Logosky (VneVizm) все записи автора

Logosky (VneVizm) все записи автора

ГРАДУ И МИРУ(то есть Петербургу)

Я смотрел на тебя как на Зверя Иль на Ангела, что на мосту Задержался вчера, – о, потеря, – Для небес, – да принес красоту, – В млечный пар возвращенного стада, Разметавшего призрачный хлад – На зерно этих царских палат, – На величие скифских баллад, – На полях побежденного ада… Скифский град, но другого извода, И выходит, как белая ночь, Камнем взятая, это – свобода, Пламя, влага, изящество, мощь…

Alex, эти испытания - тем паче в Петербурге, верно, не сильно злокозненны. Странно, что вообще есть Петербург. Но сей град почему-то есть. Покушений на него было столько, что... Включая самые не-сообразные. Включая носо-образные. Повторяющиеся. И так далее. Россия не в силах выдержать трех столиц. Ну, исторических, что ли. Что-то об этом (или не об этом) было у Василия Шульгина. На отношении (сложном) к Питеру - проявляется очень многое. Или - проявлялось. Отчего ж этому граду-то не быти? А каким - таким градам быти? Таких градов должно быть несколько, много, и даже больше, чем просто много. Только в этом динамика Материка. И ни в чем более. Да что-то с такими (по идее, что ли, необычности и внеположности) градами пока не складывается. Все только одна некрофилия. А жаль.

Logosky (VneVizm) все записи автора

РОЛИ ИСПОЛНЯЛИ…

 

Прочитал у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» про то, как «исхищренная, вещая сверхутонченная музыка (герой пишет цикл песен на стихи К.Брентано) в непрестанных муках домогается народной мелодии», и остановился в смятении. Какая это трудная  и какая сегодняшняя правда, что высокое искусство только бьется в поисках народной простоты и обессиленно отступает. И дальше у Манна уже почти формула: «Это можно назвать эстетически эффектным парадоксом культуры: поворачивая вспять естественную эволюцию, сложное духовное уже не развивается из элементарного, а берет на себя роль изначального, из которого и силится родиться первозданная простота», ив другом месте еще решительнее о «деградации от детски-народного к причудливо-призрачному».

Это немножко по-немецки громоздко и на первый взгляд относится к одним тонкостям искусства. А на деле-то – ко всему происходящему сегодня с человеком, да и с человечеством (пишет-то немец). Чтобы поестественнее выйти из музыки на просторное поле повседневности, вспомню еще, как давно прочитал у старого русского писателя Владимира Сологуба в его мемуаре о Глинке и подчеркнул для себя: «В его музыке не было ничего вульгарного, грубого, недоделанного, изысканного». Какой странный ряд, и как у него рядом грубое и изысканное. А мы-то «изысканное» чуть не к похвалам относили, чуть не по аристократии проводили. А он, аристократ-то (граф Сологуб) вон как! И, видите, как близко к манновской «исхищренной музыке». Скоро и догадаешься, что изысканность – только знак глухоты к подлинному, знак неумения пробиться к существу явления.

Художник кружит в словах (давайте о слове – тут все понятнее и роднее), преследуя явление или чувство, но не умеет ухватить его зерна, косточки в нем, и вместо того, чтобы сказать нам о сердце того, что мучает его, предлагает набор платьев, гардероб приблизительных одежд. И ему-то вот, как манновскому композитору Леверкюну кажется, что он ухватил ключ, родник первомузыки, а выходит одна «сверхутонченность». И происходит это именно потому, что «сложное духовное уже не развивается из элементарного,  а берет на себя роль  изначального».

Как мы действительно долго живем со словом и в слове! И уж столько раз подвергали его испытаниям разных контекстов, что оно постепенно расшаталось. Вот и тут как-то почти обидно: неужели «сложное духовное» должно развиваться «из элементарного» - так мы успели унизить и презреть «элементарность», тогда как она только первоначало мира, та самая косточка, адамово название. Вон даже и Толстому пушкинская «Капитанская дочка» кажется написана  «голо как-то» и хочется потоньше и посложнее.  И сравнить сейчас родниковую простоту Пушкина с изобретательной, порой прямо прустовской образностью «Анны Карениной», так и увидишь, как Толстой уже преследует паутинные оттенки чувства, так что хочется при чтении увернуться, словно он и тебя видит насквозь. Хотя они оба еще там - в жизни, в изначальности, в «первозданной простоте», так что Б.Зайцев и о Толстом сказал, что он «взял и голыми руками написал «Войну и мир». И настоящий поворот «естественной эволюции» начнется все-таки позже.

Что же это за поворот, тревоживший Манна в своем герое и который, когда мы как следует поглядим, и нас уже настиг, а мы только обманываем себя, что с нашей эволюцией все в порядке и никакая она не обратная. Поворот тут же у Манна и сформулирован именно в словах «берет на себя роль изначального». Безжалостно и точно: «берет роль». Все мы теперь «в роли». Без «изначального-то» никуда не деться – куда душе без основы? А основы-то там уже и нет. Там уж вместо почвы давно одни слова о ней. Вот и приходится притворяться, что все на месте, что крестьянин по-прежнему крестьянин и креста с себя не снимал, а рабочий – рабочий.

 Никак не забуду, как летом, когда мы плыли по Ангаре, по ложу будущего водохранилища Богучанской ГЭС, старухи в беседе с Распутиным умело изображали старух, потому что уже из литературы знали, чего ждет от них русский писатель. А он только мрачнел и отворачивался, потому что «роль» эту видел. И их-то, правда, особенно не обвинишь – их топят кого второй, а кого и третий раз, перевозят из «старости» в «новость». И они, уже потерявшие родину и читавшие «Матеру», рады обещанному городу, чтобы не сидеть на чемоданах. А в печаль по уже умершему в их сердце давно опустевшему селу уже только искренне играют.

Мы, кажется, и все уже давно и незаметно съехали в игру, и кто умело, а кто так себе играем в чиновников, законодателей, членов партии (ни за что не поверю, что в России возможна теперь строгая, готовая на смерть за свое дело и идею партия - а без этого она  одна бесстыдная жажда власти).

Как это почувствовал еще перед войной умный нидерландец Йохан Хёйзинга, увидевший механизм игры во всей мировой культуре. Он в философии, а рядом с ним в те же годы не менее ярко в прозе тот же Т.Манн, Г.Гессе в «Игре в бисер» и М.Булгаков в «Мастере и Маргарите».

Да только мы говорим о другом. Всегда человек играл, настолько, что и  в войне умудрялся видеть «театр военных действий» и в низкой политике – «арену». Но там это еще была игра опасная, потому что ее материей была жизнь. Игра была  формой усвоения и приручения жизни, способом её называния, продолжением длящейся работы по словесному определению мира. Но уже формой беспокойной, раз художники и философы разом «заметили» её. Почему и «Доктор Фаустус»,  и «Игра в бисер», и «Мастер» воспринимались так горячо, так всеобще и так тревожно. В них была граница. Дальше слово разрывало с Творцом и уверялось в собственной власти. Слово было уже не в начале, а в конце и уже только притворялось начальным. Хотело быть жизнью, но уже не умело быть ею.

Слово перестало быть плотью. Это страшно договаривать до конца, потому что в первом значении оно было сказано о Боге – «стало плотью и обитало с нами» и было Христос. Неизбежным следствием разрыва слова с небом, как оно до этого уже разорвало связи с землей, явилось естественное множество сект, пустившихся в игру на полях Евангелия. Со словом, лишенным корней, стало можно обращаться как угодно. За него уже не надо было отвечать на Страшном суде, потому что и сам Страшный суд стал только метафорой.

Вот почему манновский Леверкюн из «Доктора Фаустуса» со своей «исхищренной музыкой» кончил прямым договором с чертом, переняв этого иронического собеседника Ивана Карамазова в свои «соавторы». И Йозеф Кнехт, великий магистр из «Игры в бисер», почувствовав опасность холодной виртуозности самовластного ума, попытался выйти из игры, но уже не мог сделать этого и Бог знает, по своей ли воле ушел на дно горного озера. И Мастер летел на крылатом коне с темным Воландом в объятия ночи, чтобы возвестить пятому прокуратору Иудеи Понтию Пилату «Свободен! Свободен!» и чтобы кто-то за это отпустил и самого Мастера на свободу в пустоту покоя с потухшей памятью. И, думаю, что этот кто-то не был Спаситель.

…И тут я неожиданно останавливаюсь в смущении, потому что вспоминаю, что уже писал об этом в старых своих дневниках  в  1988 году, когда, читая Хомякова, дивился, что уже и его тревожило, что на место национально целостного живого существования, да и просто жизни приходит «вера в художество, в славу, в прекрасное», хотя он еще и думать не думал, как далеко зайдет в нас эта «вера в художество и в славу». Тогда же я, оказывается, уже подчеркивал у О.Михайлова, что «никакая общая мысль  не связует более народов и жизнь иссякает в своих источниках» и в 1993-м страшился «мертвого наступательного и внутреннее неуверенного интеллектуализма» (ах, когда бы «неуверенного»). А уж в 95-м и не дивился, когда «живым классиком, символом новой русской культуры» числился Д.А.Пригов, вздыхавший, что вот уже и постмодернизм клонится к кризису, хотя «идущие во главе колонны лучшие современные художники Рубинштейн, Сорокин, Пепперштейн  и отчасти Кибиров еще как-то пытаются найти выход из кризиса постмодернизма».

Пора было привыкнуть, читая Д.Бавильского и А.Бузулукова, В.Пелевина и Б.Евсеева, В.Микушевича и М.Палей, Д.Пригова и о, Славникову, что мир давно только повод к тексту. Да и не повод даже, а сам текст, постмодернистское произведение, которое так весело переписывать «от руки», уже не обременяясь, как комплексующие старики Т.Манн, Г.Гессе или М.Булгаков тоской по «первозданной простоте».

А вот отчего-то не привыкается к оскорблению организма жизни, обращению его в механизм. Жизнь вскидывается, ища защиты. И живой человек в тебе сопротивляется ссылке в симулякры и плоские персонажи для забавы литературных своевольников. Ты-то, может, себя и предашь, да Бог еще за тебя постоит, и ты узнаешь благословенную тоску по «элементарному» и «детски-народному». И «обратная эволюция» еще подождет с  окончательным торжеством.

Помните, что было сказано ученикам в Гефсиманском саду: «Бодрствуйте и молитесь!» Но сон был сильнее их. Они еще не знали, чем обернется их сонливость.

Но мы-то знаем! Что же сон всё смежает нам веки?

                                    Валентин Курбатов

Псков

Logosky (VneVizm) все записи автора

          ВЁРСТЫ ПОЛОСАТЫ...

 

Не хочет и всё русская история слушать умных людей. Я давно и простодушно думаю об этом, иногда срываясь в досаду, а чаще уже просто качая головой, словно перед явлением природы: ну что скажешь, если дожди некстати или морозы невпопад – не тогда, когда людям надо. Смирись и приноровись – вот и всё. Может быть, и тут надо только смириться и приноровиться?

 Вот ты, дорогой читатель, заметил, что мы все живем в разных историях? Коснись, скажем, последнего русского государя и спроси десяток человек разного возраста: кто он: Палкин, мученик,  святой, безвольный, милосердный, кровавый? Или о Сталине – злодей, умный вождь, спаситель и строитель страны, разрушитель, палач?  Все по-разному и ответят, будто говорят о разных, не знакомых друг с другом персонажах.

 А люди, которые, которые живут в разных историях, не могут быть народом. Мы пустили историю на кулачные забавы для ток-шоу и, значит, играем судьбами детей. А раз детей, то и будущего. И ведь об этом почти невозможно по-человечески сказать, обсудить с терпеливой серьезностью тотчас «передовая журналистика» вскинется: а-а, вы опять за старое, опять затыкать рот плюрализму?

Сто лет назад вышел сразу с колыбели знаменитый сборник «Вехи» и в первый же год выдержал пять изданий. Столько, значит, было читателей, столько остро заинтересованных людей! Немудрено. Его авторы (П.Струве, С.Булгаков, С.Изгоев, С.Франк, М.Гершензон) коснулись самых существенных и уже не отвлеченных, а «поджимающих» проблем: революции, церкви, интеллигенции. Наконец, просто жизни – быть ли ей человеческой или погибнуть в хаосе? Оттого,  подумаешь, и пять изданий – выходит, задумались люди. А только задумались-то они, оказывается, вовсе не о жизни, Боге, революции и смерти, а за интеллигенцию обиделись. И разом обвинили авторов в предательстве её святого дела, в мракобесии и непонимании путей русской истории, которой, де, только интеллигенция и служит и которая эту историю и «двигает». И обвинили как-то все сразу. Все оказались «передовее» осмотрительных мыслителей.  Не один навсегда осмеянный Петр Боборыкин («ну что там набоборыкал наш Пьер Бобо?»). Хотя и он по нынешним временам был бы не последним на литературном небосклоне с его пятью языками, обширной эрудиций и общей читательской любовью. Выступили высокие историки, профессора литературы со всеобще известными тогда именами Овсянико-Куликовский, Туган-Барановский, Градескул, готически образованный Милюков.  Они ждали от времени прогресса, умного преобразования человека, уверенные, что его надо только по-европейски одеть и накормить, а не теснить консервативной осмотрительностью.

И я все думал: ну эти понятно – «серебряный век» и профессорскую мысль успел сделать вполне «серебряной» - тонко изящной, европейской, грассирующей. А вот Толстой с его трезвостью и умением всё видеть насквозь. Он-то что? Неужели не читал? Неужели ни одна сорока не принесла на хвосте, когда только и разговору вокруг? Принесла, слава Богу. Читал. Вот запись в дневнике 23 апреля 1909 года:

«Читал «Вехи». Удивительный язык. Надо самому бояться этого. Нерусские выдуманные слова, означающие подразумеваемые новые оттенки мысли, неясные, искусственные, условные и ненужные. Могут быть, нужны эти слова только когда речь идет о ненужном. Слова эти употребляются и имеют смысл только при большом желании читателя догадаться и должны сопровождаться всегда прибавлением: «ведь ты понимаешь, мы с тобой понимаем это».

Конечно, не без этого, ведь авторы дети того же серебряного века и язык действительно кастовый. И читатель, в общем, «догадывался» без труда. Хуже было, что он «догадывался» в другую сторону и хотел не думать, а действовать. И действовать своевольно, без удерживающих институтов уже обреченного государства. И тут и профессора литературы, и Боборыкин, и Милюков, прочитай они эту запись дневника, поторопились бы поддакнуть Толстому в его убеждении: «Писателю нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством». Впрочем, он ведь это и не только в дневнике и не раз писал.

Ну, приговорили с разных сторон «Вехи», не дали русскому человеку поверить в путеводительность этих верстовых столбов. И что же? Так и канула книжка в примечание? В мимолетный литературный курьез? Да ведь нет! Были же зачем-то потом и «Смена вех», и «Из-под глыб», которые все оглядывались, оглядывались на «Вехи». Кажется, последний раз интерес к ним вскинулся было в 1989 году, на их восьмидесятилетие, когда время кипело теми же вопросами, но тут грянула реформа, страна заметалась в небывалых потрясениях, стало не до того и интерес погас. А уж столетие «Вех» мы просто перемолчали. Решили больше не беспокоить свою «поотъевшуюся» мысль. А заноза все-таки осталась. И об этом хорошо думать как раз в Ясной Поляне.

Кажется,  мир пошел против Толстого - по пути «ненужного». И хотя бы по языку («нерусские, выдуманные слова») следовал больше «Вехам», чем Льву Николаевичу. Народ, grand mond, как писатель его с уважительной улыбкой называл, понемногу исчез, сошел на нет. Скажешь «народ» и провалишься в какое-то общее место с туманными границами. Интеллигенция в старом либеральном понимании (где по краям Боборыкин и Милюков), кажется, тоже ушла навсегда – в эмиграцию, в лагеря, в неизбежность смерти. А вот эта – «веховская», чье дело как будто сразу провалилось, тем не менее, живет  и, меняя фамилии, продолжает договаривать тогдашние мысли.

История тороплива. Ей не до глубоких мыслей. Ей некогда вслушиваться в касания вечности. На ее знамени не только сегодня, а и всегда было написано «Всё и сразу!». Тогда как настоящая долгая подлинная жизнь, которая только и вправе ею называться, вершится как раз в этих касаниях. Вот и возвращаемся где прямо, где позабыв первоисточник, к «Вехам». И не хотим, а додумываем – жизнь заставляет. И язык уже не кажется перемигивающимся и выдуманным, а словно наполняется временем и тревогой. И читаем мы уже, кажется, в тех же текстах, да не то. Уже не общественно-политические смыслы беспокоят нас, а малые личные тревоги. И потому, что никакой политики и общественности давно нет (мы распустили их «на каникулы», чтобы по своей  воле пожить), и потому, что не загороженные империей, оказались наедине с собой и Богом. И только учимся отвечать на главные вопросы жизни. Ну, вот что, скажем, темного и подмигивающего в словах С.Н.Булгакова: «Интеллигенция отвергла Христа. Она отвернулась от Его Лика, исторгла из сердца Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится вместе со своей родиной за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но, странно, она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой опустошения. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладет на нее особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой».

Что если бы тогда услышали? Если бы выучились слушать свою лучшую мысль. А ведь тогда разве один Булгаков и разве только «Вехи»? Вся, вся русская религиозная мысль, всем светом, печалью, тревогой – об этом, об этом (Бердяев, Франк, Ильин, Эрн). Еще вроде вчера Чехов писал «Интеллигенция пока только играет в церковь. И главным образом от нечего делать», а время потемнело так стремительно, что стало не до забав и стало уже неотменимо ясно, что мир действительно на пороге «религиозного самоубийства».

Читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора

              В ЗЕРКАЛЕ ДНЯ

Получил сегодня от своего старого товарища из Петербурга письмо. Он с улыбкой пишет, что был в Александринке на Чехове. Смотрел «Дядю Ваню». И определил стилистику - «мягкое порно», где все или домогаются друг друга или уже «домоглись». Ну, что ж. Пора бы привыкнуть. Теперь уж умные люди заранее звонят в театр: «Что сегодня?» и, даже если это Чехов или Шекспир, на всякий случай спрашивают: «С дамой можно?» Вопрос не лишний. Мог бы и мой товарищ спросить. Нет, пошел с женой. И весь искраснелся.

А я вот ловлюсь на романе Януша Леона Вишневского «Одиночество в Сети». Ага, думаю, попались! Уже и в Сети (везде она у них с большой буквы), где все говорят хором, где ты все время на площади – и там, значит, одиночество. Ну, ну, почитаем. Тем более роман с порога именуется мировым бестселлером, переведенным чуть не на все языки мира. А герои с первой главы только успевают раздеваться и одеваться и демонстрируют все тонкости любовных игр. Меж тем книга представлена как романтическая, и славные герои часто плачут от нежности и печали, но делают это в перерыве между «этим»… Конечно, одной досадой не отделаешься – психологическая основа, может, и верна – вон и Томас Манн говорит, что пол и ум тесно связаны, да только то беда, что герои Вишневского только этим связыванием и живут.

Я прячу книгу от жены и детей и понимаю, что это напрасно, потому что если не эта, придет другая – еще «круче». Ты наткнешься на эти «пол и ум» в театре, кино, интернете. Включишь этот  интернет для безобидной справки, а на тебя бросится порок во всех видах, так что только зажмуришься и скорее вон! И почему-то все думаешь о школе, о детях.

Можно спрятаться, притвориться, сделать вид, что мир читает только «Как закалялась сталь», «Два капитана» и «Алые паруса». А он не читает их. Во всяком случае, не читает в школе. Там даже и в деревенской школьной библиотеке (я видел это в селе Подволочная на Ангаре) ученика ждут Пелевин и Петрушевская, Сорокин  и Ерофеев (библиотеку комплектует районо).

Тут, наверно, строгий учительский голос оборвет меня: не обобщайте! Есть прекрасные ученики! Да я разве об учениках? Я и сам вижу прекрасных детей, когда прихожу в церковь (я читаю там «часы» и «апостол»), радуюсь их светозарным лицам и вспоминаю, что отец Сергий Булгаков говорил, что девичьи лица красит Святой Дух. Но Он красит их только в церкви. В других местах их красят Диор и Шварцкопф. И ведь в церкви-то только дети пяти - девяти лет. А уж после двенадцати не ищи – разве из послушания родителям раз в полгода и то со смущением – не увидели бы одноклассники.

И пока я еду на службу, порой могу наслушаться на улице, а то и в автобусе от девочек (девочек!) таких фигур красноречия, что, не удержавшись, подойду и напомню, что в автобусе есть и мужики, а они народ тонкий и ранимый – им трудно слушать эту крутую речь. Девочки хмыкнут, на минуту смутятся, но уже за дверью автобуса, словно в отместку, возвратят всё в еще более резкой форме. И ребята уже говорят с ними, нарочито подчеркивая «отвагу» выражения.

А у меня всё нейдёт из памяти мысль М.М.Бахтина, который еще юношей написал  у нас в Невеле  в 1919 году статью «Искусство и ответственность», где сказал, что, если вам не нравится ваше искусство, взгляните в зеркало: не вы ли дали ему повод быть таким низким. А если вы не понравились в зеркале сами себе, вспомните, что прочитали вчера – не дурная ли книга исказила ваше лицо. Мы связаны с книгой, кино, телевидением смертельной связью и если одно звено окажется повреждено, исказится вся цепь. И я бессильно развожу руками, не зная, как прокричать Министерству образования, Думе, Правительству, что никакие запретительные меры не чрезмерны, когда речь идет о духовном здоровье нации.

Да и прокричишь – никто не услышит, потому что мы разговариваем на разных языках. Прочитал вот в «Независимой» перед украинскими выборами с улыбкой сказанное Путиным, что идеологически нам ближнее Янукович, а правительственно - Тимошенко. Попробуй, свяжи это в одном сердце и скажи на обыкновенном человеческом языке. А  мне все простодушно кажется, что  обыкновенный-то язык - единственный, на котором в России может быть построено именно русское государство, да и просто государство. А мы вот скоро научились говорить как бы в две стороны сразу – и простодушными притвориться, и расчета не позабыть. Равно в Думе, в Общественной палате, Правительстве. И скоро уж замечаешь по себе, что и сам готов думать на этом языке, что в нас успели взойти ядовитые семена «двуязычия». Тем более, что внешне эти языки почти неразличимы. Только один действительно искренне человечен – что  человек думает, то и говорит, а другой вроде и тот же и порой прямо дословен с первым, а вот в дело никак не переводится. И никак ты его не ухватишь. Речь в нем для тебя, а смысл и дело для себя. А мы, как дети своей традиции всё за саму одежду слова и простим. И опять поверим говорящему, потому что никогда не посмеем предположить, что говорить можно одно, а в уме держать другое. И звать это другое  «свободой» и «правами человека».

А я вдруг прямо посреди этой фразы «открываю» для себя, что свобода – понятие взрослое, так что до 30 лет его, может, и не следовало употреблять, как давать детям спички. Впервые сказав его, ты словно даешь присягу, принимая на себя ужас ответственности за его употребление. Оно не имеет частного значения, а сразу общее. Свобода – это мера моей ответственности перед обществом и больше ничего.

Бисмарк как-то сказал, что войны выигрывают не солдаты, а учителя. Это касается не только войны. Учителя выигрывают или проигрывают жизнь. Но они такие же дети общества, как всякий человек. И если государство потеряло систему координат, если в нем, говоря словами Гамлета «распалась связь времен» и человек не отвечает за прошлое, то он не определит системы для настоящего и будущего.

Мы, кажется, впервые за историю страны живем даже не одним днем, а мгновением, тем «здесь и сейчас», «всё и сразу», к каким зовет человека реклама, ибо только в этом тесном пространстве и действенна и тотчас теряет власть, когда человек видит на шаг вперед. В таком «точечном» существовании и не  может быть системы координат – ей там просто негде поместиться. А нравственность – «дело» просторное. Духовная ясность и красота требуют «расстояния», хороших исторических легких, требуют долгой, во все стороны видной жизни, где человек не один, где он связан с другими людьми и Родиной небесной связью.

Мы впервые попали в мир, где совесть перестала иметь значение, ибо «здесь и сейчас» человек свободен только в самом дурном смысле.

Это только кажется философией, а является горестной жизнью, полной насилия и нечистоты, зла и неправды, которые разом выходят на поверхность, когда умолкает Бог. А нравственность – это хорошо знал и об этом уже кричал Шукшин – есть правда. Правда и бодрствование и постоянное слышание другого. Когда человек остается наедине с собой вне истории и закона, мир искривляется, и в литературе, театре и кинематографе  становится возможно вывести в свет и  на общее обозрение то, что вершится ночью и что во все века было целомудренной тайной.

В результате становится доблестью обворовывать стариков, продавать ордена, оплаченные  победной и кровью, насиловать детей интернетом, зарабатывать «любовью» и брезговать тяжелым трудом. Жизнь выворачивается изнаночной стороной. В Турции я был почти физически ранен, что русских проституток (а там, кажется, других и нет) зовут нарицательными «наташками», после чего тебе уже трудно увидеть Наташу Ростову в Отрадном, когда она, подхватив себя потуже под коленки, рвется полететь. И все труднее услышать речь Алеши Карамазова у камня, когда он убеждает мальчиков после смерти их товарища, что надо хранить святые, прекрасные детские воспоминания и тогда «спасен будет человек на всю жизнь». А так хочется, чтобы он был «спасен», чтобы взрослый человек жил с ежеминутным сознанием, что он живет в мире детей и они всегда смотрят на него.

«Спасение» непременно понадобится, потому что сломан механизм долгого существования, механизм естественно длящейся истории. И впервые, наверно, люди и в одной семье живут сегодня разным пониманием прошлого: деды привычной неприязнью к царскому прошлому и почтением к Сталину, атеистические отцы сожалением о  царском слабоволии, приведшем страну к катастрофе, их модно православные дети молитвой за царя-мученика, а большинство просто равнодушием к тому и другому.

Отсутствие единой истории и три раза переписанный до полной смысловой противоположности одним и тем же человеком государственный гимн, изгнанные и осмеянные памятники вчерашней империи, искаженный чужими вторжениями язык обращают народ в  пестрое, взаимно равнодушное население без общего сердца, без которого государство – одно пустое механическое образование.

Я пишу это от обыкновенного  отчаяния – хоть прокричать, чтобы тебя не сочли потакающим и согласным, чтобы тебя услышал другой человек и вы были вместе, чтобы звездное небо еще не меркло над головой, а нравственный закон не исчезал хотя бы в воспоминании.

             Валентин Курбатов

Псков                                                                       

Logosky (VneVizm) все записи автора

     Книга жива читателем. Истина эта очевидна: только появилась на книжных прилавках России великолепно изданная антология современной русской прозы и поэзии в 2-х томах «ЛЁД и ПЛАМЕНЬ» (М., Союз российских писателей, 2009)  как тут же попала в  список изданий, имеющих высокий читательский спрос. И это не удивительно – стильный двухтомник, дающий срез современной русской литературы, где представлены не только широко известные прозаики и поэты –  Виктор Астафьев, Руслан Киреев, Валерий Попов, Алексей Варламов, Евгений Рейн, Анатолий Жигулин, Владимир Соколов, Олег Чухонцев, Иван Жданов, но и талантливые авторы из российской глубинки: Олег Ермаков, Светлана Кекова, Алиса Поникаровская, Нина Горланова, Владимир Краковский, Олег Глушкин, Владимир Мисюк, Борис Скотневский, Владимир Макаренков, Александр Лейфер, Владимир Крюков и многие другие.  Издательский проект вполне себя оправдал: антологии всегда в цене, всегда в моде. Составителями тома «ЛЁД» стали мастера современной прозы Светлана Василенко, Борис Евсеев, Михаил Кураев; тома «ПЛАМЕНЬ» - мастера современной поэзии  Людмила Абаева, Владимир Коробов, Юрий Кублановский.

     Положительные отзывы на антологию появились в периодических изданиях Москвы и Санкт-Петербурга, Тольятти и Смоленска, Омска и Калининграда, Красноярска и Владивостока… Мы предлагаем вниманию читателей избранные  высказывания об  этом уникальном издании – эссе  Михаила Кураева (Санкт-Петербург), Юрия Кублановского (Москва), Светланы Романенко (Смоленск), Ольги Валенчиц (Тольятти),  Дмитрия Пэна (Джанкой, Автономная Республика Крым).

 

 * * *

Михаил КУРАЕВ

 

                                                  КТО – МЫ?

 

     Где та литература, что ведет сегодня честный, прямой разговор с читателем о жизни подлинной, не выдуманной, литература, стяжавшая в иную пору авторитет, к примеру, журналу «Новый мир» времен Твардовского и Залыгина?

     Вот она -  перед тобой, уважаемый читатель.

     Никуда она не делась, совестливая отечественная литература. И не случайно, конечно, в обширном списке авторов, участвующих в томе прозы антологии «ЛЁД И ПЛАМЕНЬ», читатель узнает тех, с кем не раз встречался на страницах «старого» «Нового мира»: Виктор Астафьев, Андрей Битов, Светлана Василенко, Руслан Киреев, Алексей Варламов…

     После знакомства с составом этого сборника я пришел к убеждению, что едва ли не большинство включенных в него рассказов и небольших повестей могли бы занять достойное место на страницах литературных журналов, в трудную пору поддерживающих честь и достоинство нашей литературы.

     «Уж не собрание ли сочинений литературных «староверов» предлагает мне эта книга?» - подумает осторожный читатель, ожидающий трезвого и проницательного писательского взгляда в день сегодняшний, а не вчерашний, ищущий новых впечатлений, ищущий новой жизни на страницах выходящих сегодня книг и журналов.

     Она и есть в этой антологии – новая жизнь!

     Та жизнь, что простирается за пределами следственных кабинетов и тюремных камер, банкирских контор и вилл скороспелых миллионеров, не оглушающая криминальными сюжетами, эротическими приключениями и странствиями в краях, где никто никогда не жил и жить не будет.

     А вот за пределами пространств, ставших полем литературной экзотики, как раз и лежит огромная, поистине необозримая территория, где живем мы с вами, дорогой читатель.

     Кто – мы?

     Да те, кто живет не на проценты с чужой глупости и доверчивости. Те, кто не покупает на падающие с неба деньги нефтяные скважины и морские порты, кто не нанимает киллера, чтобы расправиться с соседом, не желающим выносить мусор дальше парадного… Мы не покупаем самолет, чтобы лететь к коварной красавице на свидание на Майорку, а берем у соседки по общежитию брюки и кофточку и мчим на край света за своим единственным на всю жизнь (Светлана Василенко «Откуда у тебя этот шрам?»)… Мы – это те, кто помнит свою вину перед близкими и дальними (Александр Ягодкин «Жизнь невпопад»), кто хранит память о наших стариках и старухах, без ропота на судьбу доживающих свой нелегкий век (Надежда Васильева «Три копейки, две копейки – пятачок»). Те, кто день за днем несёт и сегодня бремя одиночества и не позволяет тирании будней властвовать над душой (Марина Шляпина «Близь и даль»). Те, кто улыбкой, обращенной и на себя, защищается от навала житейской пошлости (Павел Басинский «Исповедь графомана», Валерий Попов «Автора!», Нина Горланова «Водоканальи…»). Мы – это те, кто в занесенном снегом приволжском городке внутренним взором вместе со снежными вихрями летит, обнимая остывшую бесприютную землю, готовый согреть ее свои дыханием, теплом своего сердца (Николай Смирнов «Метель в уездном городе»)…

     Может быть мы – это и есть Россия?

     Не слишком ли горделивое и чрезвычайно обязывающее предположение?

     Да ведь как сказать?..

     Может быть, именно сейчас, когда столько сил и уменья прикладывается к тому, чтобы размыть, объявить историческим недоразумением, а потом, глядишь, и смыть, и вовсе вытравить из сознания само понятие «Россия», - самое время оглянуться на себя самих, серьезно и не суетливо обозреть пространство наших душ, заглянуть в глаза наших доверчивых мужиков (Юрий Некрасов «Пьяные сны Леонида Гуляева»), приглядеться к браконьерам, расхитителям земных даров (Виталий успенский «Бобры») и даров небесных (Татьяна Тайганова «Придет понедельник)…

     И не на пустырях родилась эта литература, вот мелькнула тень Гоголя (Лариса Оленина «Сутенки»), уроки Юрия Тынянова блестяще освоены Владиславом Отрошенко («Дело об инженерском городе»). Не дает зарасти тропам, натоптанным Юрием Казаковым в российских междуречьях, младший брат по перу Виталий Успенский. Арсен Титов («Гератская дорога») так освоил теряющиеся за горными хребтами дороги Кавказа, словно проводником его в этих горах был сам Фазиль Искандер…

     И вихри новых литературных веяний, сметающих прежние «табу», то нескромно приподнимающие края одежд, то кружащие голову причудливой вязью слов, достают и Рязань, и Владимир, и Тольятти. Всем нормам современной европейской новеллы отвечает беспощадная в своей искренности повесть Алисы Поникаровской «Свадебный марш из Матросской Тишины».

     Рядом с именами давно известными читатель встретит немало новых для себя имен, а главное, как мне кажется, получит редкую по нынешним временам возможность обозреть обширные пространства, где произрастает и поныне достойная русская проза.

     Вот «география» тома «ЛЁД».

     Тридцать из сорока авторов живут не в Москве, только двое в Питере, Трое в Тольятти, по двое авторов представляют Владимир, Воронеж, Омск, Смоленск, Вологду, еще по одному – Красноярск, Петрозаводск, Пермь, Калининград, Иркутск, Ростов-на-Дону, Владивосток, Челябинск, город Мышкин (Ярославская область) и город Кораблино (область Рязанская)…

     Что же объединяет авторов, придерживающихся каждый своей писательской манеры, разделенных и возрастом, и судьбами, и обширным пространством?

     Ответ прост: сборник представляет читателю Союз российских писателей, представляет не в декларациях, не в программных заявлениях и манифестах, не в опровержении своих оппонентов, не в литературной междоусобице, до которой дела нет ни читателям, ни издателям. Лицо каждого творческого Союза – да, конечно, это имена, но в первую очередь, так сказать, продукт, в данном случае – литература. И читателю самому судить о качестве этого продукта.

     Признаться, нам и самим интересно обозреть свои ряды, попытаться вот так, воочию, увидеть и понять, что же нас объединяет и объединяет ли, кроме членских билетов и приверженности принципам добра и справедливости, верности не шуточному назначению литературы.

     Мне кажется, читатель непременно заметит в представленных сочинениях достаточно строгий вкус, отсутствие пошлости, ставшей непременной приманкой для невзыскательного обывателя, игры на низменных инстинктах. И еще. Как ни пытаются объявить интеллигенцию и интеллигентность анахронизмом, но вот же – целый сборник прозы, удовлетворяющий именно этому интеллигентному стилю жизни и творчества. А интеллигентность – это прежде всего уважение к «другому», отсутствие агрессии, назидательности, наставничества в отношениях с читателем.

     Сегодня нас с вами, и пишущих, и читающих, пытаются уверить в том, что в литературе уже «все было», не было разве что безоглядной свободы, когда все дозволено и ничего не запрещено.

     Ну что ж, предположим, что в литературе «все было», но пусть над сочинительством небывалого и невозможного трудятся, кто умеет… Наверное, здесь все-таки речь о литературе производной от другой и других литератур – да, там все было.

     Но пока жизнь не остановилась, пока она преподносит нам день за днем новые испытания, новые печали и радости, пока человеческое сострадание, сочувствие, любовь и долг, способность разделить чужую боль будут для людей не только словами, - останется литература, не убегающая от жизни, но идущая рядом с читателем реальными земными путями, помогающая спасти душу живую, устоять под напором всяческого рода нежити.

 

                                                  * * *               

                                                     Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

 

                                    …СЛОВО ОТЗОВЕТСЯ

 

     Стоит ли жаловаться, что время для поэзии сейчас не простое. Впрочем, «простым» оно было разве что в Серебряном веке. Тогда агонизирующее в канун исторической катастрофы общество буквально упивалось – словно напоследок – поэзией, порой весьма ядовитой. Другой вариант столь же лихорадочного поэтического ажиотажа повторился через полвека – в начале 60-х годов. Можно заметить, что при такой массовости аудитории и спросе на лирику, каждый раз словесная бутафория сгоряча принималась порой за живое слово…

     А те процессы, что в современной поэзии не просто настораживают, но уже и вызывают культурный протест, народились еще давно, еще при советской власти. В 1984 году в замечательном эссе о Пушкине Александр Солженицын предупреждал: «Уже целая литературная ветвь практически “работает на снижение”, развалить именно то, что в русской литературе было высоко и чисто. Распущенная и больная своей распущенностью, она силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом».

     Однако в ту пору совковая цензура, больше всего, как известно, ценившая в искусстве «борьбу хорошего с лучшим», заодно с искренним и бескорыстным свободным творчеством попридерживала под своим намордником и ту литературную гарь, на которую указал Солженицын.

     Но намордник вдруг отвалился – и, как чуть ли не единственная альтернатива соцреалистической лжи, на поверхность выскочили именно чертики постмодернизма, беззастенчивые, крикливые, карьерно спешащие наводить мосты с простодушными и либеральными западными славистами (которые сами, будучи, в основном, детьми анархичной «сексуальной революции» 1968 года, клюют как раз на такое). Прежде всего потребовали они тогда избавить нашу литературу от «бациллы учительства», насадить «русские цветы зла», а свои потуги самонадеянно выдавали за свежее и монопольное слово новой литературы. Плоский сарказм, богохульство, матерок и брезгливое отношение к духу отечественной истории – компоненты данного литературно-коммерческого движения в никуда. Такая литература, в которую не надо вдумываться и вчитываться, как раз и пришлась по вкусу массмедиа, болтливым критикам и околоолигархической  тусовке  в целом. Аляповатая картина посттоталитарной культуры…

      Утвердиться ей оказалось тем проще, что на другом полюсе – добросовестный лирический традиционализм все стремительней вырождался в эклектику. От «благонамеренности» лирических текстов в патриотических литературных изданиях сводило скулы: настолько были они – в своей основной массе – не интересны, беспомощны. Рушатся, можно сказать, миры, а данная поэтика делает вид, что ничего не случилось. Прямо скажем, постмодернисты оказались все же пассионарнее, а потому энергичнее, при этом сообразуясь с мировой конъюнктурой.

     Но всегда были и есть поэты – которые, следуя своему дару, почитали ниже своего достоинства подлаживание к житейской и культурной реальности, а уж тем паче самопиар. Ведь и в самые неблагоприятные для поэзии времена в отечестве нашем теплилась независимая литературная жизнь, не ушла атмосфера литобъединения, студии, семинара, не была забыта русская классика, а поиски нового не связывались с непременным успехом. Географический и стилеобразующий диапазон поэтического тома антологии «Лёд и Пламень» – верное тому подтверждение. Культурная жизнь России, как сердце, бьется даже и под бессовестным наплывом масскультуры и тех образцов, которые порой назойливо навязывает столица.

     Время для поэзии еще и потому не простое, что стихотворение требует, ждет неспешного, многократного прочтения, требует не навязчиво, – деликатно, с верной перспективой наслаждения гармонией, красотой – но все-таки это требование, необходимое для полноценного постижения. А современный обыватель ищет, чтобы его развлекали, не требуя ничего кроме натуральной платы за удовольствие. Его сознание становится все более клиповым, не способным к протяженному постижению. Он ищет ставших необходимыми адреналинчика и порнографического момента. Он уже позабыл, отвык (а, точней, по молодости уже и не привыкал), что искусство ждет чистого жара сердца, закаляет, а не разрыхляет характер, делает личность моральнее и духовно сильнее. Поэт приходит в «мир» с искренним самоотверженным словом, драматичным, порою тяжким – но, несомненно, с целительным.  Словом, зовущим верить Богу, любить Отечество. И чувствовать ответственность каждого перед всеми. Всё это не архаичные «русские комплексы»  – а сущностные, необходимые составные настоящей нашей поэзии. Вспомните пушкинские «Маленькие трагедии» или «Медного всадника»  –  как там неспокойно; там такая бездна смысла, что туда страшно заглядывать. А все равно –

с в е т л о.

     Вот она, высшая тайна поэзии!

     Но разве культура ХХ1 века предполагает такое? Она последовательно моделирует

с в о е г очеловека. А бескорыстные, искренние поэты в ее координатах – нелепый анахронизм. В современных потребительских обществах, к которым в общем-то и примкнула Россия в послесоветское время, не представим уже лирик глубины Эдгара По, Лермонтова, Бодлера. Измельчал человек, превратился в автоматическую марионетку прогресса.

     Хотя правда и то, что в России – поэзии всего лишь два с небольшим века; словесные по крайней мере, ресурсы ее до конца не вычерпаны.

     Но с другой стороны – катастрофически подорван поэтический генофонд. Со сколькими мастерами расправился советский режим! Скольких подмяли 90-е годы! Думаю, едва ли не любой интеллигент согласится, что читает теперь стихов много меньше, чем раньше, что относится к ним без прежнего жара. И порой ловишь себя на мысли: да существует ли еще читающая Россия как культурное целое? Быстро уходит из сознания непоколебимая прежде убежденность в предназначении. А без нее какая ж поэзия?

     Убережется ль в такой катастрофической ситуации лирическое слово? Я, например, нашу родину без поэзии просто не представляю. То будет совсем, совсем другая страна, жесткая, нехорошая.

     Данный том можно рассматривать еще и как смотр лирических сил – прощальный? Или многообещающий?  – покажет будущее. Найдутся ль, придут ли те, кто возьмется подхватить эстафету? Во всяком случае в объеме этих страниц ничего не преувеличено и не преуменьшено, добросовестная поэзия наших дней именно такова. Есть, разумеется, еще немало ярких самобытных поэтов и вне этой книги. Как важно нам всем чувствовать солидарность…

     Уже подзабыто слово – ответственность. Но мы с нею в доле.

 

                                                               * * *                               

 

                                                                  Светлана РОМАНЕНКО

 

                                  ЗОЛОТЫЕ КРУПИЦЫ СЛОВ

 

     Уже в названии томов антологии Союза российских писателей, отсылающем читателя ко второй главе «Евгения Онегина» (книга прозы называется «Лёд», поэзии – «Пламень»),  угадывается заявка на определённый уровень. Уровень вошедших в антологию произведений действительно высокий,  несмотря на то, что здесь представлены не только известные писатели – Виктор Астафьев, Андрей Битов, Руслан Киреев; поэты – Анатолий Жигулин, Владимир Соколов, Юрий Кублановский, Евгений Рейн, Олег Чухонцев, но и  новые для читателя имена.  Из сорока прозаиков, произведения которых составили первый том, в Москве живут лишь десять. Остальные – из Воронежа, Тольятти, Петербурга, Омска, Челябинска, Владимира, Смоленска, Вологды, Красноярска, Перми, Калининграда, Петрозаводска, Иркутска, Владивостока, Ростова-на-Дону и других городов России. То же самое – в томе поэзии. Литературные школы и направления также разные. Формально всех объединяет принадлежность к одной творческой организации – Союзу российских писателей. Но не только это. Сознательно или невольно составителями антологии предпринята попытка, как пишет в предисловии к первому тому петербургский прозаик Михаил Кураев, «оглянуться на себя самих, серьёзно и не суетливо обозреть пространство наших душ…», с тем, чтобы ответить на давно назревший вопрос, имеем ли мы право сегодня говорить о некой духовной общности, обозначаемой понятием «Россия»…

     Однажды, в начале 90-х годов прошлого столетия, примерно в то время, когда в стране внезапно проснулось дремавшее доселе национальное самосознание, когда  горячо обсуждались фильмы Станислава Говорухина «Так жить нельзя», «Россия, которую мы потеряли» и «Великая криминальная революция», мне довелось услышать объяснение, что означает каждый из  цветов российского триколора. До сих пор не знаю, было такое толкование когда-либо официально принято или это легенда, но в память мне врезалось, что белый цвет российского флага символизирует чистоту души русского человека…

     Так ли уж он изменился в главном, сегодняшний герой русской литературы?  Однозначно сказать трудно. Вот молодой мужик Петька, тракторист и комбайнёр, на все руки мастер, из рассказа смоленского прозаика Вилена Сальковского «Вода».  Взявшись  было выполнить предсмертную просьбу старика-тестя – привезти родниковой воды из той криницы, что в бывшей деревушке, где старик родился, он останавливается на полпути и поворачивает обратно: «Порюсь попусту, а старик, когда хочешь коньки отбросил… Кому будет вода? Пёхом – это мне час туда, час оттуда! Приволоку – да и зря… Наберу в посёлке, в колодце у речки… Погоняй! А то хуже наделаешь: ни своей не попьёт, ни этой…» Старик однако  воды дождался, и голос совести тревожит Петьку, хотя и недолго. Или взять главного героя рассказа Левона Осепяна «Коммерческий рейс» водителя первого класса Егора Прончука. Честный и правдивый человек, вынужденный по слабости характера подчиняться алчной своей жене, идти против собственных жизненных правил, он воспринимает  автомобильную катастрофу на горной магистрали и собственную гибель  как избавление и возвращение на круги своя. С другой стороны,  симпатичные, положительно характеризующиеся по месту службы милиционеры, при виде больших денег в руках  предпринимателя-азербайджанца, который едет за товаром, не задумываясь о возможных последствиях, решаются на вымогательство, а встретив противостояние, и расправу (Михаил Кураев «Спальный вагон прямого сообщения»).

     А вот кузнец Гуляев - герой повести Юрия Некрасова «Пьяные сны Леонида Гуляева» с его простодушием и привычкой во всех бедах винить только самого себя вполне мог бы быть персонажем Куприна или Лескова. Лишь новые «хозяева жизни», всеми правдами и неправдами скупающие в черте города старенькие дома, да бомжи на помойках свидетельствуют о том, что действие происходит в наши дни. Чистая душа – и безымянная героиня рассказа Татьяны Тайгановой «Придёт понедельник» с её надеждой на простую человеческую радость.

     Одна из примет сегодняшней российской жизни - «ушибленные» локальными войнами персонажи. Это относящийся ко всему подчёркнуто серьёзно, ретиво муштрующий студентов майор Мамыкин (Алексей Варламов «Присяга»). Или обитающий в подмосковных Мытищах глухой полусумасшедший гастарбайтер из бывшей Югославии по прозвищу Рабсила (Борис Евсеев «Мясо в цене!») с его размышлениями об очищающей сути Великого поста и острозаточенным колбасным ножом, который он, не задумываясь, пускает в ход: будь то ряженый по случаю Масленицы налётчик или вдруг показавшиеся лишними собственные пальцы. Россия в его восприятии - это карнавал нищих, вороватых, убогих, который одновременно и отталкивает, и притягивает к себе.

     А Владимир Кантор в рассказе «Библиофил» затрагивает во все времена важную для литературы тему взросления героя: не столько воспитания чувств, сколько, если можно так сказать, идентификации личности. Сюда же примыкают «Лионский дилижанс» Владимира Краковского – отрывок из романа «Боря. Жизнеописание» и рассказ «Другой город» Руслана Киреева.

     Поразили блистательные дневниковые заметки на темы искусства Юрия Карякина. В полном соответствии с названием («Уколы мысли») в них много примечательного. В частности, два письма о духовно-художественном родстве  Достоевского и Микеланджело, автором которых является внук М.И. Кутузова – Феофил Матвеевич Толстой, музыкальный критик и высокий чиновник цензурного ведомства. А особенно хороша  главка о «Чукоккале», название которой  «Весёлое и трагическое завещание последнего возрожденца».

     Словом, полновесная, качественная современная проза.

     Ещё более разнообразны темы поэтического тома антологии. В предисловии к нему  Ю. Кублановский пишет: «Поэт приходит в «мир» с искренним самоотверженным словом, драматичным, порою тяжким – но, несомненно, с целительным. Словом, зовущим верить Богу, любить Отечество. И чувствовать ответственность каждого перед всеми. Всё это не архаичные «русские комплексы» - а сущностные, необходимые составные настоящей нашей поэзии». Но это так должно быть. Отнюдь не склонный к обольщениям относительно сегодняшней культурной ситуации в России, автор предисловия продолжает: «Думаю, едва ли не любой интеллигент согласится, что читает теперь  стихов много меньше, чем раньше, что относится к ним без прежнего жара. И порой ловишь себя на мысли: да существует ли ещё читающая Россия как культурное целое? Быстро уходит из сознания непоколебимая прежде убеждённость в предназначении. А без неё какая ж поэзия?»

     Невольно зацепившись за эти слова, я читала книгу «Пламень» под определённым углом зрения - проследить, насколько вообще сегодняшнюю поэзию занимает  вопрос о своём предназначении. Как оказалось, занимает. Выражается это разными способами. Осмыслением себя в ряду знаковых для отечественной литературы имён. Ощущением, говоря словами Давида Самойлова, «рукоположения в поэты». Взять, к примеру, «У могилы Ахматовой» Людмилы Абаевой, «Куда как мы звонкоголосы…» Леонида Григорьяна, «Какая грусть! Но, впрочем, это…» Александра Трунина и др.

Или обращение к «пресловутой»  теме родины, её исторического значения, её унижения и защиты (Виктор Домбровский «Казаки», Сергей Галкин «Куликово поле», Николай Панченко «К России», Анастасия Харитонова «Истерзанная, нищая страна» и др.). Такая же роль отведена вплетённым в ткань стиха реминисценциям, как у  Владимира Крюкова:

 

Вот, смотрите, на этих листах

Нашей жизни странная музыка.

Или – выбранные места.

 

Встречаются и прямые суждения о предназначении:

 

Кричали с эстрады о вечном,

горланили спьяну стихи,

а сами, как стадо овечье,

пугались любой чепухи.

 

Метались, толкаясь в загоне,

терпели и стужу, и грязь…

Им снились крылатые кони,

что мчали их к славе, клубясь.

 

Но время, листая страницы,

развеяло многое в прах,

лишь слов золотые крупицы

лежат на Господних весах.

(Владимир Коробов «Поэты»)

 

… И темень цветная шумела в саду

О том, что и ливень – стена мирозданья.

Под чёрным сердечком таила беду:

Художнику – смерть, а поэту – страданье.

(Анастасия Харитонова«И темень цветная шумела в саду»)

 

Свободолюбы и поэты…

В России нам предрешено

Считать последние монеты

И пить не царское вино.

И воплощать своё призванье

В ночи за кухонным столом,

Когда метафора в сознанье

Мелькает крупным мотыльком.

(Владимир Макаренков «Мечтатель я, и ты мечтатель»)

 

Я полжизни смиренно прожил,

сочинял свои «ахи» и «охи»,

оказалось – тем самым крушил

постамент большевистской эпохи.

Он несётся, как бурный поток,

он по-прежнему чист и простужен,

сокрушительный мой шепоток,

что отечеству всё-таки нужен!

(Георгий Булатов «Мне покоя уже не вернуть…»)

 

    Остается надеяться, что «сокрушительный шепоток» большинства авторов из российской глубинки, обретший на страницах антологии «Лёд и Пламень» свой неповторимый голос, отечеству и читателям «все-таки нужен».

 

                                        * * *

                                                        Ольга ВАЛЕНЧИЦ

 

                        АНТОЛОГИЧНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 

            Я из российской глубинки.

            Отсюда о температуре кипения столичной литературной жизни можно судить только опосредованно.

            Например, по стихам некоренных москвичей:

 

В Москву! В Москву!

А что в ней делать?

Москва такая ж глухомань…

(В. Коробов)

 

            Или некоренных петербуржцев:

 

По московскому времени нынче живет

разве только что армия, космос и флот

с мавзолеем.

(И. Дуда)

 

            По разговорам с приезжающими нас навестить «известными поэтами современности». По их заботе о наших больших и малых публикациях, о выступлениях нас, малоизвестных авторов, в ЦДЛ, об установлении творческих контактов с литераторами зарубежья. Забота - есть.

            Некоторые детали привносят рассказы выпускников Литинститута им. А.М. Горького и Высших литературных курсов при оном. Субъективность взгляда здесь налицо, но не о том речь.

            Какие бы отношения – деловые, творческие, приятельские и даже сердечные – не объединяли «российскую глубинку» с «капитанским мостиком» современной русской литературы, судить о жизнеспособности и силе литературного объединения будут не столько по нашим «мемуареальным» запискам и перепискам, сколько по публикациям в жанре мегатекста, т.е. антологии.

            Отсюда максимальная ответственность и сложность поставленной перед составителями антологии задачи.

            Литературный Интернет допускает предельный демократизм публикаций, демократизм гипертрофированный, свалкообразный, как говорится, есть азарт – ищите иголку в стоге сена.

            Антология – это квинтэссенция. Что ни голос – игла. Так должно быть.

Получилось ли? Пусть решают читатели. Я готова к тому, что повального одобрения не дождаться. И не только потому, что почти всегда обиженно и злорадно звучат голоса тех, кто остался за кадром ввиду ограниченности объема издания. Уровень подборок действительно не вполне ровный. Некоторые авторы представлены не самыми своими показательными стихами (с их собственной точки зрения; с точки зрения их «по-читателей»). Некоторые авторы не дотягивают до «средней температуры» по союзу – быть может, у них еще все впереди? Их задача на данный момент – представить собственное региональное отделение – выполнена исправно.

…Пожалуй, самую злую шутку с авторами и составителями «Пламени» сыграло то явление, которое я называю «русской поэтической доминантой»:

 

Есть в российской природе особая грусть,

Без которой не стать бунтарем и поэтом…

(Г. Булатов)

 

Да, чуткий голос русского поэта (так же как и музыканта, и художника!) не возможно представить без устойчивых тональных связей с тоской, вечностью и обличением состояния собственной державы. Да, «за державу обидно». И конца края этой обиде (а уж этой вечности и подавно!) не видно. И берет сия обида за горло, и сдавливает его, иногда до полной потери естественности интонации…

            Чем более открытым текстом подается авторское отношение к моральным ценностям, тем уязвимее поэзия. Исключение составляют те исторические времена, когда «народ безмолвствует», когда пафосное обличение равносильно подвигу, ибо ставит на жизни поэта и его творчестве властный крест… Но и тогда поэт рискует подлинностью человеческой интонации.

Я не агитирую за дезориентацию в моральных ценностях! Подчеркиваю: поэзия бежит риторики. Не стану здесь приводить отрицательные примеры. Бегло – великолепные образцы выраженной, но вместе с тем не выпячивающей себя моральной позиции автора, которой удалось остаться высокой поэтической позицией:

 

            В обширном здании вокзала

            С полуночи и до утра

            Гармошка тихая играла:

            «та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».

            ……………………….

            Зачем же, дурень и бездельник,

            Играешь неизвестно что?

            Живи без курева и денег

            В надетом наголо пальто.

 

            Надрывы музыки и слезы

            Не выноси на первый план –

            На юг уходят паровозы.

            «Уходит поезд в Магадан!»

            (Б. Рыжий)

 

 

            Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,

И душе тяжело состоять при раскладе таком,

Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр,

И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком…

(Е. Блажеевский)

 

 

Друг друга криками повторяя,

выравниваясь и опять ныряя –

 

так каждый в Царствие Божье внидет.

Вот что во сне, очевидно, видит

 

раб, из которого вьют веревки,

иль сталкер после командировки.

(Ю. Кублановский)

 

 

Какая мгла, какая нежность!

Полночный сад прохладен, пуст.

И кто сказал, что безнадежность –

Не лучшее из наших чувств?

(А. Харитонова)

 

Страна лесов,

страна полей,

упадков и расцветов,

страна сибирских соболей

и каторжных поэтов.

 

Весь мир хранит твои меха,

но паче – дух орлиный:

он знает стоимость стиха

и шкурки соболиной.

 

И только ты, страна полей,

предпочитаешь сдуру

делам своих богатырей

их содранную шкуру.

(Н. Панченко, 1949 г.)

 

 

 

Любимая, в такие времена,

в такую сучью непогодь и замять,

не дай нам Бог кичиться и лукавить,

и выяснять, чья большая вина –

               твоя вина, или моя вина,

иль родины злопамятные вины

у нас в крови. Без слез и без запинок

забудь вражду, и да пошлет нам сына

глухая ночь в такие времена.

(А. Пахомов)

 

Превосходная степень дара, мастерства – сохраняя коллективную память нации – не пережать, не переписать прошлое под копирку, не сорвать голос. «Чем тише, тем горячее» – говорят музыканты о силе извлечения звука.

Как горячи строки Анатолия Жигулина, Евгения Блажеевского, Бориса Викторова, Бахыта Кенжеева, Юрия Кублановского, Аркадия Пахомова и многих других поэтов! Столь же, сколь и тихи. Свободны от внешних эффектов и заламывания ручек, естественны и непринужденны в отношении формы и интонации высказывания. Им удается совместить музыкальность и повествовательность русской речи.

Субъективный признак талантливой поэзии – умение из крохотной незатейливой жизненной картинки («стоп-кадра») невидимым трамплином выбросить читателя в обостренное восприятие бытия, «понимание толка» в…:

 

Раз под осень в глухой долине,

Где шумит Колыма-река,

На склоненной к воде лесине

Мы поймали бурундука.

               ………………..

Каждый сытым давненько не был,

Но до самых теплых деньков

Мы кормили Тимошу хлебом

Из казенных своих пайков.

 

А весной, повздыхав о доле,

На делянке под птичий щелк

Отпустили зверька на волю.

В этом мы понимали толк.

(А. Жигулин)

 

            Почему субъективный? Потому что множество современных авторов виртуозно владеют реалистичными методами бытописания в рифму и без, верлибром, дольником, ямбом и анапестом, а вот нащупать «красную кнопку» перехода в «высокие слои атмосферы» не получается. К счастью, антология балует нас положительными примерами.

…Смелая метафоричность русской поэзии, богатство подтекстов всегда были ее сильной стороной. «Пламень» в избытке демонстрирует нам образное мышление авторов, показывая весь диапазон – от метафоры бережной, деликатной:

 

           …чтоб в эту слепую равнину

попасться, как в сети Ловца,

и жизни своей паутину

легко отвести от лица.

(Л. Абаева)

 

 

Так что же мы для неба значим?

В чаду эмоций и страстей

Мы от себя сомненья прячем,

Как спички прячут от детей.

(Л. Бессонова)

 

 

Любовь отбрасывает тень тоски и торжества,

как это делает сирень – цветы ее, листва,

 

и узловатый узкий ствол, и ветви на весу,

как я тягчайшее из зол в груди своей несу.

(С. Кекова)

 

            И ты замрешь, едва дыша

среди дорожного надсада.

Психея, бабочка, душа,

как ты попала в ад из сада?

(В. Коробов)

 

…до метафоры «навороченной»,  на грани фола:

 

…вспомнишь Блока – столкнешься со сплином,

кликнешь Баха – и чуть не собьет

представлявшийся днесь муравьиным

соловьиный горячечный пот.

(А. Кобенков)

 

 

(обращаясь к Москве)

Что оба мы срослись в кентавра,

пересекаясь, словно крест,

и я – твоя абракадабра,

а ты – заумный мой протест.

(Е. Рейн)

 

 

Из артезианского бювета

выскочит подземная гроза,

внутренний, слепой источник света

рыжим пеплом выдавит глаза.

(А. Чернов)

 

…Русская пейзажная лирика, изрядно потесненная в антологии стихами другого плана, все-таки дарит читателю самые живые картинки и эмоции! Особо хотелось бы отметить двух «соседей» по антологии – Ивана Переверзина и Владимира Пучкова, у которых «балом правит природа».

 

Гощу у матушки в деревне,

где  сразу у крыльца деревья –

сирень, березки, тополя

купаются в лучах рассвета

и, взявшись за руки как дети,

уходят погулять в поля.

 

Поля от края и до края,

где рожь на солнце – золотая,

как грива конская, густа.

Где полнозвучно, словно голос,

звенит о сытой жизни колос,

и даль до донышка чиста.

       

Я – в этой дали пропадаю,

лежу в траве, стихи читаю,

плывут, как мысли, журавли…

Не верится, что днями раньше

я был от смертных бурь не дальше,

чем незабудка от земли.

(И. Переверзин)

 

Кто заучил молчанье на зубок,

Тому и воздух кажется опорой!

Здесь раз в неделю пролетает скорый,

И трещина ползет на потолок…

А утром всюду тонкая пыльца,

Как будто время выпало в осадок,

И воздух густ, и снег летящий падок

На шаткие ступени у крыльца.

(В. Пучков)

 

В лучших своих образцах пейзажная лирика не просто погружает читателя в состояние автора – она делает его очевидцем происходящего, звенящим колосом…

А случаются и такие нестандартные обращения с читателем, или обращения читателя в…:

 

Узкоглазая степь размотает тебя как клубок,

не зацепишь, никак не поймать в объектив этот снимок.

И твой завтрашний день начинается позавчера, как урок,

и кончается, как поединок.

Неубитый лежишь, опрокинутый степью в полынь,

как не знавшая руки Творца бессловесная глина.

Если б холод ночной не сменял бы дневную теплынь,

здесь была бы твоя Палестина.

Если ты расположишь в пространстве себя, как штатив,

и смахнешь забивающий оптику мелкий суглинок…

Если б выпитым спиртом еще протереть объектив…

Вот тогда б получился хороший и правильный снимок.

(Н. Михайлова)

 

Русская поэзия насквозь диалогична – будь то обращение к самому себе прошлому или будущему, к сопереживающему слушателю, или собеседование человека и природы, или самой природы голоса – в человеке… Диалогичность (по большей части не выписанная зрительно) сообщает поэтической плоти обмен энергией с духом и компенсирует экзистенциальное одиночество человека:

 

Две старых сосны обнялись и скрипят,

вот-вот упадут.

И дождь их стегает, и гнет снегопад,

но жить – это труд.

 

Лесбийские сестры, почти без ветвей,

жилички высот.

Одна упадет и другая за ней,

но твердь не дает.

 

Я ночью не сплю, и они меж собой

о чем-то не спят.

Проснусь – а они уже наперебой –

ну как? – говорят.

 

Щади их ненастье, храни их в жару

и в стужу, Творец.

О, скоро и я напрямик разберу

их речь, наконец.

(О. Чухонцев)

 

Современная русская поэзия практически «всеядна» в отношении форм и стилей. Мнение ряда современных авторов о том, что она давно себя обглодала и обречена на  искусственный диссонанс - атональность, аритмичность, эпатирующую анархию ума – не разделяю. Подозреваю, что за таким мнением неудачно скрывается бесчувственность к языку. «Пламень» еще раз доказывает, что русский язык пластичен, его ресурсы в метрическом и звукописном отношении безграничны.

               Но… обнимать необъятное всегда проще с позиции наблюдателя. Убеждена, что избранная читательская аудитория (превышает ли она количество пишущей?) не уйдет со страниц «Льда и пламени» с пустыми руками. Того содержания, что кропотливо отобрано составителями в антологию, с лихвой хватит на месяц бессонных ночей дегустации. Полноценно проникнуть, понять, сравнить, прорасти – пожалуй, и нескольких лет не достаточно. А судьбы?..

 

Мы все у Господа в горсти,

Но нам судьбы хватает.

Бывает тошно на Руси –

Но скучно не бывает.

(Б. Скотневский)

 

Категорически разделяю мнение поэта.

Кстати, на страницах антологии «Лед и Пламень» тоже временами «бывает тошно». «Но скучно не бывает». Ибо – Россия.

                                                * * *

      Составление, подготовка текстов Л.Н. Абаевой, В.Б. Коробова

 

Logosky (VneVizm) все записи автора

    Дмитрий ПЭН

            

    ЦВЕТЫ ЛЬДА И ПЛАМЕНИ

 

        Не льдисты ль мещут огнь моря?

        Се хладный пламень нас покрыл!

                              М.В. Ломоносов

 

Впервые Союз российских писателей представляет читателю свои творческие силы столь широко. Добротное выставочное издание привлекательно пестротой живого разнообразия, естественной необязательностью и непосредственностью своего обаяния. По хрестоматиям учатся. Сборниками пользуются. Антологиями приобщаются. "ЛЁД" и "ПЛАМЕНЬ" рекомендуются авторами предисловий на правах "честного, прямого разговора" и слова "искреннего". Они приобщают к неуловимому в своей быстротечности потоку современности, не отвлекая вместе с тем от незыблемых ценностей российской словесности. Название двух увесистых томов офсета декларирует переосмысление знаменитых пушкинских слов из тринадцатой строфы второй главы "Евгения Онегина", позволяет вспомнить определённую классическую традицию, в контексте которой авторы антологии видятся на авансцене большой литературной истории, масштабы которой не ограничить пограничными столбиками десятилетий и даже веков. Образ антологии "ЛЬДА" и "ПЛАМЕНИ" вызывает в памяти название знаменитых одноимённых альманахов прошедших столетий, в которых и почитали, и печатали автора "Евгения Онегина". Это "Северные цветы" (Санкт-Петербург, 1825 – 1831; Москва, 1901 – 1905). С будущим редактором первого Пушкин дружески переписывался, работая над второй главой Евгения Онегина, из которой составители и взяли образ льда и пламени. Редактор второго Валерий Брюсов – авторитетный комментатор "Евгения Онегина". Ассоциации эти закономерны. Ведь само слово "антология" в переводе с древнегреческого – это "собрание цветов". Что тогда собрание российских цветов словесности, как не "ЛЁД" и "ПЛАМЕНЬ"? Однако "Северные цветы" – не единственный поэтический образ-ассоциация. Есть ещё один, который спасительно уводит нас от рокового поединка сошедшихся подобно льду и пламени вначале в дружеском союзе, а затем и в поединке роковом романтиков, английского и немецкого, остриженного на английский манер скептика Онегина и  геттингенски  одухотворённого, с кудрями чёрными до плеч Ленского. Не доводит до гибельной дуэли образ-ассоциация из хрестоматийного "Размышления о божием величестве при случае великого северного сияния". "Размышление о божием величестве при случае великого северного сияния" – так называлась полная почти юношеского восторга элегия Михаила Васильевича Ломоносова, предвосхищающая и российский романтизм задолго до первых его провозвестников Гавриила Романовича Державина, Василия Андреевича Жуковского, Константина Николаевича Батюшкова, и российский экзистенциализм задолго до его зачинателей Евгения Абрамовича Баратынского, Владимира Фёдоровича Одоевского, Фёдора Ивановича Тютчева. Образами хладного пламени и огненного льда, юный помор, приобщающийся к наукам, ох, как не чужд и сладкоголосому царскосельскому отроку. делающему предметом романа не одну только любовь, но и дружбу. И думается, что эта ассоциация допустима, приемлема и даже верна для характеристики духовных поисков авторов новейшего собрания  российских цветов словесности:

 

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом как перо огне,

Так я в сей бездне углублён,

Теряюсь, мыслью утомлён!

 

Антипод мадам де Помпадур Жермена де Сталь ещё не родилась для того, чтобы разделить всю мировую литературу на северную и южную, российский всеевропеец Иван Сергеевич Тургенев ещё не конкретизировал её теоретические постулаты в своей литфондовской речи "Гамлет и Дон Кихот", южанин Антон Павлович Чехов ещё не продолжил своей драматургией ни хладный пламень северной школы Генриха Ибсена, ни почти андерсоновскую сказку Мориса Метерлинка, а где-то в неведомых просторах мировых времён пылкий в жажде горнего знания студиозус тщится соединить в одной точке своего исполненного любви и трепета бытия юг и север, огонь и лёд, мыслит, приобщаясь к таинствам мировых стихий, думая одними категориями с Блэзом Паскалем и Сёреном Кьеркегором. Рукою Михаила Васильевича Ломоносова и приоткрылся перед зачарованным российским литератором занавес большой литературной сцены, на которой "...бездна, звезд полна; // Звездам числа нет, бездне дна".

Лучшие философические традиции тихой литературы продолжает новая двухтомная антология, литературы зачарованной трепетной сказкой бытия посреди невыразимого мрака небытия. Тихое очарование тихой жизни вводит нас пером признанного метра филологической прозы Андрея Битова в мир тихой лирики на первых страницах антологии. Вначале щемяще грустная увертюра Виктора Астафьева об утраченном в исторических далях волшебстве "русского алмаза" способного при гранке соединить блеском своих граней Европу и Азию. Затем фарсово эпатажная, в духе подпольного парадоксалиста антиувертюра Павла Басинского, словно и в жёлтом петербургском снегу готового до рези в глазах разглядывать, искать алмазы расколотого зигзагами времён горнего неба. И вот зазвучит слово Андрея Битова, его признание о боязни перед текстом, его голосом воспроизведённые строки Николая Рубцова, не те о сорванном букете, строки, которые сами врываются в память, словно велогонщик, обессиливающий на финише, другие, но здесь начинается песня тихой лирики, здесь пламень стиха вспыхивает посреди льда прозы. А во втором томе – Анатолий Жигулин, Владимир Соколов...

Своим тихим, сокровенным словом Виктор Астафьев, Анатолий Жигулин, Владимир Соколов, Николай Рубцов создают то напряжение и задают тот масштаб, в которых и случайно оброненная фраза обретёт полновесный смысл, зазвучит на художественной сцене театра современной словесности объёмно и зримо. К счастью, пестрота и разнообразие цветов льда и пламени не профанированы случайностью. Антология даёт живописную и разноголосую панораму литературного процесса двух десятилетий, которым выпал жребий соединить века и тысячелетья... Два увесистых тома в картонных глянцевых обложках составлены преимущественно из проверенных временем и неоднократной редактурой публикаций "Ариона", "Дружбы народов", "Звезды", "Знамени", "Нового мира", "Ясной поляны", множества провинциальных журналов и альманахов. Авторы и составителя видят себя в космических масштабах большой литературы скорее своеобразным млечным путём, чем яркой плеядой. Где-то рядом сияют стожары, в их свете млечный путь полон особого очарования... В художественном пространстве антологии есть обе российские столицы, провинциальная глубинка, экзотически заграничный Крым. Здесь по давней тургеневской традиции удачно соседствуют леса и степи. Здесь философически дополняют друг друга горы и воды. Здесь есть, на чём остановить взгляд любителю литературной социологии. Литературные имена и судьбы, встающие из строк оглавлений и комментариев, знакомы и близки современному российскому читателю, который преимущественно образован и знает, чем автор отличается от повествователя, натура и прототип от художественного материала и модели, артист и писатель от литературного героя и литературного персонажа, литературное мастерство журналиста и публициста от  литературного искусства художника слова. Эротика и анималистика, маринистика и баталистика, этнографический и бытовой натурализм, сокровенные дневники и откровенно криминальный жанр, литературно-художественный психоанализ и философско-религиозные искания, словесность потока сознания и остановленного мгновения – придутся по вкусу "читателю газет, глотателю пустот" и привередливому библиофилу, непритязательному завсегдатаю художественного общепита и взыскательному гурману.

Читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора Петербургская литература на рубеже веков. Сборник литературно-критических статей о современных писателях. СПб., «Дума», 2011. – 288с.

НОВИЗНА И ТРАДИЦИЯ

О новейшем литературно-философском направлении вневизм

…И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог-изобретатель…
А.С.Пушкин

О новейшем литературно-философском направлении или вне-речении вневизм, презентации которого прошли на семинарах Экспериментальной литературы и критики Санкт-Петербургского отделения СП России на Звенигородской 22, говорить просто и нелегко одновременно. «Казалось бы, безумие в наше время раздробленности и хаоса заявлять о попытке целостного взгляда на мир, – отмечала «Литературная Россия» №7 от 19.02.2010 г.), – тем более взгляда извне, со стороны мира непроявленного, в мир материи. “Я не своё тебе открою, но бред пророческий духов”, – писал Тютчев, великий духовидец. Элементы вневизма существовали всегда: сюда можно отнести жанр пророческого откровения, медитативной лирики, философской поэзии.
Его проявление совпало со 100-летием кризиса идей символизма в России, когда Вяч. Иванов и А.Блок констатировали завершение его, оставляя заветы символизма как невоскресшее доселе зерно: «Впиваясь взором в высоту, найдём ли мы в этом пустом небе след некогда померкшего золота?.. Художник должен быть трепетным в самой дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком» (А.Блок, «О современном состоянии русского символизма», Апрель 1910 г.).
Мне кажется, что я не здесь, а вне… –
написалось у автора статьи почти два десятилетия назад, когда казалось, что на смену позитивисткому взгляду на мир придёт новое видение, и поэзия непременно отразит горизонты беспредельного, путь к которому возможен при помощи «шестого чувства» (Н.Гумилёв). Тогда и был «задуман» – или «нашептан» – свыше путь к новому направлению, в котором, возможно, проявится несбывшееся, невоплощённое, отчасти предугаданное, как в русской сказке: пойди туда, не знаю куда, найди то, неизвестно что, ради чего – неведомо…
Вне – корневая суть, частица, и в то же время апостроф вневизма, в его названии – аббревиатура взгляда Из Вне В Мир. Он призывает искать новое как в традиции, так и вне её. Его термин – не «устойчивое» понятие, но сквожение, зияние вертикали духа. Элементы протовневизма существовали всегда – и для писателя, и для читателя, его со-творца. «Читал ли он их по скважинам, как надобно читать стихи?» – вопрошает набоковский персонаж в «Даре». Человек неведомо или осознанно стучится в синие стены бытия, и ему окликается на стук неведомое ещё зияние пустоты, «откуда, может быть, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытиё потусторонней свежестью – и придавая искусству как раз то таинственное, что составляет его невыделимый признак» (В.Набоков, «О Ходасевиче», некролог). Но существует и скважина в зиянии, отголосок двоимой бездны, «полость в полой пустоте» (А.Филимонов, «Больной проспект»), – мир вне, потусторонность, которая, возможно, никогда не будет проявлена. Дерзкий путь к ней, завещанный мировой культурой – через «Лазейки для души, просветы в тончайшей ткани мировой» (В.Набоков, «Как я люблю тебя»).
Новое направление парадоксально, ибо приотворяет неизрекаемую новизну на основе традиции, к «материи» нераскрытого пока художественного текста, и отсюда его новый, необычный порой язык. И в тоже время оно глубоко коренится в традиции всей русской и мировой культуры. Владислав Ходасевич писал в статье «Литература в изгнании»: «Дух литературы есть дух вечного взрыва и вечного обновления… Литературный консерватор есть вечный поджигатель огня, а не его угаситель». Именно такого импульса в развитии не хватает отечественной словесности, которая одним представляется органичным явлением, отражающим время, другим – тупиковым и безблагодатным, но большинство сходятся во мнении: дальнейшее развитие и движение невозможно, дескать, почти всё уже сказано и написано. «Провокаторская ирония» (Блок) постмодернизма, уравнивающего все детали и части мира в «карнавальности» разлагающихся материи и осколках мёртвой культуры, якобы тому подтверждение.
Причиной сегодняшнего кризиса литературы – царящего уже два десятилетия, на мой взгляд, является отрыв от традиции, от духовных корней русской литературы, от её больших задач и всеобъемлющих образов, которые не были статичны. Об утрате такого целостного видения и отражения мира сожалел Пушкин, восхищаясь стихами Державина. Оценивая роль символистов в воскрешении мёртвых слов, П.Флоренский писал: «язык стал у нас только вещью, системой условных знаков в раз навсегда отлитых, мёртвых и лишённых собственной жизни, собственного движения, собственной силы, собственной ценности формах. Вследствие это речь стала формальной: безжизненной, нетворческой, скучной. Символисты преувеличенным жестом указали на творческую стихию речи, на воссоздание слова в каждом единичном акте творения, на законность словотворчества, поскольку оно формируется согласно общему стилю и природе данного языка. Для многих с тех пор открылись жизнь слова, его красота, его ценность. Слово перестало быть только внешним знаком сообщения, сигналом, а приобрело характер художественного произведения («каждое слово есть художественное произведение» – А.Потебня) («Контекст», 1991, С. 93).
Как пишется в «Манифесте» и «Фрагментах» вне-течения («Эдита», Германия, вып. 2(40) 2010 г., там же представлены произведения вневистов), вневизм воссоединяет разрозненные части традиции в едином потоке обновления. Вневизм представляет ещё неявленные миру слова и идеи слов, но не чуждается архаизмов, ибо в здании русской поэзии важен каждый камень. Он вступает в диалог с лучшими представителями человеконеба. Так, Арсений Тарковский, прозревавший мир «С той стороны зеркального стекла», писал о своих горних соратниках:
Вы, жившие на свете до меня,
Моя броня и кровная родня
От Алигьери до Скиапарелли,
Спасибо вам, вы хорошо горели
Читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора Евгений ВЕРБИЦКИЙ
Констанц

БУЛГАКОВ И НАБОКОВ – ВЕРШИНЫ
РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ ХХ-го ВЕКА

Доклад, прочитанный в Констанце 01.05.2010, в рамках международного фестиваля «РУССКИЕ ДНИ НА БОДЕНЗЕЕ»

В истории российской словесности Михаил Булгаков и Владимир Набоков стояли особняком. И это было, как при жизни обоих писателей, так и после их смерти. Они творили в одно и то же время, примерно 20 лет, охватывая целиком 20-е и 30-е годы 20-го века. Родившиеся в 90-е годы 19-го века (Булгаков в 91-м, Набоков в 99-м), они к концу 20-х годов стали признанными мэтрами литературы. Здесь нужно сделать существенную оговорку. Если Булгаков всё это время жил в советской России, где умер в своей постели в 1940-м году (что для советских писателей именно в тот предвоенный период репрессий было пиком благополучия), то Набоков, живший в Западной Европе и творивший большей частью на русском языке, в том же 40-м году эмигрировал из Франции в Америку. И там, в Америке, он принимает решение: ввиду малочисленности читающих по-русски, отказаться от русского языка и перейти на английский.
Обоих писателей в то время, когда они творили в русской литературе, нещадно ругала критика. Освещая этот период, мне бы хотелось остановиться на самом трагическом дне, как в жизни Булгакова, так и Набокова. Как это ни странно покажется, этот день совпал в календарном плане: 28 марта, правда, разные годы. Для Булгакова это 1930-й, для Набокова – 1922-й. Рассмотрим сначала, что же случилось с Булгаковым.

I

28 марта 1930 года Михаил Булгаков под давлением тяжелых, жизненных обстоятельств вынужден был обратиться в самые высшие инстанции страны.

ПРАВИТЕЛЬСТВУ СССР *

Михаила Афанасьевича Булгакова
(Москва, Б. Пироговская, 35-а, кв.6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1.

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен, как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет:
Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2.

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных – 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «СУКИНЫМ СЫНОМ», а автора пьесы рекомендовали, как «одержимого СОБАЧЬЕЙ СТАРОСТЬЮ». Обо мне писали, как о «литературном УБОРЩИКЕ», подбирающем объедки после того, как «НАБЛЕВАЛА дюжина гостей».
Писали так:
«...МИШКА Булгаков, кум мой, ТОЖЕ, ИЗВИНИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ, ПИСАТЕЛЬ, В ЗАЛЕЖАЛОМ МУСОРЕ шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, МУРЛО у тебя... Я человек деликатный, возьми да и ХРЯСНИ ЕГО ТАЗОМ ПО ЗАТЫЛКУ... Обывателю мы без Турбиных вроде как БЮСТГАЛТЕР СОБАКЕ без нужды... Нашелся, СУКИН СЫН. НАШЕЛСЯ ТУРБИН, ЧТОБ ЕМУ НИ СБОРОВ, НИ УСПЕХА...» («Жизнь ИСКУССТВА»,
№ 44 – 1927 г.).
Писали «О Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/Х.1926 г.).
Сообщали, что мне нравится «АТМОСФЕРА СОБАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А.Луначарский, «Известия», 8/Х-1926 г.), и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «ВОНЬ» (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее...
Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель – гораздо серьезнее.
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА.

3.

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багряный остров».
Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога», и что она представляет «пасквиль на революцию».
Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.
В №12 «Реперт. Бюлл.» (1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» - «интересная и остроумная пародия», в которой «встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего РАБСКИЕ ПОДХАЛИМСКИ-НЕЛЕПЫЕ ДРАМАТУРГИЧЕСКИЕ ШТАМПЫ, стирающего личность актера и писателя», что в «Багровом острове» идет речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей ИЛОТОВ, ПОДХАЛИМОВ И ПАНЕГИРИСТОВ...»
Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, НЕГОДОВАНИЕ И ЗЛОЕ ОСТРОУМИЕ ПРОСЛАВЛЕННОГО БУРЖУАЗИЕЙ ДРАМАТУРГА ОПРАВДАНО».
Позволительно спросить – где истина?
Что же такое, в конце концов, - «Багровый остров»? – «Убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?
Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» – пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия» № 1 – 1929 г.), - она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумывал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова – «КЛЕВЕТА».
Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «М. Булгаков ХОЧЕТ стать сатириком нашей эпохи» («Книгоноша», № 6 – 1925 г.).
Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков СТАЛ САТИРИКОМ, и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В. Блюма (№ 6 «Лит. Газ.») и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
ВСЯКИЙ САТИРИК В СССР ПОСЯГАЕТ НА СОВЕТСКИЙ СТРОЙ.
Мыслим ли я в СССР?

5.

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает – несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ – аттестат белогвардейца-врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.

6.

Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.

7.

Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо «ДОСТИЖЕНИЕМ».
Р.Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX – 1929 г.), высказал либеральную мысль:
«Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях».
Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р.Пикеля ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы – блестящая пьеса.
Р.Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.
Читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора У Маргариты удивительная судьба, она родилась на Украине, в Луганской области, Литературный институт закончила в Москве, и вот уже больше 20 лет живет в Милане, преподает русский язык и литературу. Другая может быть, давно акклиматизировалась бы, прошла бы аккультурацию и стала бы итальянкой русского происхождения, но для Маргариты это смерти подобно. Где бы она ни была, она чувствует себя русской, славянкой, православной. Постоянно бывает на родине, приезжает туда с детьми, которых воспитывает в любви к русской речи и русской культуре. За это время у нее вышло в московских и итальянских издательствах несколько прозаических сборников, она успела стать известным писателем. Однако при личном знакомстве выяснилось, что она пишет еще и стихи (а знакомство наше состоялось в Париже, ну, где еще был бы более романтичный повод подарить свой поэтический сборник, она мне и подарила его с замечательной надписью «Поэту – от Поэта»). Я тут уже и не знаю – что брать в скобки, а что писать без всяких скобок, открытым текстом. Сборник Маргариты Сосницкой назывался «Поэзия» и состоял из стихов, написанных в разные годы и, наверно, от этого выглядел как альманах, поскольку стихи там были такие разные, что казалось, они написаны разными авторами. Меня и в прозе Сосницкой поражало, что ее рассказы всегда были неповторимы, как будто она не пишет, а импровизирует каждый раз по другому поводу. Мне это напоминало то «босяцкие» рассказы раннего Горького, то возвышенное творчество Александра Грина, то заново воссозданные библейские притчи. Так и поэзия Маргариты привлекла меня метаморфозами через каждые несколько страниц. Поначалу это стихи романтичной, но как это часто бывает в юности, чуть грустной девушки, предощущающий трагизм бытия.

Розовых фламинго чужестранней,
Маревей прожилок перламутра,
Пробивается робкое, раннее,
Настороженное утро.

Клювиком долбит скорлупку
Замкнутого ночи яйца
С неизбежностью лютой
Первенца.

Оперясь облаками перистыми
И прорезавши голосок,
Полетит большекрылою птицею
На закат,
чтоб прийти на Восток.

В этом стихотворении как бы предсказана вся будущая судьба поэтессы. Чем дальше она удаляется от своей родины, родного края, детства и юности, тем более явственно в ней проступает национальное начало, или славянская идентичность – то она ощущает себя скифянкой на горячем коне, укрощающем степь, то плачет по «исконно снежно-белой Руси», которая стала «кумачово-красной», то чувствует себя белогвардейским офицером, навечно застрявшем в Париже. Здесь особо надо сказать о буйстве красок в поэзии М. Сосницкой и вообще о любви к многоцветию. Наверное, это чисто женское свойство - любовь к эстетизации окружающего мира, но у Маргариты все горит и «маревеет». Береза для нее царевна-лебедь, одетая в снежное серебро, даже на черно-белой фотографии она видит синие глаза своего отца. Это позволяет сказать, что у нее не мужской, надрывный патриотизм, а женский, мягкий, нежный, обволакивающий. И это даже не материнская любовь, а именно женская – одаряющая, сводящая с ума, как пение сирены. И здесь, наверное, уместно сказать еще об одной грани поэзии Маргариты – о ее метафизичности или связи с запредельным миром. Не зря в одном из своих стихотворений она встречается с самим Сатаной. Ее лирическая героиня способна к контакту с потусторонним миром, но ей больше нравится мир земной.

От скуки всепознанья я завяну,
А тайное короткой жизни интерес дает,
Суля минуты счастья и победы.

Но, на самом деле, как и всякой женщине, Маргарите хочется всего, она ощущает себя полубогиней, которая запросто станет Богиней в мире ином. С другой стороны, это положение полубогини, полуженщины не совсем отрадно для автора. Видимо, тут сказались и сама экзистенциальная ситуация Сосницкой – жизнь вне Родины, долгий путь к литературному признанию, отсутствие всякого надежного статуса.

Полубогиня. Поклоненья фимиам
Нужнее мне озона, кислорода.
Когда ж воздвигнется мне храм
От радостно прозревшего народа?

Полубогиня я пока живу,
Купаюсь, жажду кисти Васнецова,
А час придет и, наконец, умру,
Богиней стану снова.

В самом начале своих размышлений я сказал, что Маргарите дорого всё русское, но, занимая маргинальное положение между Россией и Европой, она как бы сводит в себе эти две культуры. В русской поэзии не так уж много поэтов европейского направления. Русская поэзия в основе своей самобытна, самостийна. Поэтому и у Сосницкой, хоть и встречаются образы Афродиты, Сапфо, Пигмалиона и Галатея, она определяет себя в полемике с ними.

Не жду у морей, не желаю
напева коварных сирен.
Сама песнопенья слагаю
и тем похищаю в плен.
Люблю не Улисса, а лес,
в лесу широко и свободно,
За брата мне зверь здесь,
пусть дикий, большой и голодный.

Вместе с тем, в стихах посвященных России, она далека от идеализации своей родины, ее многое в ней не утраивает. Она любит Россию, но «странною любовью».

Родина моя юродивая,
В белом подвенечном саване,
Ты досталася нам изуродованной,
Изнасилованной, в черных ссадинах.

Губы нежные уксусом вымыты,
Крестик сорван со впалой груди,
И мы, дети, в дому твоем сироты,
В мире некуда нам идти.

Россия, которую она могла бы любить, ей кажется потонувшей в катаклизмах истории. И современной своей родине она не может простить это поражение.

Не могу я любить – ненавижу,
Что сгубила ты силу свою.
И пустила измену под крышу,
И за ненависть трижды люблю.

Вот этот диапазон отношений – от ненависти до любви, заставляет автора постоянно расширять свой опыт, свои духовные горизонты. И в самом деле, в эпоху глобализации трудно довольствовать только одной культурой, даже если она родная. В наше время повсюду происходит сплавление своего и чужого. Но тут интересно, под каким углом зрения это происходит. В поэзии Сосницкой примечательно то, что не утихающая в ней полемика с Западом, или европейской культурой приводит ее к Востоку, в частности, к японской стихотворной форме хайку. Как известно, это японские трехстишия, которые не рифмуются, но в каждой строке сохраняют строгий порядок слогов. Идеальная формула хайку 5+7+5 слогов по очереди в каждом стихе. Но главная задача Сосницкой - чтобы от перестановки мест слагаемых сумма не менялась. А сверхзадача – сохранить традицию и передать дух древних хайку в наше электронное время, несмотря на Прокрустово ложе формы. И что самое удивительное, ей это удается. Но удается чисто формально, в виде стилизации. Этим самым она как бы отторгает себя от русской традиции, но на деле не пристает и к восточной. Это особое пространство поиска, эксперимента, растворения в ином. Не потому ли у нее вырывается восклицание:

О, если б душа
помещалась в хайку –
Как жилось бы легко!

Мое знакомство с творчеством Сосницкой началось с публикации в «Тамыре» ее хайку.

В лучах солнца
дым благовоний
клубится как будто дракон.

* * *
Трава колышется на ветру –
Всевышний гладит
шерсть земли.

* * *
Ящерицей юркнула молния,
скрылась
в расщелине туч.

Как известно, с эпохи Басё, а это 17 век, содержанием хайку стала пейзажная лирика. В приведенных мной трехстишиях мы видим великолепные ее образцы. Конечно, обращение Сосницкой к жанру хайку не уникально, европейские поэты уже со второй половины ХХ века активно осваивают этот жанр. Но, представляется, что для Маргариты это скорее способ донести структуру своего духа – изящную, жемчужную, женственную.
Если подытожить наши размышления, то главное в поэзии Сосницкой – это ее неповторимый женский взгляд – одаряющий и возвышающий, призывный и отталкивающий, за все тревожащийся и обо всем пекущийся. И в то же время – это взгляд личности, оказавшейся на маргиналиях, но и там на обочине, в сносках и примечаниях, честно выполняющей предназначение поэта – вносить в мир соблазн и тревогу, которые полны неизведанных смыслов.

Ауэзхан Кодар,
член Союза писателей Казахстана, кандидат философских наук

Logosky (VneVizm) все записи автора

Ауэзхан Кодар о поэзии Сергея Гонцова
Сергей Гонцов. Восточные мотивы

Страница Ауэзхана Кодара:
http://www.zonakz.net/blogs/user/stranitsa_auezxana_kodara/7591.html

Восточные корни русской души (о поэзии Сергея Гонцова)

В русской поэзии, как это ни удивительно, редко встретишь стихи с восточной окраской. Вспоминаются разве что блоковское: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…» или есенинское: «О, Азия, Азия, голубая страна / Посыпанная пылью, песком и известкой / Там так медленно катит по небу Луна, / Поскрипывая колесами как киргиз в повозке/».
Но даже эти стихи скорее декларативны, чем исповедальны, или исторгнуты подлинной потребностью духа. Однако поскольку Россия действительно совместное творение Азии и Европы, такой поэт должен был появиться и появился в последней четверти прошлого века. Не случайно также, что его дарование открыл сам Виктор Астафьев, самый взыскательный из русских писателей. Составляя антологию современной (на тот момент) поэзии (кроме литераторов Москвы и Ленинграда, тех он не брал в расчет) мэтр с особой теплотой отозвалсяв о подборке стихотворений молодого поэта Сергея Гонцова в альманахе «Поэзия» 1984 г. Потом была целая «книжка в журнале», или публикация в 1990 г. в очень популярной тогда «Литературной учебе».
С тех пор имя Сергея Гонцова - одно из значительных имен в российской поэзии. И хотя Гонцов родился в Южном Зауралье (он – потомок древнего боярского рода), его дед служил в крепости Верном (это современное Алматы), а отец, тоже, как и дед, офицер, исколесил Казахстан и Среднюю Азию от Кара-Кумов, Ферганы до Кушки. Как видим, будущий поэт уже своим рождением и происхождением был связан с Азией и Сибирью, которая и вовсе гремучая смесь евро-азиатского синтеза.Из всего этого со временем получилось так, что по существу, Гонцов стал открывателем азиатской Атлантиды в русской ментальности. Вот как писал о нем критик Владимир Славецкий: «Юный гигант, богатырь, великодушный и одновременно уверенный в неотразимости своего великанского обаяния, странствовал по миру. И странствие души развертывалось на слишком большом пространстве, чтобы всматриваться в детали». Возможно, так было в начале его пути. У Гонцова, действительно, встречаются стихи, написанные большими мазками, но меня привлекло к его поэзии как раз внимание к деталям и подробностям. Если хотите, эстетика персидской миниатюры, или китайской живописи. Давайте присмотримся к его стихотворению «Вечная битва».

Битва с драконами на мосту
Продолжается много лет, -
Синяя река играет внизу,
От листа к листу благоуханный свет
Течет, - вырастает лес,
Ряженые рубят вековые стволы,
Творец спускается с низких небес,
Озаряя мировые углы
Светом истины, добра, любви,
А на великолепном мосту
Дракон и герой по колено в крови
Бьются за неслыханную красоту. (Выделено мной – А.К.)

В этой картине столько света, цвета, запахов и оттенков, что возникает ощущение целого мира и твоей включенности в этот мир. И тебя не отталкивает даже то, что на этом великолепном фоне идет битва, или, по сути, война. Не отталкивает, ибо дракон и герой бьются «за неслыханную красоту». Примечательно, что автор не отказывает в притязании на красоту даже дракону, самому отрицательному персонажу всех сказок и мифов.
Когда я впервые прочитал это стихотворение, мне вспомнилась притча о Чингисхане и красавице Гюрбельджин, царице тангутов.
Говорят, что однажды великий каган выехал по первому снегу на охоту. Снег напоминал первый день творения, сверкал и искрился, восхищая своим великолепием. И до того это понравилось царственному охотнику, что он спросил у своего спутника:
- Что может быть белее этого снега?
- Только красавица Гюрбельджин… - вкрадчиво ответил спутник.
Это до того впечатлило грозного полководца, что он пошел и завоевал Тангут. В этой легенде Потрясатель Вселенной предстает вполне земным человеком, способным зачароваться красотой и природы, и земной женщины.
Так и Гонцов в своем стихотворении переносит событие из плоскости этики в пространство эстетического и добивается восхитительного эффекта погружения в героическую архаику, где нет ничего невозможного, где сосуществуют боги и люди, птицы и ангелы, где все говорит со всем и перетекает во все. Для Гонцова вообще не присуще соблюдение грани между реальным и ирреальным, сном и явью, настоящим и прошлым. Для него это все – огромное сегодня, удостоверяющее себя как раз тем, что ему ничего не чуждо. Однако все, что существует, подлежит именованию. В этом плане для Гонцова вся предыстория человечества есть история Востока. Это можно назвать настоящим открытием. И не только в поэзии. Поскольку для него Восток – не географическое понятие, а временное. Это стадия мифологического развития человечества, которая больше не повторится. На мой взгляд, понимание этой уникальности делает уникальной и поэзию самого Гонцова. Кроме того, в наше время, время всеобщего увлечения евразийской идентичностью России, Гонцов – абсолютно востребованный автор, реанимировавший в своей поэзии еле брезжущий древний облик своей великой страны.

СЕРГЕЙ ГОНЦОВ

ВОСТОЧНЫЕ МОТИВЫ

***
Встану и миром пойду,
Чуть заграждая рукой
Пламя свечи, как звезду.
Господи, кто я такой?

Ночь возвращает стада.
Вьется туман над рекой.
Крепче не видно моста.
Господи, кто я такой?

Запах цветов и травы.
Бор, точно царский покой.
Хоть не сносить головы,
Господи, кто я такой?

Зыблется тысяча лет.
Листья шумят под ногой.
Если ты знаешь ответ,
Господи, кто я такой?

Конь белоснежный впотьмах.
Дети, старуха с клюкой.
Страшный собор на холмах,
Да незнакомый, другой.

Понял я, скорбь не тая,
Горе на крепкой земле.
Господи, это же я
В городе или в селе...


ВЕЧНАЯ БИТВА
(в духе древних миниатюр)

Битва с драконами на мосту
Продолжается много лет, -
Синяя река играет внизу,
От листа к листу благоуханный свет
Течет, - вырастает лес,
Ряженые рубят вековые стволы,
Творец спускается с низких небес,
Озаряя мировые углы
Светом истины, добра, любви,
А на великолепном мосту
Дракон и герой по колено в крови
Бьются за неслыханную красоту.


ЧАША

Подожди, я не знаю, что будет со мной.
Дай вглядеться во мрак, рассеченный грозой,
Дай отпить на прощанье из чаши земной,
Из серебряной чаши с горючей слезой.

Навсегда! Навсегда! Это – надо понять.
Плещет мгла через край, как шумит Океан,
И рукою не двинуть, и глаз не поднять, –
Этот остров уходит, уходит в туман.

Этот дом островерхий в лиловом кольце.
Этот сад расцветающий, белый, пустой.
И таинственный лес, и отец на крыльце,
И тревожная мать под вечерней звездой.

Влажно-дымчатый вихрь налетает на склон
И торжественно, страшно скрывает от глаз
Все, что создал от века незримый Закон,
Безначальным прощаньем возвысивший нас…


ДВА ГОЛОСА

– Отдыхающей птице, – сказал, – не восстать
От всемирного сна, тяжела её ноша.
Этим сказочным крыльям печально блистать,
Над лесной тишиной, над дорогой полнощной.

– Отдыхающей птице, – сказал, – всё равно, –
Чем приволье богато, что в мире творится.
Всё, что птице приснится, – свершилось давно,
Разве древняя воля, – теперь повторится?

– Отдыхающей птице, – сказал, – сто веков,
Это ком Благодати, – Плуг, Молот, Твердыня, –
Всё, что здесь ты возьмёшь, только тайна оков,
Разве трудно понять, что достойней – Пустыня?

– Отправляйся на волю, где бродит Дракон, –
Где на каменных рёбрах миров первозданных,
Над поверхностью дней, – всё сплетает Закон,
Как Великий Паук, – для убогих и странных.

– Отдыхающей птице, – скажу, – равных нет, –
Всё, возьмёт, как булат, всё измерит, как злато,
Видишь, дремлет она для того, – чтоб стал свет,
А могучее Древо, – как Бездна, – крылато?

КРЕСТ В ГОРАХ

Я ничего не знаю об искусстве
И музыкой случайно дорожу, —
Как Ангелом, но даже в скорбном чувстве
Печали никакой не нахожу.

Любая вещь берется ниоткуда
И частью возвращается туда,
И трудно знать, в чем содержанье чуда, —
В том или в этом случае всегда

Мы числами замучены, как дети
Чужой заботой, но уже сейчас
Вселенная разбрасывает сети,
Которые случайно любят нас.

Наверно, есть какие-то приметы,
В которых Дух Творенья говорит, —
Нас окружают чудные предметы,
И часть из них потомков покорит.

САЖЕНЕЦ КЕДРА

Как-то дивно выходит на свет
Этот век, и соборный, и юный,
Точно саженец кедра, – в ответ
На утраченный, редкостный цвет,
Где шумели другие кануны.

Всё сойдётся в могучем стволе,
Даже то, что казалось потоком,
Безысходно гремящим во мгле.
А сейчас на старинной земле
Он стоит, укрепляемый Богом.

Не случайный, как новый канон,
Из стихий изготовлен великих,
Точно слово чудесных времен,
Точно ход неизвестных племён,
Перед сонмом, внезапных и диких…

Он с мизинец, но чудно широк,
Как дитя, что узрело когда-то
Вечный мир, чтоб исполнился срок,
Откатился нездешний оброк
И явилось тут всё, что крылато.

читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора

Ольга Соколова

НАСЛЕДИЕ И.Ф.АННЕНСКОГО И ВНЕВИЗМ

…Работаю исключительно для будущего.
И.Ф. Анненский, «Книги отражений».


Значение наследия Иннокентия Анненского для будущего русской поэзии, которое отчасти уже наступило, имеет провиденциальный характер. В своём творчестве он «опередил и свою школу, и своих современников, и даже, если хотите, самого себя – и в этом скрыта его удивительная жизненность и до сих пор полное его непризнание» – писал искусствовед Н.Н.Пунин (Проблема жизни в поэзии И.Анненского. «Апполон». 1914, № 10, С. 48). Ему вторил известный учёный-историк П. П. Митрофанов: «Анненский при жизни не был популярен и не дождался признания, но нет сомнения, что имя его постепенно с распространением истинной культуры дождётся у потомков заслуженной славы». (П.П.Митрофанов. Иннокентий Анненский. Русская литература ХХ века. М., 1915. Т.2, кн. 6. С. 296). Согласно Лидии Гинзбург, в творчестве Иннокентия Анненского «есть черты как-то предвосхищающие дальнейшее развитие русской лирики» (Лидия Гинзбург. О лирике. Изд. 2-е, доп. Л., 1974. С. 311).
В своем стихотворении «Закат в полынье» наш современник, поэт и критик Алексей Филимонов, основатель символизма вне в литературе, проницает постепенное понимание творчества поэта сквозь некую «полынью» развития традиции:

ЗАКАТ В ПОЛЫНЬЕ

Повторяю фамилию: – Анненский, –
чёрный дождь и асфальт-антрацит
отражает осколки державинских
од, близ коих мерцает Коцит.

За реку проплывают вагоны,
дотлевает закат в полынье.
Гумилёва блеснули погоны,
растворяясь в блокадном огне.

Державин, Гумилёв, Блок – корифеи, чей вклад в новизну несомненен и внеохватен. Будучи поэтом для поэтов, Анненский стал для нас –развивающих новое направление, вневизм – своеобразным зеркалом, в миражном мареве которого мы преломляемся в лучах изначальных.
О радости отражения, отражений вне, Иннокентий Анненский упоминает в своём стихотворении «Миражи»:

То полудня пламень синий,
То рассвета пламень алый,
Я ль устал от чётких линий,
Солнце ль самое устало –

Но через полог темнолистый
Я дождусь другого солнца
Цвета мальвы золотистой
Или розы и червонца.

Будет взорам так приятно
Утопить в сетях зелёных,
А потом на тёмных клёнах
Зажигать цветные пятна.

Пусть миражного круженья
Через миг погаснут светы…
Пусть я — радость отраженья,
Но не то ль и вы, поэты?

Не к нам ли обращается поэт-провидец? Не синий ли кристалл Вневизма прозревает он, говоря о «..другом солнце Цвета мальвы золотистой Или розы и червонца»?
Критерий истины, согласно Вл. Соловьёву находится вне. В своём стихотворении «Слова и вне» А. Филимонов свидетельствует о неизречённости:

Слово вне человека —
ты его не забудь,
прозревание века,
претворение в путь.

Там, где гаснут созвездья,
золотая мечта —
синевы бесполезней,
здесь, в гниенье холста.

И материи мимо
утекают слова,
оставляя незримо
на бессмертье права.

На ладони воскресшей,
в очертаниях снов.
Чуден паводок вешний,
растворитель оков.

Но для этого мы должны высветлиться сами. Стать логословами. И тогда нам удастся, быть может, высказать всё, что необходимо, новословами, ещё не проявленными ни в материи, ни в сознании (О.Н.Соколова. Взгляд извне. СПб., 2010, С. 179).
В основе творчества И. Анненского лежит идея невозможности. Эту идею он доводит до апофеоза в стихотворении «Невозможно». В очерке «Белый экстаз» поэт, «эпатируя», утверждает: «В основе искусства лежит … обоготворение невозможности и бессмыслицы. Поэт всегда исходит из непризнания жизни…» (И.Ф.Анненский. Книги отражений. С. 145). В «обоготворении невозможного» поэт видит сверхзадачу искусства, в «бессмыслице» – отрицание практицизма, в «непризнании жизни» – порыв к высшему идеалу.

НЕВОЗМОЖНО

Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих вэ, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья.

И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разбудили, –
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.

Если слово за словом, что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно — невозможно.

Называя три буквы — не о дуновении ли вне-в-изма мечтает И. Анненский? Не его ли дуновение он различает в миражах невозможного вне?
Иннокентий Анненский в своём творчестве пытается пробиться «сквозь камень привычки», становится ловцом забытых фраз «с мерцающих стран бытия». «Скопище литер унылых» – не для него. Они тревожат мрак, но они бескрылы, подобно «бабочке газа», которая «…всю ночь Дрожит, а сорваться не может». Об этом И. Анненский повествует в своём стихотворении «Бабочка газа»:

Скажите, что сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?

В нём сила иль мука моя,
В волненьи не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу…

Фонарь свой не водит ли тать
По скопищу литер унылых?
Мне фразы нельзя не читать,
Но к ней я вернуться не в силах…

Не вспыхнуть ей было невмочь,
Но мрак она только тревожит:
Так бабочка газа всю ночь
Дрожит, а сорваться не может…

Являя своим творчеством силу, способную «к такому отражению мира не-я, которое явится преодолением всего того, что враждебно в нём человеку, и не отступит перед дисгармонией окружающего» (И. Ф.Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., «Советский писатель». 1990, С. 35), И. Анненский призывает нас к отражению вне-я, вне-мира, к символизму вне. Призывает нас сегодня, спустя 100 лет, к подлинному прозрению тайной сути вещей. Подобно «кондуктору песнопений», он ведёт нас в «неземные промежутки» внемира, мира теней и божественных сущностей. Об этом говорится в стихотворении А. Филимонова «13 декабря», о годовщине смерти поэта:

Анненского голос чуткий,
красота развоплощений.
И кондуктор песнопений
в неземные промежутки

не о тех и ниоткуда,
но, двойник сереброкрылый,
тень объемлет на перилах —
и уже предвидит чудо.

Откровений и предместий
вдруг откроется шлагбаум,
и знамением усталым
озарит презренья вестник.

Где из вечности токката
гул перрона нелюдимый,
обретается в едином
венчике строфы распятой.

Чуткий голос Анненского», «голос вне хора» (М. М. Бахтин) доносится до нас извне и по сей час.

Logosky (VneVizm) все записи автора Владимир Набоков. Ultima Thule

Незаконченный роман Solus Rex, глава первая «Ultima Thule»

Незаконченный роман, дошедший до нас в двух главах. Но такого пронзительного Откровения, которое дарует «Ultima Thule» не встречалось мне нигде. Одна глава, которая сметает, сжигает все сомнения, оставшиеся у Путника в темноте, нащупывающего Острие Меча.

«Камни, как кукушкины яйца. Кусок черепицы в виде пистолетной обоймы, осколок топазового стекла, что-то вроде мочального хвоста, совершенно сухое, мои
слезы, микроскопическая бусинка, коробочка из-под папирос, с
желтобородым матросом в середине спасательного круга, камень,
похожий на ступню помпеянца, чья-то косточка или шпатель,
жестянка из-под керосина, осколок стекла гранатового, ореховая
скорлупа, безотносительная ржавка, фарфоровый иверень, - и
где-то ведь непременно должны были быть остальные,
дополнительные к нему части, в я воображал вечную муку,
каторжное задание, которое служило бы лучшим наказанием таким,
как я, при жизни слишком далеко забегавшим мыслью, а именно:
найти и собрать все эти части, чтобы составить опять тот
соусник, ту супницу, - горбатые блуждания по дико туманным
побережьям, а ведь если страшно повезет, то можно в первое же,
а не триллионное утро целиком восстановить посудину -- и вот
он, этот наимучительнейший вопрос везения, лотерейного
счастья,-- того самого билета, без которого, может быть, не
дается благополучия в вечности».

С первых строк мы оказываемся лицом к лицу с Изначальной Трагедией, Трагедией Вечного, Нерукотворного. Дух, стоя на краю Бездны, заглянул в нее, увидел Свое Отражение и воскликнул… Сколько раз отразилось Изначальное в той водянистой поверхности, отразилось и разбилось на множество, как найти, собрать и составить в изначальном порядке разлетевшиеся осколки, воистину «каторжное задание». Как вернуться в тот Изначальный Источник, дарующий Свет. Кто он, тот, вытянувший счастливый билетик?
Что человек ищет? Что не дает ему покоя? Что хочет вспомнить? Как найти Память?
Память просыпается в минуты наивысшего страдания, когда нам думается, что все потеряно, весь Мир и вся Вселенная бессмысленны.

«Помнишь, мы как-то завтракали (принимали пищу) года за два
до твоей смерти? Если, конечно, память может жить без головного
убора. Кстатическая мысль: вообразим новейший письмовник. К
безрукому: крепко жму вашу (многоточие). К покойнику: призрачно ваш».

Ушедшая жена, с неродившимся ребенком. Это ли не высшая точка для пробуждения Памяти.
Адам Фальтер.

«В шелковой, цвета пареной репы рубашке, с клетчатым галстуком, в
широких гриперловых панталонах и пегих туфлях, он показался мне
ряженым, но большой нос был все тот же, и им-то он безошибочно
почуял тонкий запах прошлого, когда, подойдя, я хлопнул его по
мускулистому плечу и задал ему мою загадку».

Перед нами Шут. Во всем своем многообразии масок и одеяний. И все же в нем есть «не хрящи, а подшипники, карамбольная связность телодвижений, точность и орлиный холод». Качества, которые помогли ему выстоять и не погибнуть от удара Меча Мудрости.
На примере Адама Фальтера В. Набоков показывает истинную суть Вечной Мистерии, Суть Рождения Истины, Мудрости, Ребенка Камня.

«Минуло около получаса со времени его возвращения, когда
собранный сон небольшого белого дома, едва зыблившийся
антикомариным крепом да ползучим цветком, был внезапно -- нет,
не нарушен, а разъят, расколот, взорван звуками, оставшимися
незабвенными для слышавших, дорогая моя, эти звуки, эти ужасные
звуки. То были не свиные вопли неженки, торопливыми злодеями
убиваемого в канаве, и не рев раненого солдата, которого
озверелый хирург кое-как освобождает от гигантской ноги, они
были хуже, о, хуже... и если уж сравнивать, говорил потом м-сье
Paon, hфtelier (Содержатель гостиницы (франц.)), то, пожалуй,
они скорее всего напоминали захлебывающиеся, почти ликующие
крики бесконечно тяжело рожающей женщины, но женщины с мужским
голосом и с великаном во чреве».

Таковы родовые муки Адама Фальтера. Он появляется перед читателем в новом обличье, потеряв все свое былое шутовство. Казалось, что из него вынули костяк, а лицо выражало усталость, тупую усталость, но и животное облегчение после чудовищных родов.
После этого происшествия Адам Фальтер сделался вроде помешанного, совершая различные курьезные поступки, вроде сбора чужих шляп в кафе. Ни с кем не мог он поделиться той Истиной, что была ему открыта, лишь раз он дал исчерпывающий ответ итальянскому психиатру, которого после и нашли мертвым.
И все же Фальтер проговорился.

«- Погодите. Меня сейчас не столько интересует способ открытия, сколько ваша
уверенность в истинности находки. Другими словами, либо у вас есть способ проверить находку, либо сознание истины заложено в ней.
- Видите ли, - отвечал Фальтер, - в Индокитае, при розыгрыше лотереи, номера вытягивает обезьяна. Этой обезьяной оказался я. Другой образ: в стране честных людей у берега был пришвартован ялик, никому не принадлежавший; но никто не знал,
что он никому не принадлежит; мнимая же его принадлежность
кому-то делала его невидимым для всех. Я случайно в него сел.
Истин, теней истин, - сказал Фальтер,-- на свете так
мало, - в смысле видов, а не особей, разумеется,-- а те, что
налицо, либо так ничтожны, либо так засорены, что... как бы
сказать... отдача при распознавании истины, мгновенный отзыв
всего существа -- явление мало знакомое, мало изученное. Ну,
еще там у детей... когда ребенок просыпается или приходит в
себя после скарлатины... электрический разряд действительности,
сравнительной, конечно, действительности, другой у вас нет.
Возьмите любой трюизм, т. е. труп сравнительной истины.
Разберитесь теперь в физическом ощущении, которое у вас
вызывают слова: черное темнее коричневого, или лед холоден.
Мысль ваша ленится даже привстать, как если бы все тот же
учитель раз сто за один урок входил и выходил из вашего класса.
Но ребенком в сильный мороз я однажды лизнул блестящий замок
калитки. Оставим в стороне физическую боль, или гордость
собственного открытия, ежели оно из приятных,-- не это есть
настоящая реакция на истину. Видите, так мало известно это
чувство, что нельзя даже подыскать точного слова... Все нервы
разом отвечают "да" - так, что ли. Откинем и удивление, как
лишь непривычность усвоения предмета истины, не ее самой. Если
вы мне скажете, что такой-то - вор, то я, немедленно соображая
в уме все те вдруг осветившиеся мелочи, которые сам наблюдал,
все же успеваю удивиться тому, что человек, казавшийся столь
порядочным, на самом деле мошенник, но истина уже мною
незаметно впитана, так что самое мое удивление тотчас принимает
обратный образ (как это такого явного мошенника можно было
считать честным); другими словами, чувствительная точка
истины лежит как раз на полпути между первым удивлением и
вторым".

Когда говорит Память, человек мгновенно Слышит. Никакие гуру, наставники, ордена не смогут заменить или подменить Память, когда все нервы разом отвечают да.
Эту главу можно цитировать бесконечно. Здесь нет ни одного ненужного или лишнего слова.

«…можно ли рассчитывать на загробную жизнь. - Вам это очень интересно?
Во-первых, - сказал Фальтер, - обратите внимание на
следующий любопытный подвох: всякий человек смертен; вы (или я)
- человек; значит, вы можете быть и не смертны. Почему? Да
потому что выбранный человек тем самым уже перестает
быть всяким. Вместе с тем мы с вами все-таки смертны, но я смертен
иначе, чем вы».

Так кто же ОН, ТОТ, кто вытянул счастливый билетик?

Foxess: http://www.liveinternet.ru/users/foxess/profile/

«Поэт идет до последней черты правдивейшего отношения к себе. Его итог – «откровение духовного мира» - как писал Андрей Белый о творчестве Ходасевича.
И начало нашего тысячелетия – самоновейшее время, когда особенно чувствуется острота эстетического запроса, вызванная духовным голодом предшествовавших десятилетий. Это новое время выдвигает требование новой правдивой ноты, новой, реалистической (в серьезнейшем смысле) поэзии:

Нацелено солнце в мишень паутины,
без промаха бьёт! И ослепшим глазам
мерещатся – в яркой палитре куртины –
Борисов-Мусатов, Ван-Гог и Сезанн.
Какое скопленье оттенков и цвета!
В траве изумрудной – росы холодок –
в сто раз увеличенный линзою света
и вправленный в лето хрустальный глазок…
(В. Коробов, «Пейзаж»)

Передо мной изящно оформленный стихотворный сборник необычного формата: квадратная тетрадь, похожая, скорее, на альбом для набросков, летучих пейзажных зарисовок. И именно таким видится мир поэзии Владимира Коробова – это стихи, где все еще различим звон струн Серебряного века.
Тем не менее, Коробов – не архаист, он поэт сегодняшнего дня, постоянный автор «толстых» журналов. И, если уже существует в истории литературы понятие «царскосельские поэты», «ахматовские сироты» (по выражению Д. Бобышева), то В. Коробова, пожалуй, стоит отнести к «переделкинской плеяде» – к «пастернаковским пасынкам». И здесь метафоричность, элегичность, точность интонации – неотъемлемая черта лучших стихов поэта:

И море остыло. И лодки забыты.
И пляжи до лета фанерой забиты.

Так, значит, как раньше, так, значит, как прежде
вдвоём не бродить на пустом побережье,

так, значит, уже не сбежать нам с тобою
к весёлому морю весёлой тропою,

не плыть, не лежать на заброшенном пляже,
касаясь волны, словно пенистой пряжи…

Что было – прошло. И всё реже и реже
мне верить погоде и верить надежде.

То хрупкое лето волною разбито.
И море остыло. И гавань размыта.

…………………………………….

В стихотворении «Заденет бабочка крылом…» – лирико-драматический отблеск, заставляющий вспомнить о поэзии Ходасевича. Здесь та же духовность и благородная сдержанность. Этот сплав, который высоко ценили великие писатели прошлого, в кругу литераторов начала ХХ1 века, с их поспешным, часто сумбурным вдохновением, смотрится, по меньшей мере, необычным. Ведь литературная разнузданность в наше время выглядит едва ли не главным симптомом таланта, осев в обывательском сознании в виде пышного, но, увы, искусственного цветка.
Похоже, что Коробов, оставаясь поэтом для немногих, ищет и находит читателя, в чем-то главном равного себе. Сознательно сторонясь спекулятивных моментов в искусстве, он не хочет ни удивлять, ни мистифицировать читателя. В такой позиции можно ошибочно усмотреть высокомерие, которое есть ничто иное как независимость. Эта независимость в литературе предполагает некоторый пассеизм – поиск точки опоры в прошлом, без которого равно непонятны настоящее и будущее:

«Тем ягодам не зреть на сломленных ветвях…» –
запомнил я сквозь сон навязчивую строчку
и тут же позабыл, оставив второпях
пометку на листке – пустую оболочку.
И вот, пока я жил, блуждал в чужих краях,
надежды растеряв и старясь в одиночку,
строка вдруг проросла –
«…на сломленных ветвях
тем ягодам не зреть», – в судьбе поставив точку.

Чем глубже в прошлое проникает осмысляющий взгляд художника, тем жизнеспособнее и долговечнее его творчество.
Юрий Кублановский, автор предисловия к сборнику «Сад метаморфоз» цитирует Василия Розанова: «Кто воспел русскую осень – уж будь уверены, есть в то же время и глубоко чувствующий русский гражданин, способный к подвигу, к долгу, к терпению и страданию за родину». Эти слова замечательно точно обозначают четкую непосредственную связь между духом творчества и его темой в стихах Владимира Коробова – будь то осенние крымские холмы либо – московские подворотни в мусорных окурках. Ибо в саду метаморфоз всё возможно, всё взаимосвязано, всё проистекает по замыслу Творца – и окровавленные крылья птицы, случайно угодившей под колёса автомобиля, и паренье белой бабочки над благоухающим весенним оврагом.


Впервые опубликовано в газете «Русская мысль» (Париж) № 47, 12-18 декабря 2008 г.

То ли боги от нас отступились,
то ли нам наплевать на богов.
Владимир Коробов

Уже настолько привыкли мы, что стихотворение – это непременно «эксцесс», «удар по нервам» (можно продолжить ряд: «эффектный жест», «шедевр», «кунстштюк», «самоутверждение мастера», а в другом ряду: «плевок в небеса», «экстатическое покаяние» и т.д.), – настолько, повторяю, привыкли мы к такого рода эффектности, что отсутствие ее у поэта делает его в наших глазах неуловимым ловцом ускользающих бликов, исповедником тихих радостей, наблюдателем мерцающих в невесомости метаморфоз духа.
Мало того, что Владимир Коробов пару раз помянул такие метаморфозы, так еще и книгу свою новую назвал: «Сад метаморфоз». Тут уж ясно, к каким шепотам, к чьему робкому дыханью надо его пристроить, каких соловьев помянуть среди предтеч. Юрий Кублановский поминает Тютчева, слышавшего подземный гул там, где другие весело внимали грозе в начале мая; поминает Анненского, которому в самосветящейся тьме не нужно было иного света…
И никакого желания кроиться миру в черепе? Никакого. Даже Брюсов гравюрно четкий помянут у Коробова исчужа, даже Блок далековат от него в поле катастрофических предзнаменований. И уж, конечно, это вам не Бродский! То есть – никаких претензий на место в иерархии гениев. Тихий свет, и только…
А Хлебников?! Помянут же! И в отзвуках иногда слышен: «Звезды сбились в стаи, как мальки, в пригоршне недремлющего бога». Ну и что? Чехов тоже помянут. Естественно: человек, получивший диплом Литературного института, имеет Хлебникова в ближайшем ассоциативном фонде. Человек, проработавший пять лет в ялтинском Музее Чехова, чувствует обаяние «краткости» метаморфоз. Чехов-то тут, в общем, родной, чего не скажешь о Хлебникове.
Батюшков? Помянут – по смежности. В Крыму лечился.
Фофанов? Помянут из жалости, как отодвинутый во второй ряд русской лирики.
Из современников – Жигулин, у которого Коробов учился в Литинституте. Соколов…
Вот Владимир Соколов – самый точный ориентир. Простота ясности. Классическая прозрачность стиха. И сквозь эту подкупающую прелесть – смертоносные вехи истории. У Соколова вехи кровью мечены: 1941 год врезан в память, Павел Коган отзывается.
А у самого Коробова какие вехи? Родился в 1953 рубежном году. Сталина не застал. Не застал уже той крутой эпохи. Из Тобольска в двухлетнем возрасте вывезен в Крым. Но и сибирской «крутости» в себе не осознал. Произрос в метаморфозах всесоюзного курорта. А что в столицу подался на изломе от 80-х к 90-м – так кто тогда не подался? Кто не поддался метаморфозам большой политики, кого тогда не закружили ее метаморфАзы?
Но Коробов-то тут при чем? Никакой у него в стихах явной политики. Никаких поколенческих манифестов.
Однако вопрос неизбежен: какую мироориентацию принимает человек, появившийся на свет на переломе эпох, на грани поколений, на повороте: от послевоенных скептиков – к тем «детям Застоя», для которых и либеральная Оттепель 60-х уже стала детской сказочкой.
Так ведь и до Оттепели этим слушателям сказочек надо было еще дожить. Надо было расстаться с тем сказочным вождем, который к моменту их появления на свет был богом. А потом канул во тьму.
Осознание этого падения – через десять лет. Когда бронзового кумира ночью тайком сволакивали с пьедестала, распиливали на куски, закапывали по частям, и надо было как-то отнестись к низвергнутому главнокомандующему (это пришлось сделать старшим: либо проклясть за аресты и расстрелы, либо сохранить верность победителю, либо, на крайний случай, подергать за усы…).
А Коробов? Да ничего такого «эксцессивного» – ни за, ни против. Смыслы обрушены. Бронза опала. Видны веревки и «край литого сапога». Десятилетний мальчишка плачет надрывно не потому, что может осознать что-то в этом переворачивающемся мире, а от ужаса, что мир вообще вот так запросто переворачивается.
Очередной переворот – перестройка.
И тут кое-что сказано впрямую. И резко. Тут редкий у Коробова врез в политику на фоне садовых метаморфоз настолько эксцессивен, – что стих сам за себя скажет больше, чем любой к нему комментарий.
Итак, исповедь поколения:

Мы жаждали правды, искали успеха –
нам в лица бросали булыжники смеха!

Пока на парадах палили из пушек,
мы души сгноили в подвалах пивнушек.

Какие мы, к черту, поэты, пророки –
мы кожей впитали эпохи пороки,

и, не протрезвев от повальной попойки,
вскочили случайно в трамвай перестройки.

Все-таки откомментирую.
Так чего вы жаждали? Правды или успеха? Правда – она, как я вообще понимаю, от успеха не зависит. И не потому ли над вами слегка посмеивались (а вам эти легкие смешки казались булыжниками), что вы еще не успели решить, что вам важно? Успех или правда?
Ладно. Те, кто сделали выбор, были не лучше. Отказались «палить из пушек» (то есть работать в составе Системы, Державы, Структуры) и развернулись к Системе задом. Не обязательно чтобы пойти в диссиденты (как самые крутые из идеалистов-«шестидесятников»), но – как тогда говорилось: чем в Систему, так лучше в сторожа и дворники.
«Подвалы пивнушек» – где-то рядом. Но уже с некоторым сдвигом в сторону сомнения: все ж сам стих Коробова, лишенный всякой патетики и тронутый налетом горечи, – свидетельствует о том, что из пивнушек надо было выйти на свет божий. Не в пророки, черт бы их побрал вместе с поэтами, – а в трезвеющие после коммунистического опьянения ряды борцов за демократию.
Опохмелялись ряды, как мне уже приходилось писать, пепси-колой. Учились отличать по оттенкам родное дерьмо от заграничных пищевых добавок. Оттенки различать того и другого.
Коробовский стих обходится без этих добавок и без ассенизационного гурманства. Он чист. Он – между эскапистами послевоенных залежных неудобий и эксцессистами оттепельной клумбы.
«Вскочили случайно в трамвай перестройки…»
А где оказались?
Ну, сказано же: в саду метаморфоз.
Про перестройку и ее социопсихологические метаморфозы в стихах более никаких сигналов. Смысл того, что зафиксировано в стихах, шире. Контуры размытее. И Творец – загадочен в своем бытии-небытии.

Лишь только лист земли коснется,
свой волен замысел стереть
Творец...
И значит – остается
в небытие перелететь.

Листопад. Сад. Жасмин. Сирень.
Казалось бы, эти мотивы навеяны Крымом, где Владимир Коробов, привезенный младенцем из Сибири, прожил тридцать лет и три года.
Но что от Крыма осталось в поэтической памяти? Богоданная Таврида? Сад грез? Да ничего похожего! Заледенелый зимний берег. Стеклярус волн. Из новейших примет – щегольской «Мерседес» у щегольского коттеджа. Гривны: с одной «свисает ус Богдана», с другой «таращится Тарас». Вынужден извиниться за коробовские формулировки: видать, очень ему обидно, что «умыкнули хохлы» эту землю. Но и то, что виднеется сквозь узор этих смушек, – все равно чужое. Потерянное. Нереальное.

Так вот она – мечта, так вот она – Таврида:
какой-то шум в ушах, бессонница и бред,
губернский городок, трактир, кариатида,
сквозь пыльное стекло – татарский минарет.

Губернский городок – тоже знаковая метаморфоза: образ этого утло-жалкого русского места жительства – важнейший мотив у Коробова, и выведен сильно и горько. Городок-голубятня. «Облезлый плакат и продмаг с каланчою пожарной». Провинциальное убожество. Базарная баба, торгующая грибами и рябиной, сплевывает лузгу и доверчиво поглядывает на заезжего столичного профана, который думает о чем-то своем.
О чем думает этот столичный профан?

Друзья судачат о Париже,
о визе грезят, о турне,
хоть выросли в навозной жиже
в глухой российской стороне.

Из них зовет домой не многих
распутица родных дорог...
Прости нас, сирых и убогих,
провинциальный русский Бог!

Бог нас забыл или мы его забыли?
Горше всего Коробову тогда, когда метаморфоза запустения вырастает до образа страны. Страна – нищенка. Страна – пепелище. Страна, бредущая в бреду. Теряющаяся в потемках. Пропадающая в пурге.
«В московской пурге», – уточняет лирический герой, со времен перестройки переселившийся в столицу. Так что нечего вешать собак на перестройку. Не в ней беда, а в вековечном российском ощущении невоплотимости рая, который маячит в тумане и манит в обман.

Зачем? Об этом знает Бог,
что жнет и сеет нас, как травы,
и властно манит за порог,
где нет ни родины, ни славы...

За какой уж там «порог»? За крымский, что ли? Пути теряются в тумане! Сад метаморфоз качается в глазах. Огни и воды едва не поглотили душу – и зачем? Медные трубы не маячат в будущем. Поколение, подцепившееся за поручень перестройки и угодившее из Застоя в Распад, ищет, на что бы опереться душой.
А если не на что? Если пустота?
Поэзия может опереться и на пустоту.
Да как же это? Ведь стихов люди больше не воспринимают! «При полном зале – ни души живой!» Где читатели? Как жить, когда в газетах — сплошная ложь?
Но бог-то – есть. Он и сеет, и жнет. А мы – трава.
Талант – от бога? Куда с талантом-то? Что делать человеку, которому выпал от бога – талант? Какой сад выращивать?

Больничный сад зарос травою.
Сжигают мусор у оград.
И над опавшею листвою
кружит последний листопад.

Больной ребенок сквозь толстые стекла очков наблюдает этот бронзовый листопад.

Потом, когда больное зренье
устанет всматриваться в тьму, –
души ранимые прозренья
помогут мир открыть ему.

Поколению Владимира Коробова – уже шестой десяток. Увидят середину нового века?
А что увидят их дети, пытающиеся сейчас восстановить историческое зрение? Они увидят то, на что мы их зрение настроим. Может, бронзу. А может, прах.
Вот такие метаморфозы.


Впервые опубликовано в журнале «Дружба народов» № 1, 2009 г.

Есть стихотворцы, которые считают, что стихотворение суть эксцесс, которым следует рубануть по нервам читателю. Есть что-то инфантильное в таком непременном желании шокировать, но, впрочем, это не страшно, пока педалируемый конформизм не превращается в бизнес. Хуже, когда именно такая творческая модель становится чуть ли не всеобъемлющей.
Тем ценнее поэзия тех, кто полагает, что стихотворение не эксцесс, а событие, откровение, кто не растерял в хаосе жизни культурного нравственного отсчета. Есть у Владимира Коробова стихотворение «В больничном саду» – о ребёнке, следящем за листопадом: «…И там, в осеннем запустенье, // За лёгкой дымкой пустоты, // Ребёнок, напрягая зренье, // Следит, как падают листы. // Ему так хочется запомнить // До бесконечных мелочей // И сад болезненно огромный, // И листопад, совсем ничей…»
Статься, поэт ставит перед собой ту же задачу: до мелочей запомнить ускользающее, уходящее бытие, лучшее в нём. И не предать память рано сгоревших друзей. Не поддаться циничной рутине жизни. Его стихи теплы теплом сердца, которое передаётся читателю доверчиво и убеждённо, что тому это нужно. В маленьком этюде, вослед Тютчеву и Анненскому, он умеет передать то огромное, что хоть раз в жизни, да испытал каждый:

Золоточешуйчатая ночь,
влажнофиолетовая глыба
ты из рук выскальзываешь прочь
и ныряешь в бездну, словно рыба.
Облаков колебля плавники,
ты луны выкатываешь око…
Звёзды сбились в стаи, как мальки,
в пригоршне недремлющего Бога.

А читая пейзажные стихи «Сада метаморфоз», я вспомнил замечательно точные слова Василия Розанова: «Кто воспел русскую осень – уж будьте уверены, есть в то же время и
глубоко чувствующий русский гражданин, способный к подвигу, к долгу, к терпению и страданию за родину».
И впрямь: есть ясная и короткая связь между духом творчества, его темой – и нравственно-поведенческими возможностями поэта. В нашем отечественном сознании ещё и по сегодня поэзия не секуляризирована, неотделима от высоких духовных ценностей и религии, стихотворение – это всегда раскаяние:

Язык мой нем, глаза незрячи,
душа убога и пуста,
когда беру я в церкви сдачу
от купленного мной креста.

В полупустом холодном храме
я озираюсь, словно вор,
и медными звеня деньгами,
гляжу в глаза святых в упор.

Как недоступны эти лики!
Какая бездна пролегла
между носившими вериги
и тем, кто чужд добра и зла!

А рядом – молятся старухи
за тех, кто жалок и убог…
И милостыню ждёт безрукий,
ушанку притулив у ног.

И я стою, сутуля плечи,
как будто в мир попал другой,
и машинально ставлю свечи
за упокой, за упокой…

Поэзия – быть может, самый хрупкий из всех родов творчества, менее других зависящий от волевого желания и успешно реализуемой задумки. Феномен написания стихотворения, феномен вдохновения – не подлежит рациональному объяснению. Но убеждён: наша, по крайней мере, поэзия, возникающая на русском, себя ещё покуда не исчерпала. Одно из свидетельств тому – эта книга.
Впервые опубликовано в еженедельнике «Литературная Россия» № 41,
10.10.2008.

«Ад» и «сад» (иными словами «рай») существуют в мире поэзии Владимира Коробова одновременно. В этом, на мой взгляд, одна из существенных черт его новой книги «Сад метаморфоз», в которой находим такое стихотворение о бабочке:

Заденет бабочка крылом –
ты отшатнешься с непривычки:
она впорхнула с ветерком
в окно летящей электрички.
И ты замрешь, едва дыша
среди дорожного надсада.
Лугов нарядная душа,
как ты попала в ад из сада?
И за какой невинный грех
тебе судьба – стать горсткой пыли?
Я выпущу тебя при всех,
чтобы не мучилась в бессилье.
Пока еще не так темно,
пока еще в разгаре лето,
лети и ты, душа, в окно
за бабочкой в потоке света.

Казалось бы, неприметный случай. Но истинность поэтического дарования и состоит в том, чтобы рядовое явление жизни суметь наполнить мощной, реально ощутимой символикой. Внимание поэта привлекают мельчайшие приметы сегодняшней жизни – от уличного скрипача в московских подворотнях (стихотворение «Блаженна калеки улыбка…») – до российской глубинки (стихотворение «Городок»), которые служат ему отправной точкой для поэтических медитаций.
Стихи Коробова – это трепетная, проникновенная поэзия, и в то же время глубокая, порой наполненная отзвуками Серебряного века, хотя в целом это совершенно современный поэт, постоянный автор журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Грани»… В его стихах – озарения, открытость, русская обнаженность души сталкиваются с реалиями нашего жестокого времени. Но он не выпячивает эти реалии, а дает знать о них косвенно, отдельными деталями, что не нарушает целостного лирического настроя, пронизанного нежным сочувствием всему живому, - «что пришло процвесть и умереть», - полного яркими ассоциативными образами. Отсюда – драматизм и отсвет печали, лежащий на большинстве стихотворений сборника:

Я люблю эту осень в полёте,
в напряжённых разводах ветвей,
словно том в золотом переплёте
с серебристым тисненьем дождей,
с фронтисписом укромного сада,
с вензелями чугунных оград,–
эту книгу любви и распада,
эту книгу надежд и утрат.

Несомненно, книга стихотворений «Сад метаморфоз» станет заметным явлением современной поэзии. Лирика Владимира Коробова по своему духу, по своему настрою, по своей способности к состраданию глубоко укоренена в традиции русской литературы. Вся поэтическая аура его творчества говорит об этом.

Впервые опубликовано в «НГ-EXLIBRIS» № 236, 30 октября 2008 г.

О поэзии, как мы её умеем видеть вот здесь, в начале нового тысячелетия,
то есть захватившей век двадцатый и мощную, хаотическую часть века предыдущего, говорить вроде бы несложно. Почему так? Да потому, что она есть.
И от этого никуда не деться. И вот он, уже бесценный дар, от присутствия которого многое меняется вопреки всему, что противостоит гармоническому порядку.
Если в начале девяностых кто-то из даровитых (впрочем, едва ли так уж даровитых) литераторов не без сокрушения говорил, и вполне серьёзно, что время – непоэтическое, неизвестно что под этим положением вещей имея в виду, то сейчас подобные инвективы и невозможны, и неуместны. Да в то время – тоже. Тогда я не стал выяснять, а как же широко и глубоко простирается вот эта «дефективность времени»,– задачи такой не было. «В толпе всё кто-нибудь поёт…» когда-то довольно резко сказал Александр Блок, точно возражая разнообразным помыслам о времени для чего-то непригодном. А вот как умеем видеть и слышать «поющего, чающего, говорящего», это другой разговор.
Как раз в то, «непоэтическое время» я прочёл впервые стихотворения Владимира Коробова. Это были настоящие стихи, вне всякого сомнения. Большой цикл в одном из лучших журналов страны («Литературная учёба»– так традиционно смиренно, а вовсе не в учебно-пролетарском духе именовался богатый и многозвучный религиозно-философский журнал). Тематически это были стихотворения, созвучные «Столбцам» Николая Заболоцкого. Вернее, в них было что-то, напоминающее любимого и Заболоцким, и Коробовым художника Павла Филонова. Технически же всё было устроено Коробовым так, как он сам хотел. Девять стихотворений, среди которых – «Базар», мощный, лироэпический «монументальный фрагмент» то ли Юга как такового, то ли некое детализированное видение внезапной перемены всего состава жизни. И тут уже стороны света ни при чём. Мы остаемся наедине с изощренной живописью и голосом, который на фоне картинного колорита звучит несколько приглушенно, несколько отрываясь, то ли вперёд, то ли обратно, что и создает какую-то удивительную музыкальную яму. Или нишу, это звучит более фундаментально, в греко-римской манере. Но все-таки, вот оправдание «ямы». Пол Маккартни когда-то рассказал, как Бог умудрил его написать легендарный хит «Вчера». Тогда в процессе сочинения или рождения мелодии как раз и возникла «музыкальная яма», которую пришлось заполнить совершенно не предусмотренными до этого звуками скрипки. Что-то подобное происходит в стихах Владимира Коробова. Правда, тут звучат уже самые разные, как рукотворные так и нерукотворные инструменты, от флейты до завывания ветра. А часто звучит просто ландшафт. Возможно, именно это и дало право поэту Виктору Лапшину – автору послесловия к подборке В. Коробова («ЛУ» № 5, 1991) сказать о собрате так: «Владимир Коробов подчас развертывает перед нами широкую панораму, и сквозит в ней земная глубина, и реет свет небесный – не только сочетаемо, но и нераздельно…»
По прошествии лет, это сочетание «земной глубины» и «света небесного» в книге «Сад метаморфоз» воплотилось в полной мере:

Сшивай небесное-земное
своими нитями, снежок,
воображение ночное
и тот, из детства, бережок,
где в синеве маячил парус
и обещал, не то что б рай, –
волны разбившийся стеклярус,
Тавриды богоданный край…

«Крымских стихотворений», кстати сказать, как и самой Тавриды, в сборнике немало (а эта часть мирового круга значительна, многоукладна и совершенна сама по себе и безыскусная встроенность в неё сулит удачу говорящему о вещах важных). «Музы Сицилии петь начинаем важнее предметы…», да, тут как раз вспомнится и Вергилий, и другие античные штудии, хотя живём мы тут в обстоянии ином. Говоря же о Крыме, нельзя не отметить, что Владимир Коробов один из тех, кто блистательно перевёл «Крымские сонеты» Мицкевича, издал и составил лучшую на сегодняшний день антологию стихов о Крыме (М., 2000). И хотя в «Саде метаморфоз» нет переводов из Мицкевича, запомним, что скрытый опыт той работы незримо присутствует и здесь.
Вообще название сборника из числа монументальных, два слова, сочетающиеся так, что образуется некое безразмерное пространство. Сад метаморфоз. Книга перемен. Европейская ночь. Приветствие духа. В сборнике множество и перемен, и внезапного мрака, однако надо всем господствует свет, всякого извода, вплоть до реликтового, приходящего из гигантского далека. Потому что с одной стороны – сад, некое творение рук человеческих, а с другой – деятельность стихий, самых разнообразных, вплоть до ужасающих космических циклов, в сетях которых и терпит земные страдания Божье творение, исказившее Замысел Творца. Эти размышления подвижников первых веков христианства не то, что не устарели, они только сейчас и начинают действовать – для нас.
…Как в разговоре с Владимиром Коробовым я заметил, не собираясь умышленно делать это, что в качестве сжатого, но многозначительного комментария к его стихотворениям можно рассматривать замечательное эссе Юрия Мамлеева – «Опыт восстановления». О чем эти несколько страниц, что стоят иных книг? Да о выходе из какой-то своеобычной бездны, насельниками которой все мы были. И о выходе – куда? А это вопрос. Вроде бы отчасти это возврат в точку, где эта бездна не разверзлась (не миротворная, но всепоглощающая), то есть в каком-то смысле – в культурный слой начала прошлого века. Но в этот дом нет полного возврата. Мы на другой земле, и опыт восстановления тут совершенно иной. Опять же два слова Опыт и Восстановление, образующие сверхобычное пространство.
Необходимо процитировать Мамлеева, старшего современника Коробова (хотя, на мой взгляд, они в более широком смысле представляют одну генерацию): «В Москве еще сохранилось несколько глубоко интеллигентных стариков и старушек, которые знали Блока, Белого, Сологуба, встречались со Шмаковым, Успенским и т.д. мы не раз задавали им вопрос: «на кого мы похожи?» (конечно, в смысле духа поколения»). Единственная ассоциация, которая приходила на ум, это начало двадцатого века. «Здесь, в самих ваших спорах, в поведении, – твердили они, – есть что-то общее».
Моё мнение: да, действительно, общее есть, но только до определенной степени. По ту сторону этой степени – широкое поле, гуляют невиданные ветры, и поют соловьи не из блоковского «Соловьиного сада». Даже очень странные соловьи: наполовину соловьи, наполовину зловещие птицы. Восстановление состоялось; немного вкривь, немного вкось; но главное – вполне невидимо. Так оно, пожалуй, и лучше». Что значит невидимо? Да как тут разобраться с великолепьем нового ландшафта? Разве что одним только творческим усилием и возможно придать ему некие черты, не попадая в старинные ловушки и хитроумно устроенные «мясорубки» и «ведьмины студни» нового извода.
Вот этим и занят Владимир Коробов… «Ад» и «сад» (иными словами «рай») существуют в мире его поэзии одновременно. В этом, на мой взгляд, одна из существенных черт его новой книги» (Ю. Мамлеев, НГ, 30.11.08.). И еще: «Стихи Коробова – это трепетная, проникновенная поэзия и в то же время глубокая, порой наполненная отзвуками Серебряного века (курсив мой – С. Г.).
Мне кажется, что тут в помощь творцу «сада метаморфоз» девятнадцатый век, который никуда не делся, а опять же «невидимо» действует, как некий совершенный мотор. Вероятно, прав академик Гаспаров, по-жречески говоривший, что творения девятнадцатого века мы читаем, принимая элегии, стансы или поэмы того времени за что-то иное, чем они вообще никогда не являлись. В каком-то смысле это так. Но лишь в каком-то. А как же это по-другому читается тут «Смерть дщерью тьмы не назову я…» Да и прочие избранные шедевры.
А что такое «культурная ловушка» начала прошлого века, да и она здесь же.
Но уже в ином качестве.
Блок не СЮДА ли говорил, что следует убрать из его творений «яды» и увидеть… грядущее… Да не будущий ли век? А к этим словам следует отнестись крайне серьезно. Как он говорил тогда же, о «духе пытливости и духе скромности…»
Кажется, что всё это передумал и по-новому воспринял Владимир Коробов.
«Наполовину зловещие птицы» мелькают иногда на страницах его книги (стихотворение «Вороны»). В том смысле, что они птицы ровно наполовину, а другой частью существа иной реальности, пожиратели пространства. Но и эти существа описаны им и зафиксированы как неизбежное зло. То есть пойманы в поэтический силок:

С помоек городских, с веселых похорон,
попарно, стаями, как будто на параде,
торжественно летят, летят со всех сторон
вороны мрачные на пепельном закате.
Им свалка – родина. Трухлявый тополь – трон.
Есть что-то вещее в их траурном наряде,
когда кричат они, срываясь грозно с крон.
И страх растет в душе: их видел мой прапрадед…

Стиль – это человек. Высказывание давнее и точное. И, отдавая дань «потустороннему», даже если это завораживает и чарует, поэт находится в мире здешнем, творимом им из вещей и понятий всем известных. Но делает он с привычным для своей генерации норовом, иногда ворчлив как Петр Вяземский, иногда упрям и насмешлив как Роберт Фрост, несмотря на всю христианскую грусть. А порой сложен и классичен как-то по-бунински, несмотря на внешнюю «наготу» письма.

Как браслет, с твоей руки
ящерица соскользнула…
Вечер. Тлеют огоньки
саклей старого аула.
И как сотни лет назад –
запах дома, хлеба, дыма,
до земли склоненный сад
спелых звезд степного Крыма.

Или:

КУПАЛЬЩИЦА

Клянусь, рожденная волной
на берегу она стояла,
и волосы перебирала –
на струнах арфы золотой
себя, как музыку, играла.

– Вот это «клянусь», внезапно делающее стильный живописный фрагмент
и сюжетным, и жанровым, и незавершенным.

Я люблю эту осень в полёте,
в напряженных разводах ветвей,
словно том в золотом переплёте
с серебристым тисненьем дождей.
С фронтисписом укромного сада,
с вензелями чугунных оград –
эту книгу любви и распада,
эту книгу надежд и утрат…

– А здесь всё выстроено столь мастерски, что вот эти две последние строки и эти венчающие окончания строк «и распада», «и утрат» – как ни странно – действуют неотразимо с обратной силой, обращая к любви и надеждам, сколь ни была бы привычней несравненная скорбь, заброшенность и прочие состояния, обыденные для могучей адской (в каких-то частях) эпохи, которая завершилась. Потому что композиционно впереди и книга жизни, и сад, и классические чугунные ограды, точно светящийся столп, отменяющий печальный исход.
Критикой отмечалось (в частности Владимиром Славецким, обладавшим уникальным слухом) что Коробов (условно, конечно) принадлежит к «бунинской школе». Хотя, на мой взгляд, такой школы не было и нет.
Тут парадокс.
Принадлежит ли к этой школе (как мастер прозы) Виктор Лихоносов, к примеру? Вряд ли. Но тот же Лихоносов писал, что жил, как бунинские герои. То есть многое тут опять же оттуда, из цветущей сложности, что развилась на рубеже 19 и 20-го столетий.
Да что тут гадать! Как некий Моисей, кто-то очень много лет водил большой народ по пустыне, далеко не сорок, а без меры долго, если вести божественный счёт…То есть тут уникальная сложность сменилась уникальной же простотой.
А что сейчас? Да некий баланс неслыханной простоты (от неё теперь так просто не избавишься, да и не нужно этого делать) и новой сложности, динамично развивающей то, что было счастливо устроено на русском Приволье когда-то.
И ни к чему спрашивать, ЧЕГО-ЖЕ тогда не хватило, чтоб удержать этот изумительный расцвет. Ответ может быть дан только здесь. Да и то не в виде окончательной формулировки, мол, вот так-то и так-то, а энергетически.
Как в этом стихотворении В. Коробова, вернее в том ландшафте, который схвачен «неким словесным лучом, незримым никому»:

Мне чувство тревожное это знакомо:
сады зацветают, весна невесома,
и небо набухло дождями, как парус,
развесив на ветках туман и стеклярус;
всё смешано мартом и ветром разрыто,
и пристань волной ошалелой разбита,
и горечью тянет из старого сада…
Но память тревожить напрасно не надо!
Не лучше ли так, в освещенье двояком,
смотреть на маяк, зарастающий мраком,
на грани едва уловимого чувства,
когда вспоминать о прошедшем не грустно…

Откуда это говорится? Да из очарованной точки, в которой время сказочно и неделимо. Простор его темен, дремуч, глубок, но вот как раз тут полон жизни, блеска и силы. Тут и сакральный Тобольск, где поэт родился, и Таврида, в которой происходило «расширение души», говоря в манере Пушкина, и Москва, где многое сразу – и терпение скорбей и неизбежное отсечение их.

Впервые опубликовано в журнале «Город» (Тольятти) № 25, 2009 г.

О, я хочу безумно жить…
А.Блок.

Существует почти неопровержимое мнение о Блоке, что он поэт-мистик. Лик его музы – Незнакомки, Девы Революции, Девушки из Spoleto – всегда в дымке, словно различаемый им за вуалью в духовидении: «Дыша духами и туманами, Она садится у окна». Но полагал ли так сам поэт, вглядываясь «В холод и мрак грядущих дней» и преодолевая распад мира в предощущении, когда «…мир опять предстанет странным, / Закутанным в цветной туман» открытий и новизны? Такие мгновения гармонии – радуга счастья, преломляющая сонные испарения Петрограда – некая оптическая линза, не затемняющая, но отворяющая истинный свет, когда грядёт «звонко-синий час» пробуждения духа. Блок, по выражению Ахматовой, «трагический тенор эпохи», чьи образы тревожны, многозначны и просветляющи – один из немногих символистов по своей сути. Столкновение полярных начал – мистики и метафизики – высекает искру гармонии «Из равновесья диких сил» (Боратынский) в блоковской лирике.
Блок словно оттуда, из иных миров, жаждущий мгновения, «Когда божественный глагол / До слуха нежного коснётся» (А.Пушкин), чтобы преобразить лучом отвне искусство и жизнь:
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
Даниил Андреев поведал о трагическом «падении вестника», но такова была судьба России, разделённая поэтом «У стен Московского Кремля» и в небесной отчизне «На поле Куликовом»:
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.
«Было так ясно на лике его: / Царство моё не от мира сего», – писала Марина Цветаева о поэте, которому судьбою было дано «…поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину» и пересотворить музыку вечности в полнозвучие чаши стиха: «От знака, которым поэзия отмечает на лету… никто не может уклониться, так же как от смерти», - свидетельствовал Блок в статье «О назначении поэта».
Сто лет назад произошел кризис символизма как литературного направления, во многом противоречивого. Но поэзия Блока продолжилась, ибо символистом можно только родиться, как написал он. Блок никогда не рвал связь с миром реальности, в этом его отличие от декадентов – никакого своеволия и смешения понятий добра и зла. Природа у него, как у Тютчева, «не слепок, не бездушный лик». Блок одним из первых поднял проблему саморазрушающейся технократической цивилизации, провидя драму единения и разлада человека с миром техники, в строках о «летуне»:
О стальная, бесстрастная птица,
Чем ты можешь прославить творца?
В серых сферах летай и скитайся,
Пусть оркестр на трибуне гремит,
Но под лёгкую музыку вальса
Остановится сердце – и винт.
Блок вопрошал и судил человеческое начало, прежде всего себя, слыша неумолимые «Шаги Командора». Один из его нередких образов – луч, несущий весть от всадника смерти Апокалипсиса, простирающийся к бездне и ожидающий отклика, «Когда оттуда ринутся лучи» запредельной свободы, – но всегда возвращающийся озарением в «страшный мир»: «И опять мы к тебе, Россия, / Добрели из чужой земли».
Магия очарования блоковских строф, которые устремляются к нам просветляющим потоком, – в той первозданной созвучности мировой душе, какие бы мрачные тему не поднимал поэт, говоря о надломе, усталости, грядущих катастрофах. Некрасовская тема «страданий народа» пересотворена в поэме «Двенадцать»: матросы целятся во Христа, что сулит погибель миру, следующему за «музыкой революции».
Критик Георгий Адамович вспоминал, что всегда сдержанный: «…Ходасевич сказал: “Что тут говорить, был Пушкин и был Блок… Всё остальное – между!”». Блок вобрал в себя всю поэзию послепушкинскую – от гневной лиры Некрасова до тютчевско-фетовского тайнослышанья, и жизни гибельный пожар» преследовал его с нотами Аполлона Григорьева и тенями героев Достоевского. «Но достойней за тяжёлым плугом / В свежих росах поутру идти!» - восклицал поэт, над кем «не властен хоровод».
Этот прозрачный мистицизм был загадкой Блока. Его арфы и скрипки примиряли два начала – пурпур духовного посвящения и бледно-серое марево петербургской почвы – разрушительные для человека. «Твой неяркий, пурпурово-серый, / Не однажды мной видимый круг». Такой он видел Музу, и на своём двойнике – «Печать забвенья иль избранья».
Блок словно написал о себе самом в статье «Рыцарь-монах», посвященной памяти духовидца, автора «Трёх свиданий» с Софийностью, Владимира Соловьёва: «Во взгляде Соловьёва, который он случайно остановил на мне в тот день, была бездонная синева: полная отрешённость и готовность совершить последний шаг; то был уже чистый дух: точно не живой человек, а изображение: очерк, символ, чертёж. Одинокий странник шествовал по улице города призраков…». В городе «Медного всадника» вечны блоковские ямбы: «Ночь, улица, фонарь, аптека», и «сияющая пустота» отчаяния преодолеваема музыкой его строк, хранящих «к людям на безлюдьи / Неразделённую любовь»!

Logosky (VneVizm) все записи автора Слово «искупление» применено к критическому методу Ольги Соколовой не случайно. Критик и литературовед берёт на себя миссию проводника в те глубины, где приотворяется замысел автора — поэта, прозаика, мыслителя. Значит, сам пишущий должен пройти путь искушения, искупления и пересотворения, приближаясь к своему неискажённому замыслу. Авторы, представленные в работах О. Соколовой, находятся в различных состояниях своего преображения. Это относится не только к нашим современникам, но и к тем, с кем автор статей ведёт заочный диалог.
Может ли у критика появиться сегодня новый инструмент? Это «Взгляд извне», как смело заявляет О. Соколова, не только приём, но прежде всего метод мышления, мировоззренческая позиция, неотделимая от личности. Ту область, в которой работает критик, можно назвать христианской филологией, когда Слово, Логос, не подменяется другими понятиями и главенствует при нисхождении идей слов в материю. Вернуть миру целостность ощущения речи, не разделённой границами предубеждения и бескультурия, — задача почти непосильная. В самой её постановке заключена лирическая дерзость, которая опирается на мышление аналитика и веру в единство бытия, в язык вечности, отголоски которого могут доходить до нашего слуха.
«Образуй наш метафизический язык», — обращался молодой Пушкин к поэту Вяземскому. И по сию пору мы находимся в тщетных его поисках. Критика, как искусство познавать прекрасное, неотделима от других литературных жанров. Ольга Соколова плодотворно работает как поэт, прозаик, переводчик. Её открытие — приотворение нового литературно-философского течения, которое было всегда, но стало более очевидным, пока для немногих, именно сейчас, в век эволюции — или вневолюции (термин, предложенный автором книги) — совпало с переходом от книжной литературы к словесности на цифровых носителях. Идея вневизма — так названо новое течение — обращена к живой филологии, которая объединит теорию и практику литературы в едином потоке. Мне кажется, О. Соколова владеет всеми необходимыми качествами, чтобы связать разрозненные начала, указать новые горизонты метафизической литературе.
Мы — всплески рдяной пены
Над бледностью морей. —
написал Вячеслав Иванов в стихотворении «Поэты духа». То, к чему стремится автор сборника, может показаться сверхзадачей, но такую же цель преследовали и ставят перед собой сегодня большинство из тех, кому посвящены критические и литературоведческие работы. В диалоге с лучшими умами человечества создавалась эта книга, где новотворчество неотделимо от диалога с традицией мировой культуры. Искупление через дух критики посвящено идеалу красоты.

Ольга Соколова. Взгляд извне. СПб., Копи-парк, 2010
Фото Андрея Клемешова
Вст. статья Алексея Филимонова