.
КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ: В ПУТИНЕ Я БЫ СЫГРАЛ "НЕСБЫЧУ МЕЧТ" И КРУШЕНИЕ НАДЕЖДТолько что Хабенский получил "Нику" за лучшую мужскую роль. Фильм Велединского "Географ глобус пропил" становится одной из самых титулованных российских картин, а учитель Служкин — самой звездной ролью Хабенского, который, впрочем, и так не обойден славой. Оба "Дозора", "Убойная сила", "Женская собственность" — провальных ролей у него нет, а в театре он только что показал премьеру зюскиндовского "Контрабаса", где умудряется на протяжении двух часов сложнейшего моноспектакля держать публику в неослабевающем напряжении. При этом меньше всего Хабенский похож на звезду. В нем потому и узнают себя все постсоветские мужчины, что он — даже когда играет Адмирала, в котором угадывается Колчак — словно только что шагнул на экран из нынешней мутной, нервной и неправильной жизни.Я и есть Бивень— Костя, во-первых, позвольте поздравить...— Спасибо. Это все Велединский.
— А вот один чудесный артист — Смоляков, будем откровенны — говорит: перед Хабенским поставь камеру, пусть он просто ходит — и все равно будет интересно...— Я рад, если так кажется. Но в "Географе" продуманы каждое слово, каждый поворот головы. Продумывали Велединский, я и автор романа Алексей Иванов, которому приходилось одновременно вспоминать себя двадцатипятилетнего и при этом переписывать роль на меня, почти сорокалетнего. Так что Служкин — многоступенчатая конструкция. Но когда я преподаю своим студийцам, я, пожалуй, тот же самый Бивень...
— А что значит это пресловутое "бивень"?— Шут.
— Чем вы объясняете такой успех этой картины?— Успех никогда нельзя объяснить, и не верьте тому, кто это пытается делать. Успех — это звезды сошлись. Если все-таки пытаться нащупать логику — это фильм, который противоположен так называемому фестивальному жанру. Фестиваль, или артхаус, — это когда предельно сложно рассказано о простом. Ну, а тут — о сложном рассказано самым простым языком, и вдобавок рискну сказать, что это фильм человечный. Для меня он весь в одной реплике. Помните, там дети прошли пороги — и Служкин вытаскивает давно не работающий мобильник и говорит вдруг: "Давно я маме не звонил..." Этого нет в романе, режиссер придумал. Но для меня в этом весь Служкин. И в том, конечно, что он не соблазнился десятиклассницей, которая ему отдается. Случись у них любовь — я был бы за него только рад. Но это было бы плохое кино.
— Мы предложили Велединскому две концепции Служкина: одна — что он Карлсон, а вторая — что подражает Христу с учениками. Вам что ближе?— А я не вижу принципиальной разницы. Ведь и Христос воспитывает учеников, вынуждая их к человеческим, часто радикальным поступкам, и Карлсон все время ставит Малыша в такие условия, что тот вынужден взрослеть. Суть-то одна: заставить пройти порог. Пусть подставляясь. Но учитель и должен подставляться — иначе ученик никогда его не перерастет.
— Почему невозможно снять кино про современность? Она сопротивляется?— Да бросьте. Что, "Майор" — не про современность? Просто нужна... как бы это сформулировать? Ну, какая-то определенность в понятиях. Где добро, где зло. В вымышленном мире или в историческом кино с этим проще, а когда все здесь и сейчас — поди определись. Какая-то нужна... назовем это внутренней неуступчивостью. Она у Велединского есть.
Пореченков копирует меня безупречно— А этот ваш монолог детям, злой, про то, что им ничего не интересно, одни гаджеты... Это ведь не столько Служкин, сколько вы?— А. Он в двух вариантах был снят. И в обоих мне не нравился. Мне все казалось, что я там недостаточно злой. Вообще вы угадали, это до известной степени мои мысли. И когда я смотрел материал, мне все казалось, что я их недостаточно вбиваю в класс...
— Мы тут искали нечто общее у всех ваших персонажей.— Нашли?
— Раздражительность.— А пожалуй.
— Угрюмость.— Вот это нет. Нервность — да. Меня можно завести и даже вывести из себя, если действовать целенаправленно. Нельзя потом только сделать вид, что это получилось случайно.
— А какие ваши герои вообще на вас похожи?— Те, которые больше всего непохожи. Объясню. Я не знаю себя, не знаю, где я. Мне все время интересно, какой я. Если по роли видно, что я сам себе удивляюсь, — тогда да, это про меня. Если я смотрюсь органично — значит, играю другого человека, с другим опытом. Не знаю, насколько у меня получилось это объяснить.
— Вполне получилось. Вот Адмирал — вполне вы.— Там это требовалось. Обычно как? Играешь одно, думаешь другое. Но Андрей Кравчук, поставивший "Адмирала", — настаиваю, серьезный режиссер. У него надо играть Колчака и становиться Колчаком. То есть не совсем Колчаком, конечно, — не то мне пришлось бы для полного перевоплощения учить восемь языков и наживать ревматизм в ледяных водах, — но действительно становиться этим обобщенным Адмиралом. Носить корсет до кровавых мозолей на плечах. Делать обреченное дело. Я к "Адмиралу" отношусь как к очень серьезной работе — и в сериальном, полном варианте она такая и есть.
— А вы могли бы делать обреченное дело? Как Турбин, скажем?— Не знаю, насколько я Турбин, но имеет смысл браться только за дела с минимальными шансами.
— Лиза Боярская рассказывала, что на площадке вы мгновенно включаетесь в работу — словно рычажок повернули. Этому учат или...— Она так сказала? Никогда не замечал. Но вообще есть один способ сосредоточиться: включить воображение. Это действительно быстро делается, ты сразу выключаешься из жизни и попадаешь в материал. Но чтобы я мог его включить — там должен быть мир, который меня заинтересует. На худой конец жанр, в котором есть вызов. Вот за "Дозоры" я взялся только из-за жанра, в котором прежде не работал никогда. Это было фантастически интересно. Все придумывалось на месте, в абсолютном отрыве от сценария, и честь и слава Бекмамбетову, что он смог из этого собрать кино. Хорошее, кстати, кино, очень неожиданное. Спецэффекты, которые в Штатах стоили бы миллионы, делались за три копейки. На ходу выдумывались приемы — когда герой до неузнаваемости меняется, ему просто залепляют лицо снегом. Стряхнул снег — а там другой человек. Все понятия не имели, что такое "выйти из сумрака". Каждый представлял это по-своему. А наибольшее удовольствие — это было, конечно, играть с Тюниной эпизод, где мы обменивались телами.
— Отлично она вас там изображает, а это ведь трудно...— Положим, меня не так трудно изобразить. Миша Пореченков, будучи совершенно другим по фактуре, копирует меня безупречно. А вот мне поиграть в Тюнину было очень увлекательно — я специально сидел на съемках эпизодов, где меня не было, а только она.
В "Убойной силе" я играл непрофессионала— Можете сказать, какое у вас было амплуа в "Убойной силе"? Там же у каждого своя маска...— Запросто. Непрофессионал. Вот Андрей Федорцов — он играет идеального профи, одного из наших консультантов, который на съемках присутствовал. А я был утвержден последним. И пробовался после изнурительного дня, после спектакля, почти ничего не соображая. Евгений Татарский, режиссер, пробовал мне что-то объяснить, потом заглянул мне в глаза — и махнул рукой. Вот я и сыграл в результате человека, который всему обучается на ходу.
— Как на вас вышел Бутусов? С него же началась ваша театральная слава...— Не знаю, слава ли, но благодаря Бутусову во мне окончательно выстроилось и улеглось все, чему нас на курсе учил Вениамин Михайлович Фильштинский. А Юрий Николаевич сначала познакомился с Трухиным, а потом — через него — со всеми нами, учившимися на параллельном курсе. Честно сказать, я вообще до него плохо представлял, про что пьеса Беккета — делал несколько попыток дочитать ее и никогда не мог. Спектакль, конечно, веселее.
— Вам нужно жить в театре, состоять в труппе — или вы могли бы уже существовать за счет кино?— Зарабатывать мог бы в кино, но работать надо в театре. И слава Богу, что с Олегом Табаковым мы находим общий язык. На прошлый год он меня фактически отпустил из репертуара, оставив только "Трехгрошовую оперу", но поставил условие — что в новом сезоне я вернусь с новым названием. И я принес "Контрабас".
— Костя, а зачем? Ведь вы дико там выкладываетесь, там сложнейшая машинерия — стоит ли эта пьеса того?— Безусловно, стоит, потому что она про самое главное. Про самого Зюскинда, кстати, про личную коллизию, которую каждому так или иначе приходится проходить. Иногда надо отойти в сторону, бросить дело, которое на самом деле не твое, или жизнь, которая на самом деле не твоя... А этот герой, чей монолог я играю, не сумел отойти. И в результате жизнь прошла мимо. Так что это о-го-го какая пьеса. Насчет физической изнурительности... Ну да, это не самый легкий спектакль. Но когда у тебя есть физический контакт с залом, когда вы обмениваетесь энергиями — это так тебя вычищает, прополаскивает, что потом чувствуешь себя много лучше.
— А вам случалось выздоравливать на сцене?— Ну, это вам каждый расскажет. Вышел на сцену — болезнь осталась где-то там.
— А потом навалилась с удвоенной силой.— Не всегда. Чаще наоборот, доброжелательность зала — если она есть — лечит все. Я и артистом стал, поймав впервые эту волну. Знаете, как я вообще оказался на сцене? Я был, что называется, ленинградский неформал.
— Ходили с крысой на плече и слушали группу "Алиса".— "Алису" помню, крысу — нет... Но вообще мог, да. Если не было других способов обратить на себя внимание — могла быть и крыса. Невский, Казанский собор, Ротонда на Гороховой — традиционные питерские места, где все со всеми встречались. И как-то меня водоворотом этих знакомств занесло в театр "Суббота", где я работал монтировщиком декораций. Однажды мне дали там кого-то заменить, сказать со сцены одну реплику. Я сделал все безобразно, но поймал эту волну зала — и с тех пор уже ничем другим не увлекался.
— А вот Райкин говорит, что в актере главное — притягивать внимание. Вот просто он вышел на сцену, сел в углу — и все смотрят только на него.— Это называется магнетизм, да. И это дается от природы. Но, знаете, если не работать, то как дается — так и отбирается.
У меня всегда есть второй дубль— Костя, а вот сейчас будет довольно страшный вопрос. Вам не кажется, что если человек не играет, не пишет, не музицирует, вообще ничего не творит — то его жизнь лишена смысла?— Не кажется, конечно. А слушать всех этих, которые играют и музицируют, кто будет? Смысл жизни человека — это вообще-то смотреть, и видеть, и понимать... то, что ему показывает Бог или театр... А без этого зрителя какой смысл во всем? Я думаю, человек и создан в качестве такого зрителя.
— Можете вы как-то объяснить вечный успех "Утиной охоты"? Пьесе сорок лет, а все смотрят, все хотят играть.— Попробую. Во-первых, там есть гениальный центральный монолог про утиную охоту — больше Зилов почти ничего осмысленного не говорит. А во-вторых... не знаю, так ли я это сформулирую... но в этой пьесе правильно расставлены пустоты. В пьесе это главное — чтобы там были пустоты, куда зритель может встроить себя. Вы знаете, кстати, что прототип Зилова — с которого Вампилов это писал, — он был крупный, тяжелый человек, тяжело двигался, вообще был массивен во всем? А я совершенно другой. Зилов, может быть любым. И тем не менее вы будете смотреть — и понимать, что это про вас.
— Вас тяготит, что некоторые роли прилипают, вот как прилип к вам одно время Антон Городецкий? Надо же потом отдирать этот образ...— Знаете, хуже — если вообще ничего не прилипает. Это подарок судьбы, если появилась такая роль, по которой тебя знают. Прилипло — значит получилось. А уж потом, само собой, надо пробовать новое и заново все доказывать.
— Вы и сказали как-то, что профессия сволочная, потому что каждый раз все доказывать заново. Интересно, вы сыну пожелали бы такую профессию?— Ну, не вижу себя агитатором за какую-то профессию... Но вообще я ее ругать не стану. Знаете, почему? Во-первых, всегда есть второй дубль или второй спектакль, и если не вышло — ты можешь переиграть, довести до ума в процессе. Есть профессии единственной попытки — там без дубля, и это самое страшное. А во-вторых, это же не медицина, не разминирование, в конце концов... Если ты плохо сыграл — от этого никто не умирает. Так и запишите: работа лучше многих.
— После спектакля, когда наступает опустошение или, наоборот, надо успокоиться, перевести себя в обычный регистр — что вы делаете?— Могу выпить, если очень уж трудно переключиться. Но вообще... Кто сказал, что из этого состояния надо выходить? Когда ты опустошен — это отличный шанс чем-нибудь наполниться. А когда перевозбужден — это вообще прекрасно, гораздо лучше, чем апатия...
В Путине я играл бы "несбычу мечт"— Вам не говорили, что вы похожи иногда на Путина? Не хотелось бы его сыграть?— Говорили и даже предлагали дважды. В одном из "Крепких орешков", в частности. Но оба раза история была плосковата. Сыграть... Я бы, если уж играть человека, облеченного супер-властью, для начала хотел Наполеона...
— На Наполеона вы не похожи.— Серьезно? А так? (Поворачивается в профиль.)
— Блин...— Вот. Но вообще-то, как учил наш мэтр Константин Сергеевич, играешь злого — ищи, где он добрый. И если играешь человека во власти — то, наверное, играй "несбычу мечт" и крушение надежд. На контрасте с могуществом. Вот это я и попробовал бы. Ведь там выбор какой? Или ты в какой-то момент, как римский император, бросаешь все и идешь сажать капусту... или сам становишься капустой.
— После "Бедных родственников" Лунгина было чувство, что вы можете отлично играть фарсовые роли, а предлагают совсем другое...— Я эту недоигранность очень чувствую. Я хочу комедию. Предлагают даже. Правда, в основном глупые вещи, но я жду и знаю: обязательно что-то будет.
— Вы вообще не хотите играть в сериалах?— Да почему! Может, лучшее, что я вообще видел за последнее время, — это сериал "Черное зеркало".
— Костя... А как вы думаете, вы красивый?— Я? Я научился мириться со своей внешностью, и только. С лысиной, сутулостью... О мужской красоте вообще надо с женщинами говорить, я в этом ничего не понимаю. Мужская красота — это значительность какая-то. Для меня абсолютный образец в этом смысле — Олег Иванович Янковский. И он же, кстати, нравственное мерило — я мысленно прикидываю, сделал бы он то-то или не сделал...
— Хорошо, а женский идеал... актриса, в которую вы могли бы влюбиться...— Что значит — мог бы? Я и был в детстве влюблен в Алферову.
— Вау! А в режиссуре не хотите себя попробовать?— Пробую. Осторожно и понемногу. Вот у нас есть студия творческого развития в Казани, там преподаю я и мои друзья. И мы поставили там спектакль "Поколение Маугли", про мальчика в городских джунглях, который — в условном и довольно жутком городе — попадает в компанию таких же, как он. И начинает постепенно понимать, что главное — это родительская любовь и вообще связь с людьми... Красота снега, свобода ветра, мощь солнца и чистота дождя — все, чего лишены дети каменного мира. Кортнев написал туда отличные песни, а остальное мы с детьми придумали.
— Вам надо, чтобы дома кто-то ждал, или вы легко без этого обходитесь?— Пока не обхожусь... и, надеюсь, никогда не буду обходиться.
— Вам не кажется, что вокруг становится заметно хуже? Что вас заставит уехать?— Прямая угроза физического уничтожения. А насчет хуже... У нас же преимущество: нам чем хуже, тем лучше. В хорошие времена человек забывает о навыке сопротивления. А сейчас — какие напряжения! Смотри не хочу. Играть, ставить — гораздо интересней стало. Вот я и думаю: успеем мы засечь момент, когда возникнет прямая угроза? Или так увлечемся профессией, что пропустим его?
P.S. от Хабенского. "Так Дмитрий и Валерия услышали мои ответы, но не факт, что я говорил именно так"..
http://ru-bykov.livejournal.com/1915290.html
