"Чайка" #12(143) от 16 июня 2009 г.

Ирина Чайковская (Бостон)

Спасшаяся от Минотавра

Продолжение. Начало в N11 [142].

На втором после Гуревича месте среди адресатов "эпистолярного романа" были "московские тетушки". Все 16 лет лагерей и ссылки Ариадна жила этой перепиской, крошечная комнатка Елизаветы Яковлевны Эфрон в Мерзляковском переулке ассоциировалась в ее сознании с "домом": "Сколько ни менялось у меня понятие "дома" за эти годы, а все же единственным оставалась Москва, Мерзляковский" (письмо Е.Я Эфрон и З.М.Ширкевич, Туруханск, 1949). Комнатушка эта в свой срок давала приют всем "бездомным" членам семьи Цветаевых-Эфронов. Вернувшаяся после реабилитации в Москву Ариадна тоже должна была остановиться здесь, ибо, как и для Марины Цветаевой, коренной москвички, чья семья владела в дореволюционной Москве несколькими домами, не нашлось для нее собственного угла в советской столице¹. Здесь, в тесноте Мерзляковских десяти метров, хранились цветаевские рукописи, здесь жил дух "высокого искусства": Елизавета Яковлевна преподавала декламацию, режиссировала программы набиравшего силу чтеца — Дмитрия Журавлева. Именно это "гнездо" назвал Борис Пастернак как единственное, куда можно передать для чтения рукопись его романа...

Вот наконец произнесено имя, теснейшим образом связанное с жизнью как матери — Марины Цветаевой, так и дочери — Ариадны Эфрон. Борис Пастернак. Подумалось, что, если бы Бог не послал Ариадне такого корреспондента, как Пастернак, не выдержать бы ей Туруханской ссылки. Не выдержать ни в моральном смысле, ни в самом обычном физическом. Пастернак поддерживал Алю всем — самим своим существованием, своей сущностью, такой близкой ей и такой человечной, своими стихами, посылаемыми переводами пьес, романом, но еще и посылками, и деньгами, без которых не выжить бы ей в краю, где даже снегири и вороны не зимовали по причине убийственного климата.

Переписка началась еще в Рязани — там А.С. обреталась в 1947-48 годах в промежутке между лагерем и новой высылкой — и длилась вплоть до самого Алиного освобождения в 1955 году². Поразительное это явление — Борис Пастернак, воистину "дитя добра и света"! В лихую годину бесстрашно и без лишних слов материально поддерживал Нину Табидзе, вдову друга-поэта Тициана Табидзе, Ариадну Эфрон, Ольгу Ивинскую, Анастасию Цветаеву.

Моя знакомая, бывавшая на пастернаковской даче в Переделкине, как-то высказалась об ее скромном интерьере — ни картин, ни антиквариата. Деньги, заработанные неустанным и напряженным творческим трудом, шли на другое. Без этой тысячи рублей, присланной Пастернаком словно по телепатической подсказке, не купили бы Ариадна с ее лагерной подругой Адой Шкодиной хибарку на берегу Енисея, давшую чувство относительной свободы и хоть временного, но "дома". От этой хибарки прямая дорога к домику, построенному подругами в Тарусе на клочке приусадебного участка Валерии Цветаевой.

Свою хибарку на Енисее ездили они навещать спустя десять лет после освобождения, когда заполярный, скудный теплом и зеленью Туруханск стал для обеих уже не местом проживания (выживания), а пунктом пароходной экскурсии, подведшей жирную черту под целой эпохой жизни.

В Перестройку, если не ошибаюсь, "Новый мир" опубликовал подборку писем Ариадны Эфрон и Бориса Пастернака. Уже тогда эта переписка поразила; запомнилось, что А.С. по масштабу личности не уступала обожаемому ею "Борису". Сейчас снова перечитала то письмо, которое с 90-х осталось в памяти, в нем Ариадна "критикует" "Доктора Живаго", присланного ей в Рязань (1948) в машинописных листах. Какой же она внимательный читатель и точный, проницательный критик! Ее письмо, как и раньше, показалось мне лучшей из всех рецензий на пастернаковский роман. Вспомнилось ее же высказывание: "Не тот критик плох, который писать не умеет, — а тот, который не умеет читать" (письмо Пастернаку, 1950).

О Пастернаке Ариадна пишет всегда с восторгом, он ей "родня по материнской линии" (поэт, близкий друг матери), он человек-"праздник", тот "витамин", который аккумулирует для нее жизнь. "Пока ты живешь, дышишь и пишешь... — я не чувствую себя осиротевшей" (письмо Пастернаку, 1951).

И в случае с Пастернаком на долю Ариадны досталось сиротство. Она была живым очевидцем его травли, вызванной присуждением Нобелевской премии за "антисоветский роман", утешительницей и "бесслезной" плакальщицей во время его пути на Голгофу, выпало ей и пережить его смерть в 1960-м.

Чем жить, когда обрываются последние нити, связующие с жизнью?

Однако, несмотря на обрывы, нить жизни продолжалась, как и "эпистолярный роман". В нем возникает новый адресат — Ирина Емельянова. Ирина — дочка Ольги Ивинской, подруги Пастернака; обеих после смерти Бориса Леонидовича арестовывают по обвинению "в контрабанде валюты" и ссылают в мордовский лагерь.

Ариадна знала об Ивинской еще до знакомства с нею. Пастернак в письме поделился с Алей своею печалью, когда Ольгу арестовали в первый раз, в 1949 году. По сходству ли судеб, по возникшей ли нежданно симпатии, но по возвращении из туруханской ссылки общалась она именно с этой "незаконной семьей" Пастернака. Причем, как видно из переписки, в паре этих двух женщин, матери и дочери, безоговорочно выбрала дочь.

Для Ариадны Ирина — "Милый Малыш", которого должна она спасти, вытянуть, научить "выживанию" в условиях уже послесталинских лагерей, куда более мягких, чем доставшиеся ей, и все же недочеловеческих, ужасных. Как когда-то Пастернак — ей, Ариадна посылает в лагерь продукты и деньги, хотя сама живет на скудно оплачиваемые переводы. "Как-нибудь вытянем (пишу, будто бы я с вами, но я действительно с вами больше, чем сама с собой" (письмо Ирине Емельяновой, 1962).

В одном из писем А.С. рассказывает, как в начале ее "лагерной" дороги, ночью, на пересылке, ей встретился человек, поделившийся с ней, голодной и нищей, скудным пайком и небольшими деньгами. И вот мне кажется, что с тех пор она всю жизнь отдавала свой "долг" — уже другим людям. В "открытой" еще Львом Толстым существующей в человеческом сообществе цепочке добра, противостоящей наглой и победительной темной силе, стояли и тот неизвестный человек, и Борис Пастернак, и "московские тетушки", и молодая учительница Иры Емельяновой, помогавшая ей пережить лагерь, и сама Ариадна...

После выхода на волю делом жизни для А.С. становится продвижение к читателю материнского наследия. По письмам второго тома 1955-1975 годов (второй части "эпистолярного романа") можно проследить, как тяжела и неподъемна была эта работа, как противились ей чиновники от культуры и как, несмотря на это, она неуклонно продвигалась вперед — совпадая с ожиданиями и требованиями читателей.

Самыми первыми помощниками А.С. на этом пути были давний друг Илья Эренбург и новопоявившийся и сразу "полюбленный" Эммануил Казакевич; впоследствии к ним присоединился серьезный литературовед, главный редактор серии "Библиотека поэта" Владимир Орлов, из "многоуважаемого" скоро превратившийся для Ариадны в близкого, заинтересованного в деле человека. Характерный штрих: в 1970 году, обвиненный в "идейной незрелости", Орлов был снят со всех постов. В том же году ушел из "Нового мира" Твардовский. Наступали заморозки, бал "на идеологическом фронте" снова правили партийные чиновники. Ариадне Сергеевне удалось протащить цветаевские рукописи в "узкое ушко" недолгой и непоследовательной послесталинской "оттепели".

В 1966 году А.С., отчитываясь о сделанном за десять лет, пишет в письме к "воскресшей" из небытия старинной приятельнице матери Саломее Андрониковой-Гальперн: "Изданы две книги поэтических... Напечатано много... публикаций в столичных и нестоличных журналах (стихи, проза). В этом году выйдет книга о Пушкине; в начале будущего года — книжечка стихотворных переводов на русский язык".

За всем этим — "муравьиный" труд дочери, подготавливающей рукописи, сверяющей варианты, пишущей комментарии, пробивающей книги в издательствах³...

Не знаю, есть ли в истории еще примеры подобной самозабвенной неустанной работы. В голову приходит только Елена Чуковская. Завершается Ариаднино письмо-отчет такими словами: "... теперь мама сама идет — своим семимильным и таким легким шагом — в гору, и скоро уж, верно, не будет нуждаться в моих хлопотах и опеке...".

Здесь скажу два слова о пресловутой "советскости" Ариадны Сергеевны. О ней ни слуху, ни духу в трехтомнике. Нету, не нашла. Нашла глубокий аналитический ум, верное понимание политической ситуации, презрение к советским чиновникам и нуворишам и близкую к христианским ценностям мораль. Показалось, что не зря в письмах последнего периода так много церквей, разоренных и действующих, описываемых как что-то очень родное, "грустно радующее".

Завершающий — третий том — вобрал в себя все написанное Ариадной Эфрон: воспоминания о матери, статьи об армянском поэте Аветике Исаакяне и писателе Эммануиле Казакевиче, а также прозу, стихи, переводы. Сама Ариадна Сергеевна отзывалась о своих переводах с тяжким вздохом труженицы — как о средстве заработать на жизнь. Однако далеко не всякий переводчик удостаивается похвалы самого Ефима Эткинда (его статья помещена в издании). Нельзя не согласиться с мнением мастера: переводы Ариадны Эфрон из "Цветов зла" Шарля Бодлера — великолепны (хотя для меня "Плаванье" Бодлера в конгениальном переводе Марины Цветаевой все же вне досягаемости). Читатель может составить себе представление о легкости и изяществе поэтического слога А.С. по шутливым стихам, обращенным ею к редактору Гослитиздата, младшей и верной подруге, Анне Саакянц:

 

Прелестный Саакянц! 
Я сражена 
Сим проявленьем дружбы 
                     без примера... 
Вам самому не более нужна 
Поэзия великого Мольера, 
Чем фижмы — волку, 
                     соловью — тромбон, 
Чем талье — прибавление в объеме! 
Но если терпит бедствие Эфрон 
Наш верный Саакянц — 
                        уже на стреме... 
                               (А. А.Саакянц, 1965) 

 

Как отличается этот полетный европейский слог от того, каким написан рассказ "Мироедиха" — о затерянном в заполярной тайге маленьком "станке" на берегу Енисея, о бабе Леле, что "старше не только всех, живущих здесь, но даже и всех строений...". А еще есть чисто ариадновский язык воспоминаний — без единого лишнего эпитета, без сахарности и малинового сиропа, с точно найденными, сердцем выверенными словами ("и я увидела лицо его души" — о Казакевиче).

Язык прозы Ариадны Эфрон произрастает из ее писем. Недаром Борис Пастернак по письмам своей корреспондентки понял, что она писатель. Не хватит места, если начну цитировать необыкновенные описания природных явлений, звезд, северного сияния, фальшивых солнц и лун, разместившихся на заполярном небе, пташек, травинок, ягод и грибов, чей срок приходился на июль — в августе уже начинались заморозки и шел снег.

Приведу только поразивший меня портрет Ивана Бунина, данный по контрасту с таковым же у Паустовского, показавшимся Ариадне "манной кашей": "Глаза были светлые, белесые, пронзительные, недобрые — глаза-ланцеты. Сам был сух, жилист, большенос, с брезгливым ртом и красивыми, сильными, подвижными и крепкими руками. Зол, заносчив, высокомерен, влюбчив, ненавистлив и умен с головы до пят. Выпивши — добрел — выпить любил" (письмо к А.Саакянц, 1961, в примечаниях).

Не могу удержаться, чтобы не привести кусочек письма Ариадны из весенней Тарусы к больным теткам в Москву: "... если бы вы обе видели, как стеной стоит и цветьмя-цветет голубая, цвета грозы, фиолетовая, цвета аметиста, белая, чуть кремовая, цвета сливок — сирень! Как застыла она в торжестве своего расцвета, в своем апогее, в своем полудне!" (письмо Е.Я.Эфрон, 1966).

Да не подумает читатель, что все письма написаны в таком романтически-возвышенном ключе — вовсе нет, в них, как ни странно, очень много юмора, самоиронии; чего в них мало, так это быта. Быт так тяжел, что не хочется в него углубляться. Одна деталь: в промерзшем помещении туруханского клуба на столе стоит ведро с енисейской водой, кружки нет, все пьют прямо из ведра...

Кстати, в трехтомнике есть и графический портрет Ивана Бунина, и фотография тарусского садика, и множество других фотографий и изображений, иллюстрирующих текст. А еще есть здесь рисунки и акварели самой Ариадны Эфрон, как оказалось, самобытной талантливой художницы.⁴

В упоминаемую "цепочку добра" легко встраивается Руфь Борисовна Вальбе, составитель и комментатор книги, а также одна из ее адресатов. Такое впечатление, что она заняла в сердце А.С. место повзрослевшей, освободившейся из лагеря Ирины Емельяновой. Во всяком случае, в письмах к ней звучит неподдельная, почти материнская любовь и зовется она в них деточка, малыш, Руфка. Ее — вначале ученицу Елизаветы Яковлевны Эфрон, затем ставшую деятельной помощницей немощных и больных "московских тетушек" — А.С. в одном из писем сравнит с Мариной Цветаевой. Для обеих "друг — есть действие". Кажется, что книга, посвященная Ариадне Эфрон, сделанная профессионально, с глубоким знанием материала, с комментариями, далеко выходящими за рамки необходимого, несет еще одно дополнительное качество — душевное родство с его героиней, словно составлена ее дочерью или младшей сестрой.

А теперь вернемся к началу и к словам, взятым мною в качестве эпиграфа. Кстати, слова эти — про "пепел Клааса" — есть и в том самом письме к Руфи Вальбе, и, сдается мне, воодушевляли и двигали вперед ее работу. "Воистину коротка наша память! И все лишь оттого, что так привыкли к напоминаниям, да и умолчаниям", — напишет Ариадна Эфрон за два года до смерти (письмо Вл. Орлову, 1973).

Да, память наша действительно коротка. Близятся сроки, когда исчезнут последние пострадавшие в годы сталинского террора, прошедшие через ад, чудом выжившие, с искалеченными душами и судьбами. А сколько тех, кого хоронили в общих могилах с номерками на ноге! Миллионы! Неужели "пепел Клааса" не должен стучать в сердца их прямых и непрямых потомков!

В 1956 году, разоблачая "культ личности Сталина", Хрущев обращался со своим докладом к ХХ партийному съезду, и материалы этого съезда были скрыты от общественности. Мало того, даже в партийном органе (Известия ЦК КПСС, № 3, 1989) этот доклад был опубликован (опять с купюрой — замазанным текстом!) только в Перестройку! Через 33 года!

Сейчас его можно найти на интернете.

И что же? В нем рассматриваются чудовищные преступления, но опять-таки "против партии". Говорится об ущербе, нанесенном "культом личности Сталина" интересам КПСС.

Но преступления совершались против всего народа! И ущерб был нанесен всему государству, всем населяющим его людям! В докладе говорится о злоупотреблениях Сталина, а также Берии, "втершемся" ему в доверие. Ни слова не сказано (и тогда не моглo быть сказано!) о преступном режиме, обрекшем на бессудные расстрелы и пытки в застенках органов внутренних дел, на смерть и муки в тюрьмах и лагерях ни в чем не повинных граждан!

В справке, выдаваемой "реабилитированным", значилось, что их освобождают "за отсутствием состава преступления!" Это ли не насмешка!

А кто ответил за их сломанные жизни! Отсутствие "государственной оценки" преступлений сталинского режима против граждан страны (и других стран!) глубоко безнравственно. Не заплатив долги, нельзя идти вперед.

Мне кажется, что именно те, кто стоят во главе государства и являются правопреемниками власти, должны взять на себя эту очистительную миссию, гарантирующую от рецидивов прошлого и открывающую для россиян путь в будущее.

---

¹ "...два-три особнячка моих предков еще целы в Москве, не считая дедова музея..." (письмо Пастернаку, 1956) Уже после того, как Ариадна Эфрон со своей лагерной подругой Адой Шкодиной построили для себя избушку в Тарусе, Союз писателей (с подачи Казакевича) отвоевал для А.С. маленькую однокомнатную квартирку в писательском кооперативе.

² Выйдя на волю, А.С. часто встречалась с Пастернаком, но и переписка с ним продолжалась...

³ Любопытно читать замечания Ариадны — Эренбургу, Павлу Антокольскому, Владимиру Орлову, авторам предисловий к цветаевским книгам. Она, например, отстояла такие характеристики Сергея Эфрона, как "мужественный", "героический" в противовес безликому "белому офицеру".

⁴ Художник-оформитель книги — Р. М. Сайфулин.