И фигура уже не та, и шевелюра не та, и половина рта "на удаление", а все домогаются: я люблю тебя, начальник! я хочу тебя, родина!

Типа моя челюсть - моя верность. А вставная тем более.

На моей памяти слэйдолюбы, достигшие этого возраста где-то между андропом и горби, как-то уже стеснялись по поводу и без повода травить мульку про "эврибади где ебутся".

Правда после пятидесяти они вспоминали о ней снова. Те, кто выжил.

*

Интонация была тою же самой, что и в первый день осенних каникул перед кукольным спектаклем, когда он, не отпуская рукав ученика Бабакова, без запинки объяснил причину своей агрессивности учителю: а зачем он мне сказал "иди сюда, бляденыш хуйский!"?!

Все мы были тогда первоклассниками. Фраза меня поразила своим литературным совершенством, я тщетно отыскивал нечто, подобное ей среди модных в ту пору книг - в "Золотых плодах" у Натали Саррот, в "Падении" Камю, но так ни разу и не рискнул попросить, чтобы он повторил эти слова, пока оба мы живы и не опротивели друг другу, как полагается людям с одинаковым прошлым.

Сермяга ждал угощения, ему хотелось выпить, и он, конечно, мог рассчитывать на меня.

Что характерно - в отличии от костлявой синевы, мимика его лица в предвкушении выпивки выглядела иначе, он не дергал по-собачьи нижней частью, как это делают они, словно бы стоя на задних лапах.

Сермяга был похож на киллера, который получил неприятное задание - убить симпатичного ему человека, понимая, что и ему после этого останется недолго.

*

Все они "франкенштейны" и каждый работает с подходящим материалом, сознавая силу влечения пациентов к операционному столу, слепую как любая страсть, потому что жертва любит ушами.

Сравните сами:

"Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.

Я иного нашего щеголечка на трех молодых самых англичан не променяю, — нежно проговорила Марья Кондратьевна, должно быть, сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными глазками.".

Не таким ли тоном делятся сокровенным буквально все - от реконструкторов до изборских пышек?

Впрочем, "это как кто обожает-с".

*

Не мы, а эти люди не справились с задачей совершенствования и перевоспитания, и теперь вот вынуждены скатываться к тому, от чего столь опорметчиво дистанцировались под нашим, всецело благотворным, влиянием двадцать и более лет назад.

А три десятка лет назад, я, сострадая депрессивному состоянию нового знакомого, притащил ему диск Скримин Джей Хокинса.

Знакомый моментально повеселел, попросил оставить эту вещь, и тут же побежал хвастать ею перед ничтожествами, с очень важным видом крутившими на полной громкости "три-четыре гада".

Помчался, не спросив у меня, одобряю ли я такое просветительство.

В результате этот московский пенсионер хвастает одним и тем же по сей день. В этом постоянстве есть нечто от Соловков, ГУЛАга и Колымы.Как есть нечто общее между больничной палатой детского отделения, казармой и моргом.

Этот человек словно засиделся в Освенциме, который забыли освободить, потому что в нем нет ни врачей-садистов, ни омерзительных существ породы "демьянюк".

Подобных узников не откуда и не от кого выпускать или освобождать, поскольку и самообман и самоистязание - дело сугубо добровольное.


*

Не мы, а эти люди не справились с задачей совершенствования и перевоспитания, и теперь вот вынуждены скатываться к тому, от чего столь опорметчиво дистанцировались под нашим, всецело благотворным, влиянием двадцать и более лет назад.

А три десятка лет назад, я, сострадая депрессивному состоянию нового знакомого, притащил ему диск Скримин Джей Хокинса.

Знакомый моментально повеселел, попросил оставить эту вещь, и тут же побежал хвастать ею перед ничтожествами, с очень важным видом крутившими на полной громкости "три-четыре гада".

Помчался, не спросив у меня, одобряю ли я такое просветительство.

В результате этот московский пенсионер хвастает одним и тем же по сей день. В этом постоянстве есть нечто от Соловков, ГУЛАга и Колымы.Как есть нечто общее между больничной палатой детского отделения, казармой и моргом.

Этот человек словно засиделся в Освенциме, который забыли освободить, потому что в нем нет ни врачей-садистов, ни омерзительных существ породы "демьянюк".

Подобных узников не откуда и не от кого выпускать или освобождать, поскольку и самообман и самоистязание - дело сугубо добровольное.


*

Не мы, а эти люди не справились с задачей совершенствования и перевоспитания, и теперь вот вынуждены скатываться к тому, от чего столь опорметчиво дистанцировались под нашим, всецело благотворным, влиянием двадцать и более лет назад.

А три десятка лет назад, я, сострадая депрессивному состоянию нового знакомого, притащил ему диск Скримин Джей Хокинса.

Знакомый моментально повеселел, попросил оставить эту вещь, и тут же побежал хвастать ею перед ничтожествами, с очень важным видом крутившими на полной громкости "три-четыре гада".

Помчался, не спросив у меня, одобряю ли я такое просветительство.

В результате этот московский пенсионер хвастает одним и тем же по сей день. В этом постоянстве есть нечто от Соловков, ГУЛАга и Колымы.Как есть нечто общее между больничной палатой детского отделения, казармой и моргом.

Этот человек словно засиделся в Освенциме, который забыли освободить, потому что в нем нет ни врачей-садистов, ни омерзительных существ породы "демьянюк".

Подобных узников не откуда и не от кого выпускать или освобождать, поскольку и самообман и самоистязание - дело сугубо добровольное.


*

Запомнилось оно не качеством исполнения, хотя местами было смешно, а разнообразием аудитории - присутствовали Костя Жаба, самый жестокий критик нашего творчества, православный целитель Черепов, ныне без пяти минут старец, коллекционер и предприниматель Борис С., культуролог и биограф Максим С., а так же прилетевший, пускай по своим делам, но всё-таки с Нью Йорка, автор-исполнитель Певзнер, которого я не сто лет не видел, и ни за что не узнал бы без жабиной интродукции.

Кроме того, пожаловал Константин Николаевич Беляев, полюбопытствовав, во сколько начнем, он весомо вымолвил "тогда надо выпить пивка" и отошел к стойке.

Но наибольшей неожиданностью стал для меня человек в дорогом импортном пальто, подошедший с просьбой подписать "Товар для Ротшильда", которым, оказывается, торговали в книжной лавке при этом заведении. Книга была номинирована на одну из премий по литературе.

Знакомьтесь, - обратился я к стоявшему рядом Максиму С.- Это мой старинный питерский товарищ, Иван Георгиевич Рубин. Зачем-то уточнил я вслух, подозревая какую-то ошибку памяти или воображения.

Иван Георгиевич Кочкарёв. - поправил меня гость в пальто.

Житель славного Лондона. - тут же с облегчением добавил я, не совсем понимая, какое безумие играет со мною в этом подземелье.

Сколько же мы не виделись?..

Получив автограф, лондонец Кочкарёв, не дожидаясь начала концерта, повернулся и ушел, сказав мне на прощание:

"До встречи через следующие пятнадцать лет!".

Двенадцать из них уже прошло.

*

Запомнилось оно не качеством исполнения, хотя местами было смешно, а разнообразием аудитории - присутствовали Костя Жаба, самый жестокий критик нашего творчества, православный целитель Черепов, ныне без пяти минут старец, коллекционер и предприниматель Борис С., культуролог и биограф Максим С., а так же прилетевший, пускай по своим делам, но всё-таки с Нью Йорка, автор-исполнитель Певзнер, которого я не сто лет не видел, и ни за что не узнал бы без жабиной интродукции.

Кроме того, пожаловал Константин Николаевич Беляев, полюбопытствовав, во сколько начнем, он весомо вымолвил "тогда надо выпить пивка" и отошел к стойке.

Но наибольшей неожиданностью стал для меня человек в дорогом импортном пальто, подошедший с просьбой подписать "Товар для Ротшильда", которым, оказывается, торговали в книжной лавке при этом заведении. Книга была номинирована на одну из премий по литературе.

Знакомьтесь, - обратился я к стоявшему рядом Максиму С.- Это мой старинный питерский товарищ, Иван Георгиевич Рубин. Зачем-то уточнил я вслух, подозревая какую-то ошибку памяти или воображения.

Иван Георгиевич Кочкарёв. - поправил меня гость в пальто.

Житель славного Лондона. - тут же с облегчением добавил я, не совсем понимая, какое безумие играет со мною в этом подземелье.

Сколько же мы не виделись?..

Получив автограф, лондонец Кочкарёв, не дожидаясь начала концерта, повернулся и ушел, сказав мне на прощание:

"До встречи через следующие пятнадцать лет!".

Двенадцать из них уже прошло.

*

Запомнилось оно не качеством исполнения, хотя местами было смешно, а разнообразием аудитории - присутствовали Костя Жаба, самый жестокий критик нашего творчества, православный целитель Черепов, ныне без пяти минут старец, коллекционер и предприниматель Борис С., культуролог и биограф Максим С., а так же прилетевший, пускай по своим делам, но всё-таки с Нью Йорка, автор-исполнитель Певзнер, которого я не сто лет не видел, и ни за что не узнал бы без жабиной интродукции.

Кроме того, пожаловал Константин Николаевич Беляев, полюбопытствовав, во сколько начнем, он весомо вымолвил "тогда надо выпить пивка" и отошел к стойке.

Но наибольшей неожиданностью стал для меня человек в дорогом импортном пальто, подошедший с просьбой подписать "Товар для Ротшильда", которым, оказывается, торговали в книжной лавке при этом заведении. Книга была номинирована на одну из премий по литературе.

Знакомьтесь, - обратился я к стоявшему рядом Максиму С.- Это мой старинный питерский товарищ, Иван Георгиевич Рубин. Зачем-то уточнил я вслух, подозревая какую-то ошибку памяти или воображения.

Иван Георгиевич Кочкарёв. - поправил меня гость в пальто.

Житель славного Лондона. - тут же с облегчением добавил я, не совсем понимая, какое безумие играет со мною в этом подземелье.

Сколько же мы не виделись?..

Получив автограф, лондонец Кочкарёв, не дожидаясь начала концерта, повернулся и ушел, сказав мне на прощание:

"До встречи через следующие пятнадцать лет!".

Двенадцать из них уже прошло.

*

И что же ему - певцу, обязанному известностью благодаря русской теме, исполнять - возражали мы дураку. - "Верные райху и фюреру"? Так такое и без него чуть ли не полмосквы горланит-усирается, причем наизусть.

Хорошо сохранившийся полуболгарин, обладатель великолепного голоса, поет то, что для него наиболее естественно, игнорируя капризы жаждущих очередной встряски желторотиков. И правильно делает.

Хотя в былые времена, мы сознательно занимались эскалацией мракобесия при помощи одиозных рубашкинских "казачков", и многие нам не просто верили, но и самостоятельно достигали фантастических вершин безумия и кощунства.

Так, например, один детина, сын гинеколога и ветеран детского отделения ГПНД на Седова, 6-а, разработал целую теорию, согласно которой идея "казачков" зародилась у Рубашкина под воздействием песен, которые пели красные военнопленные в концлагере, чьим комендантом был его отец.

Он даже приводил образец неподцензурной версии одной из них с чудовищным припевом "раз - еврея, два - еврея...", словно предвидя интуицией шизофреника, что спрос на подобную дрянь не за горами.

Явно заимствуя у Георга Отса и Магомаева в плане аутентичности, Рубашкин со временем закономерно превратился в одного из самых здешних в художественном, а не в квасном и демагогическом смысле слова, исполнителей, тех, кого гурманы узнают не по вывеске, а по настроению, за которое и принято такие таланты ценить.

Своевременно отбросив эксцентрику, которая впечатляет только на расстоянии, при обоюдном соблюдении дистанции. Ибо прошлое, вторгаясь в действительность, приближается к настоящему только в кошмарах.

*

И что же ему - певцу, обязанному известностью благодаря русской теме, исполнять - возражали мы дураку. - "Верные райху и фюреру"? Так такое и без него чуть ли не полмосквы горланит-усирается, причем наизусть.

Хорошо сохранившийся полуболгарин, обладатель великолепного голоса, поет то, что для него наиболее естественно, игнорируя капризы жаждущих очередной встряски желторотиков. И правильно делает.

Хотя в былые времена, мы сознательно занимались эскалацией мракобесия при помощи одиозных рубашкинских "казачков", и многие нам не просто верили, но и самостоятельно достигали фантастических вершин безумия и кощунства.

Так, например, один детина, сын гинеколога и ветеран детского отделения ГПНД на Седова, 6-а, разработал целую теорию, согласно которой идея "казачков" зародилась у Рубашкина под воздействием песен, которые пели красные военнопленные в концлагере, чьим комендантом был его отец.

Он даже приводил образец неподцензурной версии одной из них с чудовищным припевом "раз - еврея, два - еврея...", словно предвидя интуицией шизофреника, что спрос на подобную дрянь не за горами.

Явно заимствуя у Георга Отса и Магомаева в плане аутентичности, Рубашкин со временем закономерно превратился в одного из самых здешних в художественном, а не в квасном и демагогическом смысле слова, исполнителей, тех, кого гурманы узнают не по вывеске, а по настроению, за которое и принято такие таланты ценить.

Своевременно отбросив эксцентрику, которая впечатляет только на расстоянии, при обоюдном соблюдении дистанции. Ибо прошлое, вторгаясь в действительность, приближается к настоящему только в кошмарах.

*

И что же ему - певцу, обязанному известностью благодаря русской теме, исполнять - возражали мы дураку. - "Верные райху и фюреру"? Так такое и без него чуть ли не полмосквы горланит-усирается, причем наизусть.

Хорошо сохранившийся полуболгарин, обладатель великолепного голоса, поет то, что для него наиболее естественно, игнорируя капризы жаждущих очередной встряски желторотиков. И правильно делает.

Хотя в былые времена, мы сознательно занимались эскалацией мракобесия при помощи одиозных рубашкинских "казачков", и многие нам не просто верили, но и самостоятельно достигали фантастических вершин безумия и кощунства.

Так, например, один детина, сын гинеколога и ветеран детского отделения ГПНД на Седова, 6-а, разработал целую теорию, согласно которой идея "казачков" зародилась у Рубашкина под воздействием песен, которые пели красные военнопленные в концлагере, чьим комендантом был его отец.

Он даже приводил образец неподцензурной версии одной из них с чудовищным припевом "раз - еврея, два - еврея...", словно предвидя интуицией шизофреника, что спрос на подобную дрянь не за горами.

Явно заимствуя у Георга Отса и Магомаева в плане аутентичности, Рубашкин со временем закономерно превратился в одного из самых здешних в художественном, а не в квасном и демагогическом смысле слова, исполнителей, тех, кого гурманы узнают не по вывеске, а по настроению, за которое и принято такие таланты ценить.

Своевременно отбросив эксцентрику, которая впечатляет только на расстоянии, при обоюдном соблюдении дистанции. Ибо прошлое, вторгаясь в действительность, приближается к настоящему только в кошмарах.

*