2france.ru/index.shtml?/his...1/80putnik До перехода в католическую веру (1593) он оставался тем, кем был до этого: протестантским вождем и «главой партии». Столица открылась ему только в 1594 г. Управлять усмиренной страной он смог, победив последнего сторонника Лиги из высшей аристократии герцога де Меркера и после окончания войны с Испанией в 1589 г. Пока же столица отказалась впустить своего короля. Париж был полностью в руках Лиги, ее радикальнейших священников и мелкобуржуазной свиты. За короля, кроме протестантов, были только те буржуазные и чиновничье-дворянские слои, которым опротивел радикализм парижского духовенства, ортодоксальность Сорбонны и явная готовность к насилию парижского населения.

Четыре года Генрих IV пытался овладеть положением с помощью военной силы. Важнейшая цель — взятие Парижа, который с 1590 г. защищал испанский гарнизон, не была достигнута. И даже там, где Генрих IV одерживал победы над войсками преданного Лиге дворянства, например, при Арке в 1589 г. и Иври в 1590 г. — обе битвы были выиграны не в последнюю очередь благодаря личному сколь мужественному, столь и дерзкому участию короля — даже там политический успех не пришел. Здесь проявилась примечательная черта личности этого короля, которой до сих пор уделялось мало внимания в исследованиях. Ее убедительно подчеркнул Бабелон: Генрих IV был блестящим дипломатом, королем с верным чутьем политически необходимого и возможного, он был выдающимся тактиком, умевшим изменить ход сражения неординарным решением; он был превосходным кавалеристом и полководцем, но он не был стратегом, умеющим превратить военный успех в политический. Между 1590 и 1592 г. мы видим короля, который производит впечатление легко внушаемого, медленно думающего, нерешительного человека, а не нового Цезаря, идущего напрямик к важнейшей политической цели и использующего все возможности в этом направлении.

Итак, не удивительно, что король в эти годы все сильнее проигрывал из-за своего религиозного мировоззрения. Его католические сторонники требовали от него сделать «смертельный прыжок», вернуться в лоно старой церкви, чтобы создать предпосылки для признания его королевской власти. Уже давно готовый к этому шагу, беарнец медлил, считаясь со своими единоверцами, все время выдвигал свой основной аргумент, будто бы хочет, чтобы свободный Собор просветил его касательно его заблуждений. Лишь немногие здравомыслящие протестанты знали, что «прыжка» не избежать. Его способнейший политический советчик, Филипп дю Плесси-Морней, понимал необходимость этого, но до самого конца думал с помощью Собора и переговоров достичь большего. Для Морнея национальный Собор все еще таил шанс общего примирения, национально-церковного единения по вопросу содержания веры и тем самым основания новой галликанской церкви по английскому типу.

Генрих IV после 1589 г. очень долго прислушивался к своим преданным боевым соратникам. Однако когда в 1593 г. возникла опасность, что верные королю католики отойдут от него и объединятся с умеренными сторонниками Лиги, чтобы образовать третью партию и выдвинуть королем другого, католического представителя дома Бурбонов, когда испанский король начал все более открыто выступать за испанское решение этого вопроса, 25.07 в Сен-Дени Генрих IV отрекся от новой религии.

Смена религии сама по себе не открыла перед Генрихом IV ворота столицы; знаменитые слова «Париж стоит мессы», которые ему позже приписали протестанты, не отражали ситуации. Ясно было только то, что он лишил важнейшего аргумента своих противников, готовых пойти на соглашение. Теперь шаг за шагом он решал дальнейшие важные задачи дипломатическим путем. В начале 1594 г. в Шартре его миропомазали королем — традиционное место для этой церемонии Реймс был в руках Лиги. В марте он вошел в Париж и в результате переговоров добился вывода испанского гарнизона. В 1595 г. после долгих усилий его дипломаты получили у папы отпущение грехов. Тем самым они уничтожили последнее препятствие для доброжелательных католиков открыто и безоговорочно признать Генриха IV. То, что папство опасалось чересчур большого влияния Испании в Западной Европе, было основной политической причиной этого внушительного успеха французской дипломатии.

Оставалось решить три большие задачи для окончательного усмирения страны: победить дворянство Лиги, которое в многочисленных губернаторствах заняло командные позиции; завершить войну с Испанией и издать новый указ о религиозной терпимости. Генрих IV с большим энтузиазмом приступил к решению этих трех задач и в первый раз показал, в чем состояло его политическое мастерство. В делах с Лигой он сделал ставку исключительно на переговоры и деньги. Безоглядно опустошая и без того скудную государственную казну и используя все мыслимые источники займов, он между 1595 и 1598 гг. купил преданность всех противников и по одному привлек их на свою сторону, среди них также и Гиза Майенна. И с Испанией король пытался быстро прийти к миру к неудовольствию своих английских и нидерландских союзников. Когда в 1597 г. испанцы взяли Амьен и стали угрожать Парижу, король принял посреднические услуги папы Клемента VIII. 2.05.1598 г. в Вервене был подписан мир. Филипп II из этого мира не мог получить никакой политической или территориальной выгоды. Когда через несколько месяцев он умер, эпоха испанского господства в Европе подошла к концу.

Вне всяких сомнений, издание Нантского эдикта (13.04.1598 г.) было самой крупной акцией Генриха IV по установлению мира в стране. Ни несгибаемые протестанты, ни ортодоксальные католики после смены религии короля не превратились в его сторонников. Короля упрекали в религиозном лицемерии и продолжали более или менее открыто вести публицистические бои против него, отголоски которых раздавались во Франции более тридцати лет. Протестанты, лишившись вождя, делали все, чтобы сохранить свою политическую, военную и синодальную организационную структуру. Таким образом, Генрих IV вскоре после смены религии — теперь с позиции короля — научился оценивать опасность, которую представлял для единства королевства протестантизм с его тенденцией развиваться в «государство в государстве». Тем не менее король решился на честную, не только тактически понятую политику в отношении своих бывших единоверцев. Он был глубоко убежден в том, что только мирное сосуществование обеих конфессий может обеспечить Франции мир, о котором мечтало так много людей. Его жизненный опыт помог ему понять, что не только у протестантов была тенденция к сословному обособлению. Между 1589 и 1598 г. во Франции было много «государств в государстве», и самым упрямым был, конечно, Париж с испанским гарнизоном в своих стенах и идеями Лиги в сердце. И даже с ним в 1594 г. король обошелся с монаршим милосердием. Так почему же тогда не новый эдикт для гугенотов? При таких условиях он с открытым забралом встретил ожидаемое сопротивление и быстро издал эдикт. Этот текст, подписанный в Нанте по поводу примирения с Меркером, в своей основе существенно не выходил за рамки того, что раньше полагалось протестантам: свобода совести по всей стране; свобода культа во всех местах, где проходили богослужения между 1596 и 1597 г., а также, смотря по обстоятельствам, в служебных местах и в замках дворянства; никаких богослужений в Париже и в радиусе пяти миль; зато неограниченная правоспособность, беспрепятственный допуск ко всем должностям и создание следственной палаты со смешанным религиозным представительством в некоторых парламентах. В остальном король особым указом предоставил гугенотам на восемь лет более ста безопасных мест и объяснил таким способом, который резко критиковался католической стороной, как серьезно он относился к безопасности своих бывших единоверцев и боевых соратников. Правда, как позже отметила протестантская сторона, это была временная уступка. Однако она явно выходила за рамки всех прежних уступок в этой области, и в следующие десятилетия оказалась весьма ценной для французского протестантизма. Тем более, что король по истечении срока допустил переговоры о продлении этой уступки.

Настоящим новшеством религиозной политики Генриха IV был даже не этот эдикт, а его отношение к тому, что он издал: в первый раз за время религиозных войн французский король сдержал свое обещание заботиться в последующие годы о претворении эдикта. Снова и снова Генрих IV искал прямых объяснений с членами Парижского и других парламентов, которые упорно сопротивлялись ратификации эдикта. Чтобы доказать им неоправданность их сопротивления и узость взглядов, он ссылался на собственное прошлое и из своего богатого жизненного опыта именно в религиозных вопросах сделал вывод, что нужно пользоваться лучшей политической концепцией, чем узколобые догматики обеих партий: «20 лет я руковожу партией Религии (т.е. гугенотов), это дает мне сведения обо всех. Я знаю, кто там хочет войны, кто — мира. Я знаю тех, кто ведет войну за католическую веру из честолюбия или за испанскую партию, и я знаю таких, кто хочет только воровать. Среди протестантов были люди любого сорта, так же, как и среди католиков...» (16.02.1599 г., речь перед членами Парижского парламента). И если было необходимо, король указывал споим парламентариям путь в будущее, предлагал альтернативу долгой, бесплодной, разрушительной гражданской войне: «Мы не должны делать никакой разницы между католиками и гугенотами, мы все должны быть хорошими французами».

Во время таких споров он последовательно формировал свой образ как независимого от партийных ссор и частных интересов, стоящего выше сиюминутных конфликтов монарха, которому жизненный опыт позволял почти все знать лучше, чем его подданные. Это не было еще аргументацией Людовика XIV, который один знал больше, чем все его подданные только потому, что он был король. Но и у Генриха IV после 1598 г. отчетливо проявилась черта авторитарного высокомерия в отношении политиков всех мастей. Видные представители партий прошлых десятилетий, как католики, так и гугеноты, и среди них дю Плесси-Морней, постоянно вынуждены были покорно сносить высокомерие короля, которое при случае выражалось в шутке: «Я благодарю вас, — выговаривал король делегации Парижского парламента, резко возражавшей против возвращения иезуитов, — за заботу, которую вы проявляете к моей персоне и моему государству. Все ваши замечания хранятся в моей памяти, мои же в вашей — нет. Вы указали мне на трудности, которые кажутся вам большими и достойными внимания, и вы не подумали о том, что все, что вы мне сказали, я обдумал и взвесил восемь или девять лет назад; лучшие решения на будущее восходят к размышлениям о прошлых событиях, и здесь я обладаю большими познаниями, чем кто-либо другой». Это говорил уже абсолютный монарх 17 века, и Генрих IV не только привел достаточно аргументов, но и показал, что он не шутит.

Генриха IV в новых исследованиях по праву называют основателем абсолютной монархии во Франции. Это не значит, что система и техника управления при нем выглядела так же, как при Людовике XIV. И это не значит также, что он во многом не обращался к предшественникам, таким как Людовик XI, Франциск I или Генрих III. Именно сравнение с ними показывает, в чем заключалась его самобытность. Он не изобрел новых средств и путей для усиления монархической власти, прошлое дало ему достаточно примеров и инициатив, особенно правление Генриха III. Однако он их переработал и в форме интенсивного «личного правления» заботился, чтобы надзор и контроль осуществлялись королем.

Сутью этого личного правления была эффективная организация процесса подачи советов. Генрих IV в принципе не изменил королевского Совета. Однако он отобрал у этого большого традиционного совещательного органа компетенции по всем вопросам «большой политики», как внутренней, так и внешней, и передал их небольшому кругу доверенных лиц. Это также не было изобретением короля, но по свидетельствам современников, он использовал этот инструмент столь нетрадиционно и эффективно, что это бросалось в глаза и казалось новшеством. Для назначений в этот маленький орган, разделенный к тому же на ведомства, Генрих в основном использовал персонал Валуа, и это тоже было примечательной чертой политических действий этого здравомыслящего политика. Бесспорно, он нашел в них лучших и опытнейших людей, владевших техникой власти: Шеверни, Белльевр, канцлер Генриха IV, Вилльруа, один из четырех государственных секретарей и «лучший человек» короля, кроме Сюлли; наряду с ними Силлери, Жан-нен, де Ту, Арлей и другие, происходившие из судейского сословия. Генрих IV не особенно жаловал этих людей и любил иронизировать по поводу их канцелярских манер; однако он хорошо знал, что обойтись без них он не мог, и не давал поводов сомневаться, что их верность будет вознаграждена. К тому же они представляли лишь половину его политической мудрости в выборе персонала; вторую же половину представлял один-единственный человек — Максимильен де Бетюн, герцог де Сюлли, который носил этот высокий титул только с 1607 г., но еще во время Варфоломеевской ночи как гугенотский воин-дворянин примкнул к Генриху Наваррскому и с тех пор верно служил королю.

Карьера Сюлли была единственной в своем роде по сравнению со всеми остальными в 16 веке. Сюлли носил множество звучных и доходных титулов, среди них с 1598 г. звание «суперинтенданта финансов», которое он превратил в доминирующую функцию во всей королевской финансовой администрации; но за всю жизнь он не освоил роли первого министра, как это сделал Ришелье при Людовике XIII. Он был и остался преданным и близким соратником короля, и никогда не возникало опасности, что Сюлли поступит иначе, чем того хотел король. Поскольку мы можем предположить, что реорганизация финансовой администрации, а с ней и всей государственной администрации в направлении создания централизованной бюрократической системы, которая прошла при Сюлли, соответствовала желанию короля и была проявлением и результатом его личного правления.

С помощью финансового совета, подразделения королевского Совета, Сюлли удалось за несколько лет получить представление о финансовых ресурсах королевства. Он сделал это совершенно независимо от местных и провинциальных чиновников, к замене которых незамедлительно приступил, в чем, однако, так же мало преуспел, как и все другие режимы 17 и 18 веков. Одновременно, где только мог, он потеснил провинциальные сословные собрания, поскольку они имели право участия в финансовой администрации провинций. Парижская и провинциальные счетные палаты, ответственные за контроль и спорные дела финансовой администрации, Сюлли тоже подверг сомнению; четыре раза он создавал так называемые судебные палаты, чрезвычайные трибуналы, где должности занимали верные чиновники, которые, по крайней мере, на ограниченный срок лишали счетные палаты существенных полномочий. Генрих IV и Сюлли посылали в провинции чиновников короны на определенный срок и тем самым отменяли полномочия соответствующих инстанций. Такие «комиссии» были предшественниками интендантов, и в отдельных провинциях, прежде всего в Лионе, где не было парламента и провинциальных штатов, мы видим во времена Генриха IV (и его предшественника) такого интенданта, хотя он тогда еще так не назывался. Ни Сюлли, ни его господин не испытывали большого почтения к правам остальных высших судебных палат и пытались их ограничить или нейтрализовать. О чем бы ни шла речь, складывается следующая картина: за открытым, дружелюбным, веселым лицом первого Бурбона скрывается другое, суровое лицо сознающего свою власть абсолютного монарха.

Именно в своей последней фазе религиозные войны нанесли стране тяжелый экономический ущерб. Из расчетных книг крупных землевладельцев и церковных десятинных актов мы знаем, как сильно в эти годы снизилось производство зерна, сердцевины французской экономики. Повсюду увеличивались площади необработанных земель. Производство полотна и шелка сократилось наполовину. Мародерствующие войска, местные и иностранные, принесли голод и эпидемии — к концу века еще раз во Франции угрожающе распространилась чума. Шла не только религиозная война между большими партиями, но и малая война между крестьянскими общинами и странствующими солдатами и разбойничьими бандами. На Юге, в Лимузене и Перигоре, в 1594 и 1595 гг. произошли крупные крестьянские восстания. Крестьяне боролись против тройного налогового бремени, которое наложили на них землевладельцы, церковь и король.

То, как Генрих IV отреагировал на эту ситуацию, было типичным для времени его правления и его манеры поведения. С помощью своего изобретательного суперинтенданта Сюлли он между 1599 и 1602 г. поднял и без того высокие прямые налоги на землю, тогда как талью, преимущественно «крестьянский налог», существенно сократил. Это принесло ощутимое облегчение, но обнаружилась оборотная сторона медали — значительно возросли непрямые налоги, особенно налог на соль (габель). Конечно, многим французским крестьянам стало легче уже потому, что миновало время войны и внутренних беспорядков. Однако у крестьян появились новые враги: с одной стороны, оправившаяся церковь привела в порядок свое десятинное управление, с другой — старое и новое поместное дворянство, которое алчно зарилось на собственность задолжавших или разоренных крестьян. Именно в эти годы восстановления в почти всех провинциях доля собственности самостоятельного крестьянства упала ниже 50%. Золотой век Франциска I фактически миновал.

Весьма важными были достижения Генриха IV в области развития ремесел и торговой политики. Он поощрял инициативы в этой сфере и проявил себя первым «меркантилистом» Франции, которому многим были обязаны Ришелье и Кольбер. Промышленность по производству массовой и роскошной одежды сильно окрепла, производство шелка было поддержано стимулированием выращивания тутовых деревьев и разведения шелковичных червей. Консультируемый компетентными хозяйственниками (Оливье де Серр, Бартелеми де Лаффема и др.), король нацелился на политику активного торгового баланса и поощрял французских купцов к продвижению в североамериканские колонии.

Хотя бы коротко, следует сказать о Генрихе IV — покровителе искусств. Генрих IV вошел в историю французского королевства как один из великих зодчих. В Лувре, по его личной инициативе, была построена «большая галерея», в Фонтенбло — «овальный двор». В обоих случаях король был скорее продолжателем. Однако в Париже он действовал совершенно самостоятельно, там он был градостроителем: Королевская площадь в Маре, известная с первых дней Революции как площадь Вогез, является его творением, как и площадь Дофине на западной оконечности острова Сите.

Из них следует, что он представлял общественное распределение ролей в своем государстве в соответствии с обычаем, причем его высказывания о воинском долге дворянства и продуктивном труде крестьян, ремесленников и всех, кто занимался промыслами, а также о духовенстве очень содержательны. Генрих IV был практиком, он был далек от теоретических спекуляций и от интенсивного чтения современной политико-теоретической литературы. Он был человеком беседы, непосредственного контакта, стремился сопоставлять интересные точки зрения, внимательно выслушивать собеседника и осмысливать сказанное.

Нет никаких признаков того, что он ставил под вопрос традиционную роль и функции дворянства. Он не желал решающего влияния герцогов и пэров на государственные дела, которые были исключительной прерогативой короля и его приближенных. В общем, он видел в дворянстве, принадлежность к которому чувствовал всю жизнь, ведущую, неотъемлемую, с военной точки зрения, силу своего государства. Поскольку это дворянство нужно было защищать от себя самого, Генрих IV принимал соответствующие меры, например, издал эдикт, запрещавший дуэли, и без большого успеха настаивал на его исполнении. В этом смысле Ришелье был его учеником.

Правда, между королем и дворянством были расхождения, причины которых крылись в уже давно ощутимом кризисе французского (да и всего европейского) дворянства на исходе 16 и в первой половине 17 века. Король был глубоко убежден в общественном значении дворянства, но он не хотел его видеть на важных постах в Совете, а в городах и провинциях Франции приставлял к дворянским губернаторам контролирующих и надзирающих лиц. Это вызывало недовольство дворян и поддерживало их готовность к бунтам, от которых не было избавлено правление Генриха IV.

И еще одно тяжело ударило по старинному дворянству: продажа и наследование должностей. Генрих IV и Сюлли поощряли и то и другое. Между 1602 н 1604 гг. они активизировали интенсивно практикуемый со времен Франциска I метод и по фискальным причинам в 1604 г. (эдикт Пуле) благодаря ежегодному сложению полномочий чиновников (годичное право) сделали возможной наследственную передачу, то есть продажу должностей. К тому же они сдавали в аренду всю систему одному финансисту (Пуле).

Старинное дворянство критиковало продажу должностей. Оно видело опасность в том, что многие «новые люди» из низов постепенно продвинутся в дворянство, и будут размыты древние сословные границы. Даже видные члены королевского Совета во главе с Белльером вели борьбу с системой и поддерживали традиционные государственно-правовые ценности французской монархии. Каждая должность, говорили они, исходит от короля как верховного законодателя страны, она может предоставляться на основе чести и квалификации, а не за деньги путем торговли.

Сопротивление обеих групп не имело успеха. Решение Генриха и Сюлли значительно способствовало распространению торговли должностями в абсолютистской Франции и, в сущности, внедрило наследование должностей. Это был неизбежный и необратимый процесс в монархии, которая уже давно решила идти путем бюрократизации, то есть увеличивать число чиновников не представителями высших сословий, работающими на общественных началах, а путем привлечения совершенно нового персонала. А как иначе это государство должно было оплачивать своих чиновников, то есть кормить их, если не широкой приватизацией их доходов?

Торговля и продажа должностей в следующие десятилетия дали значительную прибыль короне, и она была вынуждена по фискальным причинам создавать новые должности и продавать их. Из набранных таким способом чиновников (служащих) выросла прочная социальная опора монархии; правда, эти служащие из-за того, что должность являлась их собственностью, обладали большой степенью самостоятельности, однако были принципиально настроены на лояльное отношение к короне, как к гаранту их должности (и ее материальной ценности).

Так французское ренессансное общество при Генрихе IV постепенно меняло свое лицо. Дворянство, прежде всего высшая аристократия, доминирующая сила в век религиозных войн, окончательно уступило но значению государственной администрации. «Новые люди» начали овладевать положением и занимать ключевые позиции в центре, регионах, городах и общинах. Эти люди по своему происхождению были буржуа. Вырисовывались контуры нового сословия, судейского дворянства, которое надолго стало социальным базисом монархии Бурбонов.

Едва ли в жизни другого короля женщины играли такую роль, как в жизни Генриха IV, и тем не менее он кажется более одиноким, чем многие его предшественники и преемники. В краткой биографии можно лишь затронуть эту тему, но не удовлетворить любопытство всех тех, кого интересует большее, чем амурные сплетни. Не так-то просто сквозь дебри полуправд и преувеличений добраться до биографической и политико-биографической сути.

Относительно ясно положение вещей с первой женой, королевой Маргаритой Валуа (королева Марго). Этот союз был делом рук Екатерины Медичи. Генрих, как, впрочем, и его мать, похоже, не оказали серьезного сопротивления этому плану. Правда, брак стал фиктивным, хотя формально продолжался до 1599 г. Уже во времена «плена» Наварры в Лувре стало ясно, что соединились два характера с ярко выраженным стремлением к независимости и самостоятельности, особенно у утонченной, интересовавшейся изящными искусствами Марго. К тому же быстро обнаружилось, что брак будет бесплодным. Причиной этого, как бесспорно подтвердилось, был не Генрих, а принцесса Валуа. То, что в браке лишь изредка возникали ссоры, например, из-за связи Генриха с фрейлиной Екатерины, объяснялось «либеральным» настроем обоих супругов, долгими разлуками на месяцы и годы, короткими фазами весьма сносной совместной жизни и тем, что Маргарита Валуа в тяжелые времена вполне лояльно относилась к своему мужу. Нельзя также не учитывать, что принцесса Валуа была для Наварры связующим звеном со двором, центром власти.

Первой достойной упоминания любовницей Наварры была Диана д’Андуен (Коризанда), которая принесла большую пользу современным биографам, прежде всего как партнер по переписке с метавшимся по всей стране Генрихом, особенно между 1582 и 1584 гг. периодом бурной связи между протестантским партийным вождем и овдовевшей католической графиней. Генрих легко с ней расстался, поскольку обстоятельства слишком часто заставляли его отлучаться, что способствовало неверности с обеих сторон. Кроме того, король всегда был готов поддаться страсти, но так же легко охладевал, так что возникает вопрос, мог ли этот король вообще по-настоящему любить.

Совсем иначе сложились отношения с Габриэль д’Эстре, «прекрасной Габриэль», с которой между 1592 и 1599 гг. Генриха IV соединяла самая продолжительная и интенсивная связь в его жизни. Эта женщина освоила роль настоящей фаворитки и годами занимала положение почти королевы. Именно поэтому она навлекла на себя ненависть королевы Маргариты. Маргарита пустила в ход злостные сплетни и интриги. В 1595 г. Габриэль получила от короля титул маркизы и с тех пор обрела официальное положение. Она родила Генриху троих детей, которые позже были узаконены, и не в последнюю очередь но этой причине король так долго был к ней привязан, так как его чадолюбие и связанное с ним уважение к женщине, родившей ему детей, неоднократно подтверждалось. Ее старший сын Цезарь Вандомский стал основателем побочной линии Бурбонов. Габриэль — судьба каждой королевской фаворитки — вызывала ожесточенные споры при дворе. Она увеличивала число своих врагов упорным стремлением стать законной королевой. Не исключено, что Генрих IV, влюбленный в эту женщину, как ни в одну другую, уступил бы ее настояниям, если бы она в 1599 г. не умерла от внезапной болезни, о причинах которой долго высказывали различные предположения. В решающие годы усмирения Франции она интенсивно помогала Генриху IV, выполняя трудную посредническую миссию. Мы видим ее особенно деятельной при подготовке Нантского эдикта. Поэтому не случайно, что она, не принадлежа к «религии», имела лучших друзей среди протестантов и среди них поэта-воина Агриппу д’Обинье.

Внезапная смерть Габриэль сняла груз с официальной Франции не только потому, что все знали, что король находится в очень тяжелой личной ситуации; гораздо более важным было то, что наконец стал возможным новый брак Генриха IV, который должен был помочь освобождению Франции от долгов. К важнейшим кредиторам страны все еще принадлежала Флоренция. Флорентийская заинтересованность в браке с французским королем существовала уже давно, имелась и подходящая принцесса — Мария Медичи, к тому же Маргарита согласилась на развод. После длительных переговоров папа разрешил его, использовав предлог, не применявшийся со времени решения Тридентского собора, но активизированный по этому случаю, и брак между Беарнцем и Валуа с самого начала был признан недействительным: крестным отцом Генриха в 1553 г. был ни больше, ни меньше, как правивший тогда король Генрих II, отец Марго. В соответствии с этим Генриха и его жену связывало «духовное родство», которое считалось препятствием для брака. Так освободился путь для Марии Медичи, внучки Козимо I и племянницы правящего великого герцога Фердинанда I. Она стала ноной королевой Франции и принесла в приданое 600 000 экю. Франции удалось освободиться от долгов и улучшить состояние бюджета.

Благодаря этому браку Франция могла активно влиять на внутриполитическую ситуацию в Северной Италии. Генрих IV понимал огромную внешнеполитическую и финансовую выгоду этого союза и относился к супруге корректно и внимательно. Мария стала не только королевой Франции, но и матерью его законных детей. Уже в 1601 г. появился на свет первый сын Людовик, наследник трона. Правда, благополучные семейные отношения Генриха не связывали. Его интерес к противоположному полу в последние годы еще больше возрос и принял прямо-таки донжуанские размеры, что в отнюдь не чопорном королевстве вызвало беспокойство и позволило флорентийскому посланнику назвать французский двор «борделем». В лице Генриетты д’Антраг, которую Генрих IV вскоре сделал маркизой де Верней, появилась новая фаворитка. Ее связь с королем была ловко подстроена ее семьей, относившейся к числу «любимчиков» Генриха III. В каком-то смысле история с д’Антраг биографически была более знаменательной, чем все предыдущие. Сама Генриетта и весь ее семейный клан рассматривали связь с королем как инструмент возвышения семьи. Еще до заключения брака Генриха с Марией они сумели заполучить весьма ценный для этой цели документ: письменное обещание короля жениться, которое он, правда, совершенно не воспринимал всерьез, но — кстати, не в первый раз — поклялся «перед Богом» и без колебаний лично подписал. С этим важным документом в руках семья в последующие годы делала политику. Маркиза и ее клан стали неотъемлемой частью того мира, который постоянно омрачал правление Генриха IV между 1602 и 1606 гг.: мира предательства, восстаний и бунтов.

Не только при Людовике XIII французскую монархию сотрясали народные восстания и дворянские заговоры, время правления Генриха IV было тоже неспокойным. Французское дворянство с одной стороны, и тяжко обремененное сельское население, с другой, были сыты по горло постоянно менявшимися условиями жизни. Правда, многочисленные восстания 1590 — 1595 гг. в Нормандии, во многих южных районах, в Бургундии, Лимузене не могут вменяться в вину Генриху IV. В это время он фактически не был королем и только после успешного усмирения страны смог освободить ее от бродячих банд солдат и голода. Кроме нескольких городских восстаний из-за налогов на Юге (Лимож, Пуатье) в начале нового века королевство Генриха IV было избавлено от народных восстаний. Тем больше роптало дворянство, особенно те «вельможи», которые долго служили при Валуа и даже при Генрихе Наваррском, но оказались ненужными в новой системе управления. Так обстояло дело с герцогом де Бироном. Удостоенный Генрихом высоких придворных должностей (адмирал, маршал) и титулов за заслуги во многих сражениях 1589 — 1594 гг., нерешительный по характеру, неустойчивый в вере, увлекавшийся оккультизмом боевой соратник был соблазнен новыми идеями, которые он в конце концов попытался осуществить в заговоре с герцогом Савойским. Неизвестно, что и действительности было ему обещано герцогом. Все же идея свержения Генриха IV и разделение Франции на автономные провинции, по-видимому, принадлежала Бирону, Возможно, с нею были знакомы и другие знатные французские аристократы (граф Овсрнский, герцог Буйонский). Генрих IV, хорошо осведомленный о деталях благодаря предательству, избавился от этой опасности в результате войны против Савойи (1601 — 1602). Бирон был арестован и передан на суд Парижскому парламенту; 31.07.1602 г. он был обезглавлен. Первый и единственный раз в своей жизни король был не готов к помилованию, хотя вся высшая аристократия вступилась за высокопоставленного и очень «популярного» маршала Франции. Представляется возможным, что прежде всего здесь сыграло роль личное разочарование короля: в определенной степени Бирон был для Генриха IV тем же, кем был Эссекс для Елизаветы I.

Оба других заговора не достигли масштабов измены Бирона, по крайней мере, по мнению короля. В 1604 г. семья Антрагов с брачным обещанием короля в руках попыталась подстрекнуть против Генриха высшую аристократию; цель этого была очевидной: после устранения короля сделать наследником сына Генриха и Генриетты. Королевская тайная полиция снова хорошо поработала, и король отреагировал быстро и решительно. Опять посыпались смертные приговоры. Однако на этот раз дело кончилось помилованиями и освобождением графа д’Антрага и его дочери, которая даже вернулась в постель короля; герцог Овернский, внебрачный сын Карла IX и, с материнской стороны, сводный брат Генриетты, был приговорен к пожизненному заключению в Бастилии. В обществе ядовито посмеивались по поводу силы влияния маркизы. В ближайшем окружении короля были недовольные, даже Виллеруа, ого преданный вассал, роптал:

«Вот как Его Величество не может отучиться делать добро тем, кто ему приносит зло...»

Наконец, гораздо лучше Генрих IV покончил с делом герцога Буйонского. С 1602 г. этот многолетний боевой соратник Генриха Наваррского (он происходил из дома де Ла Тур д’Овернь, был прежде виконтом де Тюренном и с 1611 г. отцом «великого» Тюренна) трудился над заговором гугенотов и немецких протестантов, действуя, очевидно, из ностальгии по прежней свободе эпохи религиозной войны. Базой были его владения на Юге Франции, где в 1606 г. Генрих угрожал ему внушительной военной силой. Бегство в принадлежавшее ему с 1591 г. суверенное княжество Седан придавало его поступку внешнеполитическое значение. Генрих IV, довольный тем, что Буйон не смог мобилизовать французских гугенотов, что он справедливо считал успехом своей «позитивной протестантской политики», преследовал герцога с большим войском до Седана. Суверенитет княжества остался неприкосновенным, однако Буйон и без того уже потерявший иллюзии, раскаявшись, вернулся в подчинение своего сюзерена. Но король, только в случае с семьей Антрагов отдавший предпочтение амурным соображениям в ущерб политическим, еще раз доказал заинтересованной стороне и загранице, что Франция теперь управляется монархом, который среди добродетелей правителя выбрал строгость и милосердие и при этом смог утвердить положение господина в отношении своих «слуг», не пролив слишком много крови.

Зарубежный авторитет пришелся Генриху IV кстати, так как за мирные годы правления у него появилось и внешнеполитическое честолюбие. Что касается Савойи, то здесь слово «внешняя политика» едва ли подходит. Непрерывные попытки герцога Савойского преумножить свой успех в борьбе за власть между Испанией ц Францией не намного отличалась от того, что пытались сделать Бирон и другие внутри Франции. И не случайно Бирон нашел в Карле-Эммануэле, герцоге Савойском, неизменно внимательного слушателя и покровителя. Война против Карла-Эммануэля, которую после интенсивной дипломатической подготовки вел в 1601 г. Генрих IV, была продиктована в первую очередь стратегическими соображениями: Испанию нужно было любыми средствами лишить возможности послать свои войска в Нидерланды через Альпийские перевалы. То, что Генриху IV при этом удалось окончательно отобрать у герцога большую территорию северо-западнее Женевы (Бресс, Бюжей, Вальромей и Жекс), между Роной и Соной, было ценным приобретением, которое король подобающим образом отпраздновал во Франции.

В 1603 г. представилась перспективная возможность для действий. В герцогстве Юлих-Клевском на востоке Священной Римской империи оставался открытым вопрос о порядке наследования, и австрийские Габсбурги, поддерживаемые Испанией, а также немецкие протестантские принцы (Бранденбург, Пфальц-Нейбург) наряду с другими европейскими принцами заявили свои претензии на наследование. Генрих IV, испытывавший, как и его предшественники, принципиальную враждебность к общегабсбургским экспансионистским планам на границах Франции, после долгих колебаний решил поддержать протестантские интересы. При этом, вероятно, он не имел в виду никакого «великого плана» в смысле широкого установления мирного порядка в Европе (как позже утверждал в своих мемуарах его министр Сюлли). Для него речь шла об ограничениях Габсбургов, по крайней мере, о поддержании status quo между Габсбургами и Фракцией. Легко догадаться, что он видел угрозу этой цели в утверждении Габсбурга на восточной границе королевства. К тому же активно поддерживаемые Францией до перемирия 1609 г. Северные Нидерланды при любых обстоятельствах хотели избежать усиления Габсбурга на своем юго-восточном фланге. То, что Генрих IV, ведущие советники которого (прежде всего Вилльруа) уже давно настаивали на активных действиях, решился па войну только после возникновения чисто личных обстоятельств, ставилось и упрек королю многими его советчиками (и биографами): страстно любимая Шарлотта де Монморанси, по настоянию мужа, принца из рода Конде, в 1609 г. убежала именно в Брюссель и дала королю повод для военных действий против имевшего резиденцию в Брюсселе с 1601 г. формально суверенного, но фактически зависевшего от Испании австрийского эрцгерцога Альбрехта и его жены-испанки Изабеллы.

Генрих IV был раздражен поведением Конде и его жены, к тому же бегство делало посмешищем не только любовника, но и короля; Конде был принцем крови и не мог покинуть Францию бея дозволения короля! Это событие способствовало тому, что у явно постаревшего Генриха исчезли последние сомнения, целесообразно ли пренебречь восстановлением и миром во Франции ради военной авантюры, войны, цели которой были понятны далеко не каждому французу.

В военном отношении Генрих IV был подготовлен наилучшим образом. Спланированная и контролируемая неутомимым Сюлли, в военном деле Франции произошла перемена, которую обычно приписывают только эпохе Людовика XIV: страна располагала теперь маленькой, по прекрасно вооруженной армией, у которой были существенные признаки регулярного войска. Король до последних дней жизни чувствовал, что эта война из-за внешнеполитических заблуждении — христианнейший король заступается за немецких еретиков! — была весьма непопулярной. Ведь Генрих IV никоим образом не находился в ситуации Франциска I или Генриха II, которые могли бы быть и сговоре с самим дьяволом, не опасаясь внутриполитических конфликтов. Нервы католической Франции были обнажены после религиозных войн и гражданской войны времен Лиги, и она была не готова давать какие-либо поблажки монарху только потому, что он в течение долгих лет демонстративно старался казаться католическим королем. Письма Генриха IV (и его ближайших доверенных лиц) последних месяцев его правления отражают неуверенность и нервозность. И это продолжалось, когда было принято решение о борьбе за Юлих и Клеве, и Мария Медичи торжественно коронована регентшей на время отсутствия Генриха, решившего лично руководить своей армией (13.05.1610). Может быть, это было счастьем для короля и его посмертной славы, что дело не дошло до выполнения его планов?

14.05.1610 г. на пути из Лувра в Арсенал к заболевшему Сюлли на улице де Ла Ферронри Генрих IV был смертельно ранен Равальяком, нанесшим ему два удара кинжалом. История этой смерти, спекуляции о мотивах убийцы и возможных сообщниках снова и снова изучались с криминалистической дотошностью, однако прояснилось не больше, чем о многочисленных других покушениях на Генриха: Равальяк был одиночкой и действовал по религиозным мотивам. Он заколол короля, потому что тот ему казался врагом Бога и Христа, потому что собирался идти в поход против ведущих держав европейского католицизма и против папы. Правда, Ролан Мунье в своей превосходной работе об убийстве Генриха IV показал, что многие французы в качестве духовных сообщников направляли кинжал Равальяка. Они были не в состоянии принять поддержку протестантской Европы против Габсбургов. Только после неурядиц регентства Марии Медичи и после успехов политики великого кардинала в этом отношении наступил консенсус, создавший как бы внутриполитический фундамент, на котором Ришелье, Мазарини и Людовик XIV воздвигли гегемонию Франции в Европе.

Только при ретроспективном взгляде на правление Генриха IV можно увидеть то, чего не замечали в 1610 г. Мария Медичи со своими итальянскими фаворитами неудачной политикой сделала все, чтобы вскоре ярким светом засияли труды доброго короля Анри. Ришелье для поддержки своего трудного политического расчета не раз ссылался на первого Бурбона, и Людовик XIV во многих отношениях следовал традиции предка, не в последнюю очередь при отмене в 1685 г. Нантского эдикта, которую он подчеркнуто обосновывал, ссылаясь на своего «уважаемого деда». Был ли это цинизм, как считали просветители 18 века, а после них многие протестантские историки, или последовательное осуществление политики, которая если и не была заложена в Нантском эдикте, но и не исключалась. Вопрос направлен не столько к Людовику XIV, сколько к самому Генриху IV. После 1598 г. он, разумеется, не собирался подвергать своих бывших единоверцев какому-нибудь повторному материальному или психологическому преследованию. Однако он не давал поводов для сомнений в серьезности своей приверженности к католицизму: он вернул во Францию своих смертельных врагов иезуитов; он ратовал за возвращение ведущих гугенотов к старой вере и поощрял переход гугенотских пасторов, создав пенсионные кассы для материального облегчения такого шага. После завоевания королевства Беарнец, бывший гугенотский военачальник, являлся только французским королем; он служил государственному институту и идее, от которых был еще далек в 1589 г., но которые теперь завладели им, как ни одним из его предшественников. Его заслугой было то, что он указал этому институту (и идее) новый, прогрессивный путь на последующие 200 лет.

Источник: http://www.peoples.ru