира сего, Георгий Иванов. Потому что, действительно, в первую очередь считал себя только поэтом, лирическим поэтом, и больше ничего не знал, не умел и не хотел больше ничего делать, кроме как писать стихи. Но вот, при всем при этом, оказывается, что в такой живой жизни, как собеседник, он был человеком очень острого политического ума. И вообще, несколько политических его стихотворений, на зависть, сильные и яркие. Но просто, он действительно их не ценил, не включал даже в сборники. Но политическая сила в нескольких вот политических стихах Георгия Иванова, по-моему, необыкновенная. Ну, взять, хотя бы, какие-нибудь четыре строчки: «Россия тридцать лет живет в тюрьме, на Соловках или на Колыме. Но лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках.» Как ни странно, даже вот такой силы стихи он у себя не ценил. Главной у него была вот эта лирика, такая надмирная немножко, а в то же время очень житейски такая значимая, простая, намеренная, почти упрощенная, но при этом исполненная такого проникновения в какие-то надмирные субстанции. Вот, одно из главных слов его поздних, такое сияние, это ледяное сияние его стихи всегда навевало.

Так вот, в этом дневнике есть такие строчки, выключенные при издании. Подчеркиваю, при эмигрантском издании, где не было цензуры. Подозреваю, выключенные из-за того, что они показались издателям идиотскими, то есть, характеризующими Георгия Иванова как какого-то идиота, ничего не понимающего в политике. А вот, буквально следующее говорил Георгий Иванов в 48-м году Буниным, - в архивах, дневники, естественно, полностью есть, эти дневники хранятся в Лидском архиве в Англии.

М. ПЕШКОВА: Кстати, туда попал весь архив Милицы Грин? Понимаю, что Зуров, которого Вера Николаевна Бунина считала своим приемным сыном, Зуров, который однажды появился на пороге Грасского дома Буниных с пакетом антоновских яблок, так и прижился в их доме. Вообще, в их доме всегда было много приживалок разного рода.

А. АРЬЕВ: Да, архив в Лидс, он, да, попал через Милицу Грин и через Зурова, да. И Зуров, действительно, был любим Буниным, как в такой настоящей русской традиции писателей и позже других, оказавшихся в эмиграции, то есть в Париже. И, действительно, он некоторое время жил у Буниных, но потом он все-таки жил отдельно, но они переписывались постоянно. И, кстати, тоже, в этом же архиве хранится переписка Веры Николаевны Буниной с Зуровым, тоже очень интересная, масса просто бытовых подробностей жизни Буниных и вообще русской эмиграции. Для нас главное, что Милица Грин сохранила архив Бунина и передала его весь в целости и сохранности в Лидский университет, где он и хранится по сию пору. Вот в этом архиве дневники, естественно, целиком представлены. И вот в одной из записей 48-го года, исключенной при их печатании самой же Милицей Грин, ввиду полной как бы вздорности, значится следующее: Георгий Иванов говорит, что, мол, я совершенно точно знаю, что в этом веке большевики рухнут, что Россия освободится, но освободится она не полностью, останется только Россия, Украина отколется от России и так далее. Вот, это буквально, я опубликовал переписку Георгия Иванова с Буниным и вот полностью эти тексты там привел. Но это, к сожалению, в таком малодоступном научном издании. Так что, вот, Георгий Иванов вполне все понимал, он о политике размышлял постоянно, и это видно вот по этим письмам. Он считал это как бы одной из своих таких житейских функций. А в высокую свою лирику этого не допускал, хотя эта высокая лирика была весьма горькой, печальной и во многом низкой, потому что Георгий Иванов не только в политике разочаровался, но вообще разочаровался в культуре, как таковой. Ведь он, после того, как в 31-м году издал сборник «Розы» в Париже, это был один из лучших сборников русской поэзии, изданных в 30-е годы вообще, и в эмиграции в том числе. После этого он практически перестал писать стихи, в 37-м году еще выпустил сборник избранного, потом в 38-м году написал книжку и выпустил «Распад атома», где просто прощался со всей культурой и мировой, и с русской в том числе. Потому что культура, как он считал, никого не спасает. И прекратил писать стихи и печататься. Не только печататься прекратил, он просто прекратил писать стихи и что бы то ни было. И с 37-го года, с начала 38-го года до конца войны он не написал и не напечатал ни строчки нигде. Потому что для него все рухнуло, как бы все. Но вот когда действительно рухнула его собственная жизнь, потому что до войны они более или менее с Одоевцевой жили материально обеспеченно, просто было очень большое наследство у Ирины Одоевцевой, ее отец был крупным адвокатом в Прибалтике в Риге. И когда он умер, они получили настолько большое наследство, что даже купили для себя квартиру в Париже. Это мало кому было доступно из эмигрантов. Кроме квартиры в Париже они купили виллу в Биарриц, где и прожили всю войну. Во время войны вилла была уничтожена. Сначала оттуда их немцы выгнали, потом она была уничтожена союзной авиацией. В Париже квартира разграблена. И, в общем, к 46-му – к 47-му году они оказались без всяких средств абсолютно. И это уже потрясение, последнее, заставило Георгия Иванова вновь писать стихи, эксплуатирующие ту же ужасную тему, что культура, какой бы она высокой ни была, и как бы Россия ни была славна этой культурой, - как минимум, там, Толстого, Достоевского и Чехова, - все равно она ничего не спасает. И культура, следовательно, тоже не нужна. Он об этом просто писал прямо, прямые стихи. Ну, например, такие: «Все, о чем искусство лжет, ничего не открывая, все, что сердце бережет - вечный свет, вода живая. Остальное – пустяки, вьются у зажженной свечки комары и мотыльки, суетятся человечки, умники и дураки…» Какой-то еще вечный свет вот для него был, но очень далекий, ледяной, холодный. А в жизни уже ничего не было. Но, в то же время, он ничего не мог делать в жизни. Он, действительно, кроме как писания стихов ни к чему приспособлен не был. И вот в этом ужасном состоянии, когда человек в то же время отрицает то, что он делает, и не может это не делать, вот он писал свои последние стихи, необыкновенно пронзительные и при этом очень простые. И настоянные вот на таком ужасном опыте. И вот эти вот поздние его стихи составляют, конечно, славу русской поэзии середины прошлого века, как минимум. Но, я думаю, что и вообще, славу русской поэзии 20-го века в целом.

М. ПЕШКОВА: Наш сотрудник, к сожалению, скончавшийся, Георгий Мосешвили, выпустил трехтомник. Почему так долго у нас не выходил Иванов? Почему приближение к его творчеству было таким длинным для нас?

А. АРЬЕВ: Не только Мосешвили, создан он Витковским, Крейдом и Мосешвили, Мосешвили как раз комментировал стихи, вышел к столетию со дня рождения Георгия Иванова в 1994-м году. Но, все-таки, столетие же, нужно было как-то отметить. Но вот судьба этого, одного из крупнейших, русских поэтов у нас наиболее печальна. Его очень долго не замечали. Практически вот до столетия со дня рождения. Не замечали по причинам, очень печальным, связанным с нашей же литературной жизнью, с нашими литературными мнениями. Дело в том, что он в 1928-м году написал и издал книгу полумемуарную…

М. ПЕШКОВА: «Петербургские зимы»?

А. АРЬЕВ: «Петербургские зимы». Эта книга не претендует на документальную достоверность. Понимаете, он хотел вымыслом немножко как бы поправить действительность, хотел создать колорит эпохи. Но, постольку поскольку, в этом тексте, в этих воспоминаниях, псевдовоспоминаниях, упоминаются реальные люди, - Гумилев, Ахматова, там… и кто угодно. Тем, кто читает эти воспоминания впервые, кажется, что это документ. Что Георгий Иванов написал свои воспоминания с тем, чтобы точно воссоздать то, чем он был свидетелем. Но это не так. Действительно, просто была не понята его задача. Он был человеком творческим и он как бы домысливал, делал факты более осязаемыми, чем они есть на самом деле. Там нет как раз вранья, но есть большой домысел. Когда эти «Петербургские зимы» дошли до России, в 20-е годы, все-таки, еще книжки сюда проникали. И уж, тем более, они были доставлены Анне Андреевне Ахматовой. Вот. И она страшно возмутилась. И ее возмущение поддержали. Особенно сильно поддержала Надежда Яковлевна Мандельштам. В своих воспоминаниях она совершенно уничижительно говорит, во второй книге воспоминаний о Георгии Иванове и Ирине Одоевцевой. А мнение, все-таки, таких людей, как Ахматова, были для определенного, именно литературного, культурного круга… в общем, они не подлежали тому, чтобы с ними как-то не соглашаться. Таким образом, с одной стороны, - советская литература, советская критика, советская цензура делала из Георгия Иванова какого-то изгоя. Как, например, написано в книге Владимира Николаевича Орлова к изданию Цветаевой «Библиотеки поэта», тоже книжки, за которой все мы, там, когда-то гонялись и читали ее с упоением. Первое издание Цветаевой, такое хорошее. Георгий Иванов, тем более, который уже никогда не возразит, и которого можно было обозвать каким угодно и так далее. И в общем получилось так, что благодаря, вот, с одной стороны, цензуре, а с другой стороны, мнению уважаемых всеми людей, таких как Ахматова или Надежда Яковлевна Мандельштам, да еще Марина Цветаева, ее публикации по поводу воспоминаний Георгия Иванова о Мандельштаме шутливых, тоже подлили масла в огонь, все это привело к тому, что Георгия Иванова дольше всех как бы сдерживали и удерживали от того, чтобы наша публика с ним познакомилась.

М. ПЕШКОВА: Андрей Арьев – соредактор журнала «Звезда», выпустил год назад книгу о Георгии Иванове. Он же подготовил к печати том Георгия Иваанова в «Библиотеке поэта». О судьбах двух других участников тройственной переписки, Ирине Одоевцевой и Романе Гуле, - в последующих передачах.