Я забрал у неё сигарету, сломал и бросил на журнальный столик.
- У меня дома не курят.
- Даже после такого перепихона? - Она снова легла в кровать и укуталась в простынь.
- Особенно после… Не переношу табачный дым.
- Может, сделаешь исключение? Или можно на балконе?
- Прости. Придётся потерпеть. Правило – есть правило.
- Ты просто бука.
Я поцеловал её в щёку и стал натягивать брюки.
- Мне нужно уйти. Еда в холодильнике. Кофе в верхнем шкафчике. Халат и полотенце в ванной. Пульт от телевизора – вот. Больше ничего не трогай, ладно? Я ненадолго.
- Я буду скучать.
Мы познакомились четыре часа назад в клубе. Она вынырнула из цветного, мелькающего табачного облака, и потащила танцевать. Я не сопротивлялся. От неё пахло ванилью и цветами, волосы щекотали моё лицо, и я поцеловал её, долго и жадно, сожрав всю помаду. Плевать на музыку: мы просто стояли и целовались. Она сняла меня, как дешёвую шлюху, но разве я был против? Нисколько.
Дальше всё завертелось – такси, моя квартира, срываемая и разбрасываемая одежда, секс в душе, в коридоре, в кровати. Я тонул в ванили и цветах.
Но вот я вынырнул, чтобы набрать воздуха в онемевшие лёгкие. Калейдоскоп остановился, цветные стекляшки замерли, прекратив кружить голову безумными узорами.
Она лежала, такая сытая и уютная, как кошка, и я не знал её имени.
- Возьми зонт, - сказала она. – Я буду ждать.
В окно царапался дождь.
Она даже не спросила, куда я ухожу почти в час ночи.
Зонт я не взял – надел куртку с капюшоном. Идти недалеко – в соседний дом. Они должны быть там. Тем более, в такую погоду.
Дождь моросил, скупой и мелкий. Во всём доме свет горел только в моих окнах, бросая жёлтый лоскут на дрожащую лужу. Интересно, что сейчас делает эта безымянная девица? Нежится в постели, пьёт кофе или шарит в поиске денег?
В темноте я уже не разбирал дорогу и один туфель всё-таки зачерпнул воды. Но это мелочи. Зайдя в подъезд, я замер, как легавая, прислушиваясь к немому дыханию спящего дома. И услышал их. Шёпот, топтание, сдавленный смешок – набор мелких, несущественных звуков, которые в полной тишине набирают силу и бьются о стены, изрисованные безграмотными граффити, отражаются от ступенек, дрожат в грязных стёклах и наполняют собой всё пространство. В шуме дня такие звуки вообще не существуют, и оживают только в ночной пустоте.
Они где-то между шестым и восьмым этажами. Пару минут привыкаю к темноте. В кармане лежит фонарик, но боюсь спугнуть их, и иду наощупь, стараясь ступать как можно тише.
Их трое. Один сидит на лестнице, опустив голову к коленям, свернувшийся в позу эмбриона. Он слегка раскачивается и что-то скулит под нос. Включаю фонарь и направляю на одного, вырывая из тьмы худое бледное лицо с какой-то язвой на щеке. Оно замирает в ослеплённом недоумении. Третья тень срывается с места и мчится вверх по лестнице. Пусть. Слышу, как он стучит по кнопке вызова лифта, но безрезультатно. Такие уроды, как он, давно сняли мотор и на вырученные деньги купили себе ширку. Так что - куда он денется?
Лицо в пятне света приходит в себя и оживает:
- Ты чё, чувак? Убери прожектор, да?
Парню лет восемнадцать-двадцать, хотя, сложно разобрать возраст наркомана. Одни в двадцать выглядят на пятьдесят, другие – в пятьдесят на двадцать. Но он одет в какое-то молодёжное дерьмо. На голове шапочка-гондон с вышитым листом конопли. Жидкая щетина, серьга в ухе.
- Прости, - говорю я и опускаю фонарь. Луч падает на пустые сигаретные пачки, окурки, разбросанные шприцы. Это логово, это их нора. И всем наплевать. Те, кто живёт здесь, запираются на десятки замков, отрезая свой тихий мир.
Парень переминается с ноги на ногу, руки живут своей жизнью, как две вялые змеи.
- Чё надо? – в голосе дрожь. Он боится и нервничает. Опасный коктейль. Можно ждать, чего угодно. Делаю шаг назад.
- Ничего, - отвечаю я. – Поговорить.
- Ты мусор? - голос повышается. Главное, чтобы он не зашёлся в истерике и не начал вопить на весь дом. Я прикладываю палец к губам - тише.
- Нет, я не мусор.
- Тогда… - он посылает меня сплошным матом. Он думает, что страшнее мента только два мента.
- Мне просто поговорить.
- Ты, поцек, вихнулся?– парень расслабляется и пытается занять верх, он уже не чувствует опасности. Он теряет нюх. – Давай, вали отсюда, пока ходули целые.
- Что с ним? – киваю на эмбриона.
- Тебе чё? Сидит пацан и сидит себе…Чё надо?
- Что же вы делаете, ребята? Вы же убиваете себя. Вы же совсем молодые.
Парень криво улыбается.
- Слышь, ты, гной, только давай без выводов и моралей. Всё - поговорили, пока.
- Вы же не жильцы. Зачем вам это?
- Тебе-то что?
Парень пританцовывает, он скоро сорвётся и попытается меня ударить. Они все срываются.
- Давай поговорим.
- Дядя, сдрысни на хер. Не о чем нам…
Он не успевает договорить – я бью его в солнечное сплетение, и он сгибается пополам, подавившись недосказанными словами. Пытается набрать в лёгкие воздух. Я хватаю его за воротник и усаживаю на ступеньку рядом с его невменяемым товарищем.
- Знаешь, где твой сосед по ступеньке? Он уже умер. На время. Это называется деперсонализация. Его здесь нет. Только тушка. А он мёртв. Откуда такая тяга к смерти?
Он не отвечает. Для слов не хватает воздуха.
- Ты тоже почти мертвец. Эндофрины разрушают твой мозг, уксусный альдегид сжирает твою печень, иммунитет падает до нуля. Любая срань тебя может убить. Что это у тебя на щеке? Что? Ты уже гниёшь. Тебе не жаль себя? Если честно, мне наплевать на твою жизнь, но почему тебе наплевать? Я просто хочу знать. Это всё, что мне нужно. Это всё, о чём я хотел поговорить. Неужели ты не хочешь жить? Жизнь – миг полёта из одной дыры в другую. Из одной пустоты в другую. Этот миг – подарок тебе. Щедрейший подарок, а ты с ним вот так…
- Что тебе нужно? – сипит он, глядя на меня исподлобья.
- Хочу тебе кое-что предложить.
- Что?
- Сначала ответь – тебе действительно наплевать на свою жизнь? Наплевать, или нет? Можешь встать?
Парень хватается за перила и встаёт. Прислоняется к стене, всё ещё прижимая руку к груди.
- Ты кто? – спрашивает он.
- Я? Я – что-то типа Санта-Клауса. Я исполняю желания. Только нужно очень захотеть. Кто-то сказал – я всего-лишь удовлетворяю спрос. Люди боятся своих желаний, или стесняются их.
- Ты о чём? Что ты несёшь?
- Не важно. Представь, что будет, если печень поместить в кислоту. Она расползётся, как сопля, она превратится в изъеденную губку. Это так. Представь,что это твоя печень.
- Иди в жопу. Тебе что от моей печени? Моя печень – что хочу, то и делаю. Может, я хочу себе губку! Не твоё дело!
Нож уже у меня в руке. Выкидушка с широким лезвием, на котором есть даже кровосток и зазубрины. Нажимаю на накладку – глухо щёлкают пружина и фиксатор. И сразу же бью в бок, туда, где разъеденная кислотами печень. Бью ещё, и ещё, чтоб наверняка. Парень смотрит удивлёнными глазами, ещё не понимая, что происходит.
- Давай, присядь, - тяну его за рукав и он оседает на ступеньки, кровь льётся на его брюки и на туфли. – Ты же этого хотел? Ты же хотел, чтобы твоя печень превратилась в говно? Ты же хотел умереть? Так что, считай это подарком. Удовлетворением спроса. Как ты думаешь, твой товарищ не против будет такого сюрприза? Что ты молчишь? Ты даже спасибо не скажешь?
Он ничего не говорит. Он завалился на спину и смотрит в чёрную пустоту ночи, грея ладони в крови.
- Ну, что, дружок? – обращаюсь ко второму, который так и не пришёл в себя и витает где-то в чужих мирах, бросив на произвол судьбы беспомощное тело. Пусть витает, ему больше не куда будет возвращаться. Загоняю нож в шею. Тело оживает на минуту, чтобы слить чёрную, ненужную кровь. Это мне уже не интересно.
- Эй, парень, - говорю третьему сбежавшему. Знаю – мне не нужно кричать, он всё прекрасно услышит, - я хочу с тобой поговорить. Мне подняться, или ты ко мне спустишься? Ну, ладно, я сейчас поднимусь.
Только бы он не стал орать.

В луже я смыл кровь с рук и с ножа. Посветил фонариком на одежду – не попала ли кровь? Небольшое пятно на рукаве. Замываю его из той же лужи, так, слегка, чтобы не бросилось в глаза.

Она сидит в кресле, укутавшись пледом, и смотрит по телевизору какой-то старый чёрно-белый фильм. Там тоже кто-то кого-то убивает. Свет от бра выгодно освещает её лицо. Игра теней делает её ещё красивее.
- Привет, - говорю я, - я уже пришёл. Как ты?
Интересно, она спросит, где я был?
- Ничего. Я скучала. Ты промок? Кофе или сразу в постель?
Нос улавливает запах табака.
- Ты что, курила?
- Я на балконе. Не смогла уже терпеть. Прости.
- Неужели ты не знаешь, что никотин делает с твоими лёгкими? Ты знаешь, что каждые шесть секунд от болезней, вызванных курением, умирает человек? Каждые шесть секунд! Неужели тебе не жаль свои лёгкие? Неужели ты готова умереть ради возможности курить?
В её глазах непонимание. Да, я не должен был так резко с ней говорить. Просто я хотел услышать ответ. Мне интересно. Почему они все хотят умереть?
- Извини, что я курила здесь. Я не права. А вообще-то, это моё личное дело. Это мои личные лёгкие. И моя личная жизнь. И если я и хочу умереть, то тебе какое дело?

Опустошён от мелочных терзаний,
От низкой и ненужной суеты.

Роман-антиутопия Евгения Замятина с элементами сатиры (1920). Действие разворачивается приблизительно в тридцать втором веке. Этот роман описывает общество жёсткого тоталитарного контроля над личностью (имена и фамилии заменены буквами и номерами, государство контролирует даже интимную жизнь), идейно основанное на тейлоризме, сциентизме и отрицании фантазии, управляемое «избираемым» на безальтернативной основе «Благодетелем».

Роман повлиял на творчество
Олдоса Хаксли (роман «О дивный новый мир», 1932)
и Джорджа Оруэлла (роман «1984», 1949).

Написанный в жанре антиутопии, роман «Мы» противопоставляет повествованию о фатально счастливом будущем человечества трезвый и нелицеприятный, даже трагический взгляд на происходящее.

Разумеется, новый тоталитаризм вовсе не обязан походить на старый. Управление с помощью дубинок и расстрелов, искусственно созданного голода, массового заключения в тюрьмы и массовых депортаций является не просто бесчеловечным (никто теперь особо не заботится о человечности), но и явно неэффективным, а в наш век передовой техники неэффективность, непроизводительность — это грех перед Святым Духом. В тоталитарном государстве, по-настоящему эффективном, всемогущая когорта политических боссов и подчиненная им армия администраторов будут править населением, состоящим из рабов, которых не надобно принуждать, ибо они любят свое рабство.

Особенность тоталитарного государства та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует её на чём-то одном. Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без коррективов, диктуемых потребностями политики власть предержащих.

• Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми.
• …мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо.
• …инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку…
• Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица…

• Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как… ну, как движение аэро и его скорость: скорость аэро = 0, и он не движется; свобода человека = 0, и он не совершает преступлений. Это ясно. Единственное средство избавить человека от преступлений — это избавить его от свободы.

• И вот — две чашки весов: на одной — грамм, на другой — тонна, на одной — «я», на другой — «Мы», Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у «я» могут быть какие-то «права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, — это совершенно одно и то же. Отсюда — распределение: тонне — права, грамму — обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны…

О спектакле:
Весь сюжет спектакля связан с судьбой "нумера" Д–503, с его пониманием событий, с его трагедией.
Осмыслив окружающее, познав любовь по своему выбору, а не по розовым билетикам на партнера в сексуальный день, пережив Дни Единогласия, слежку незримых «хранителей» и многое другое, он подвергается насильно операции по уничтожению фантазии (души?) – последнего прибежища живого протеста, теряет способность быть самим собой.

Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь,
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат.

Не подумай, что в бреду
И замучена тоскою
Громко кличу я беду:
Ремесло мое такое.

А умею научить,
Чтоб нежданное случилось,
Как навеки приручить
Ту, что мельком полюбилась.

Славы хочешь? — у меня
Попроси тогда совета,
Только это — западня,
Где ни радости, ни света.

Ну, теперь иди домой
Да забудь про нашу встречу,
А за грех твой, милый мой,
Я пред Господом отвечу.

Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой.
Только крыши, снег и, кроме
Крыш и снега, — никого.

И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной,

И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере
Пробежит вторженья дрожь.
Тишину шагами меря,
Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.

Ну что еще сказать тебе? -
слова истерты...

Я лучше вспомню ноября
дождливый сумрак,
лимонный отсвет фонаря,
теней рисунок.

Рисунок скрещенных теней
оконной рамы
на потолке и на стене -
прямой и странный.

Очарованный буржуа

Мыши

Заколдованный пиджак

Семь гонцов

Курьерский поезд

Проблема стоянок

Альбер Камю - Любопытный случай
(по расск. Дино Буцатти - Семь этажей)

Семь этажей
(самый страшный рассказ. ИМХО)

1/4 2/4

3/4 4/4

Забастовка телефонов
(радиопостановка) 1977

Любимый рассказ

Любовное послание

Средь ромашек васильки,
Голубые мотыльки.
Синие во ржи огни,
Были рождены они,
Из небесной синевы,
Голубой речной волны.

Одри Ниффенеггер «Соразмерный образ мой»

Я смотрю в темноту, я вижу огни.
Это где-то в степи полыхает пожар.
Я вижу огни, вижу пламя костров.
Это значит, что здесь скрывается зверь.

Я гнался за ним столько лет, столько зим.
Я нашел его здесь в этой степи.
Слышу вой под собой, вижу слезы в глазах.
Это значит, что зверь почувствовал страх.

Я смотрю в темноту, я вижу огни,
Это значит, где-то здесь скрывается зверь.
Он, я знаю, не спит, слишком сильная боль,
Все горит, все кипит, пылает огонь.

Я даже знаю, как болит у зверя в груди,
Он идет, он хрипит, мне знаком этот крик.
Я кружу в темноте, там где слышится смех,
Это значит, что теперь зверю конец.

Не каждый, кто наказан - виноват,
Не каждый, кто оправдан - не виновен,
Не каждый, кто назвался братом - брат,
Единство душ бывает не по крови.
Не каждый - друг, кто за руку держал,
Не каждый враг взаправду ненавидит.
Не так опасен поднятый кинжал,
Как жажда мести в самом скрытом виде.
Не каждый обнимающий - влюблен,
А в стороне стоящий - равнодушен.
Не каждый светлым чувством окрылен,
Кто лестью обволакивает уши.
Не каждый подпадает под шаблон,
Но каждый сотворил его однажды.
И не подозревает то, что он -
Такой же для кого-нибудь «не каждый».

Олег Тимошин
Равновесие. Арес и Афродита