Сидят две старушки у тесной печурки,

Перловую кашу томят в чугунке…

- А помнишь, как раньше покойный твой Шурка

Катался, паршивец, на нашем бычке?

- Ну, как же не помнить? Забудешь такое!

Твой Стёпка тогда погонял их кнутом!

Вот было в них что-то внутри бунтовское,

Они и на фронт-то удрали вдвоём…

Избушку к земле времена придавили,

А память, увы, не подвластна летам,

В ней вновь лихолетья военные всплыли,

Но слёзы уже не текут по щекам –

Все слёзоньки горьки впитали подушки,

В бездонных глазах обозначилось дно,

Состарились вместе с бедою подружки,

Давно притворившись живыми… давно.

Навек молодыми остались их дети…

Слезами сердца их омыты сполна.

Солдатские матери – званием этим

Всех женщин земных награждает война.

Изрыты сухими морщинами лица,

Душа у судьбы вопрошает ответ,

Сынок Катерине лет десять не снится…

Остался его довоенный портрет,

Где был он в соседку Наташку влюблённый –

Глаза улыбаются, сердце поёт!

Висят фотографии рядом с иконой –

Пускай Божья Матерь детей бережёт.

Черёмуха веткой качнула душистой,

И кустик сирени вот-вот зацветёт…

Дом бабушки Нины спалили фашисты,

С тех пор у подруженьки так и живёт.

Не плачет победной весной Катерина,

Хотя и раздавлена радость войной,

Уже не кричит с причитаньями Нина –

Подруги давно говорят с тишиной…

Сидят две старушки у тесной печурки,

Перловую кашу томят в чугунке…

- А помнишь, как раньше покойный твой Шурка

Катался, паршивец, на нашем бычке?

- Ну, как же не помнить? Забудешь такое!

Твой Стёпка тогда погонял их кнутом!

Вот было в них что-то внутри бунтовское,

Они и на фронт-то удрали вдвоём…

Избушку к земле времена придавили,

А память, увы, не подвластна летам,

В ней вновь лихолетья военные всплыли,

Но слёзы уже не текут по щекам –

Все слёзоньки горьки впитали подушки,

В бездонных глазах обозначилось дно,

Состарились вместе с бедою подружки,

Давно притворившись живыми… давно.

Навек молодыми остались их дети…

Слезами сердца их омыты сполна.

Солдатские матери – званием этим

Всех женщин земных награждает война.

Изрыты сухими морщинами лица,

Душа у судьбы вопрошает ответ,

Сынок Катерине лет десять не снится…

Остался его довоенный портрет,

Где был он в соседку Наташку влюблённый –

Глаза улыбаются, сердце поёт!

Висят фотографии рядом с иконой –

Пускай Божья Матерь детей бережёт.

Черёмуха веткой качнула душистой,

И кустик сирени вот-вот зацветёт…

Дом бабушки Нины спалили фашисты,

С тех пор у подруженьки так и живёт.

Не плачет победной весной Катерина,

Хотя и раздавлена радость войной,

Уже не кричит с причитаньями Нина –

Подруги давно говорят с тишиной…

В бой мужчины уходят

так часто…

За деревней простясь,

как всегда,

плачет женщина,

и в одиночестве

спину стройную сгорбит беда.

В поле белый платок её рвётся,

словно птица,

в бездонную высь.

Сколько в мире

птиц белых найдётся -

верно, всё от него родились.

Сосны хмурые шапкой лохматой

машут вслед так печально ему,

и берёзка вдруг сникла горбато:

ей теперь красота ни к чему.

В доме тихо.

Печаль в нём и горе.

Счастье видят,

заснув на часок.

Даже дети не плачут,

И в горле

застревает хлеба кусок.

Ночь застанет хозяйку в работе…

Сил нет вымолвить «Бог судья»,

коль звездою горящей в полёте

оборвётся вдруг чья-то судьба.

Запоёт тонко-тонко,

Польётся

древней песни серебряной нить,

не ржавеет

она и не рвётся,

боль души невозможно таить.

Если женщиной с голос

заплачет природа,

значит, мало в деревне

осталось мужчин.

Вот за люльку -

не будет и года, -

весь в отца,

цепко держится сын.

Хоть бы горе навек улетело!

Хоть бы сгинуло зло вдалеке!

Я хочу, чтобы женщина пела

(не на чёрном,

не на жёлтом,

не на белом)

на счастливом одном языке.

Вы дорогу войне преградите,

не жалейте для этого сил,

чтобы грозного танка водитель

с сыном спящим

коляску водил.

Чтобы радовались матери,

если

светят детские звёздочки глаз,

чтоб в ушах колыбельные песни

пуще маршей звучали для нас.

Чтобы звёздочки глаз открывались

не от воя сирен и свинца,

от сердец матерей зажигались,

видя свет дорогого лица.