В позапрошлом году Алексей Козлачков отхватил престижную премию Ельцин-фонда и издательства ЭКСМО за лучшую повесть года - премию Белкина. 150 тысяч. Рублей, пока рублей. Я думал сперва, что, ввиду основной профессии самого пушкинского Белкина, за лучшую военную повесть. Нет, "просто" за лучшую повесть.
В истекшем году – Татьяна Толстая.
Когда "Запах искусственной свежести" вошел в шорт-лист, я однозначно предрек автору первую премию, при всем уважении к другим фигурантам в списке. Какое-то вежливое лукавство, может, и имело место, могли ж и не дать, но я верил, вот честно, что скорее всего дадут, поскольку к тому времени эта вещь, будучи прочитанной, уже пребывала у меня в башке и сердце и, смею сказать, я знал ей цену. Недаром ради этого текста сама Наталья Иванова поломала уже давно сверстанный 9-ый номер "Знамени"- но я об этом узнал уже после того.
Сюжет не буду пресказывать. Лучше отберу кое-что. Сделаю это для своего удовольствия, но, конечно, втайне надеясь вызвать оное и у вас тоже.
Дисклеймер по поводу личного знакомства. Да, это не так называемая слепая дегустация – когда «язык-нос» выносит вердикт, совершенно не будучи в курсе, откуда винишко. Я немного в курсе. Мы оба подвизаемся в качестве экскурсоводов и изредка встречаемся на европейских пересылках. Могу, кстати, засвидетельствовать достоверность его трэвелогов. По-моему все тексты в книге, что называется, отлично проработаны, и сказанное ниже применимо к ним. Но я запал на «Запахе утренней свежести».
Как наладились после безумного Писарева разбирать общественную полезность и влияние среды, так не могут остановиться до сих пор. А вот не угодно ли, форма. Хотя, конечно, подобно доброй девке, о которой говорят, мол, все при ней, форма должна быть при содержании. Или наоборот. Тут я немного запутался, мысль о девке увела в сторону.
Все, поехали.
"Есть время, из которого я помню все запахи, хоть прошло уже много лет; для звуков же память моя не так хороша".
Первая фраза - о, это много! Я считаю, без дураков, что наряду со всеми счастливыми семьями и перекладными из Тифлиса эта фраза имеет все основания войти в золотой фонд российской словесности, а на всемирном конкурсе первых фраз по итогам года заняла бы первое место. Я бы мог написать небольшой трактат в защиту своего тезиса, но уверен, что вдумчивый читатель поймет меня и без трактата.
"Было у этого одеколона и еще одно замечательное качество: он будоражил какие-то участки мозга, связанные с воображением и мечтательностью. Это повторялось каждое утро после бритья: размазав жидкость по щекам, я тотчас же мягко отплывал в дальние северные пределы, в прохладный Петербург, в то время еще Ленинград, где жила моя тогдашняя невеста."
Плохо быть талантливым по-честному. Плохо, потому что трудно. Все уже сказано. А ты ж талантлив и честен. Негоже размазывать сопли по уже размазанному до тебя с разным успехом, в том числе и великими. Очень трудно сказать что-то свое. Особенно если на твои выстраданные буковки заполз жук-книгочей, почитавший в свое время немало, и не только на русском языке.
И вот - свое. Миллионы людей вспоминают что-то под парфюм, а Козлачков заметил и сказал об этом свежо. Свежесть отнюдь не искуственная и только кажется безыскусной. Таких мест в повести много. Мягко отплывал, да.
Только человек, который очень любит книги, не читать, это само собой, а книги per se, мог, будучи на войне, сам или руками своего лирического героя сложить их у себя на полках из снарядных ящиков. "Книги превращались в обросшие мягким мхом кирпичи, которые сначала нужно было отрясать, стуча ребром книги по столу, а потом еще стирать остатки пыльного налета ладонью. Тогда только краски на обложке вновь становились сочными. Это был почти ежеутренний ритуал просветления контуров мира, освобождения его от ненужных наслоений."
Батальон в повести стоит в пустыне Регистан, которая выпаривает из человека все жизненные силы и к полудню оставляет от него одну только иссохшую шкурку. "Последнее место, где сохраняется в организмах какая-то влага – это глаза, да и те угасают заживо. Идет солдат -- а глаз у него уже нет, одни только запорошенные пылью впадины. Воевать летом было почти невозможно."
Это субъективно, но на рецензента из пустыни Регистан поскакал Вронский (хотя, кажется, в романе он как раз откосил) и качнул оттуда мольбертом Верещагин. Эта жара...Клянусь, ни слова больше не произнесу по поводу 40 градусов в тени в Риме. Кондишн с джакузи, тьфу. Вот там...
Автор настолько любезен, что не выкладывает в тексте короткое слово досады, которое вместо нравоучений вырывается у главного героя по какому-то служебному поводу. Поэтому-то это короткое слово досады буквально слышишь. Зато в речи комбата Денисова страшным ругательством, наряду с вариациями на тему «куска идиота», становится другое слово - «гуманоид». Наверное, потому что "оно представлялось ему обидной формой слова «гуманист», которое уже само по себе было довольно отвратительно для десантного офицера."
Без комментариев. Просто, как пишут в блогах, ржать.
Абсолютное попадание в образ, по-моему, это маленький человек в гимнастерке. Маленький и поначалу незаметный. В конце Мухин станет укором, от которого не спастись уже никогда. Рядовой Мухин выделяется только "очень светлыми волосами, как на портретах крестьянских детей в учебнике "Родной речи" для начальной школы -- выгоревшая белесая солома."
Точно, помню.
"Я попрощался с Денисовым и отправился с подошедшим Мухиным спать к разведчикам. Денисов обнял меня на прощанье и пощекотал пышными усами ухо: "Ну, давай, лейтенант". И еще посмотрел пристально в глаза, мне это было очень важно... А Муху, наверное, никто не обнял и в глаза не поглядел, подумал я тут же, отойдя от нашего грузовика. Молодого солдата долго еще никто по-товарищески не обнимет."
За этот пронзительный пассаж не покраснели бы не только Вик. Некрасов и Гроссман, но не исключено, что и сам Лев Николаевич.
Козлачков описывает разведманевр и вообще все военные действия так, что и мне, простому недосолдату (год всего служил), понятно. Вообще есть у него привычка, воспитанная, видимо, редакторством в газете, читать глазами широкого читателя, а не свого высокоумного окружения. Автор следует завету Флобера, указывавшему на три условия доброкачественной прозы: ясность, ясность и еще раз ясность.
Не шифрует, не напускает туману. В этом смысле, но только в этом, в повести нет подтекста. Но он есть в более высоком смысле, это можно назвать за-текст: персонажи не отпускают и, как когда-то для автора, начинают жить затекстовой жизнью уже и для читателя, даже если как Мухин, и не он один, по тексту уходят в мир иной.
Манера письма не новая, мы справедливо называем ее классической - но она весьма кстати. Козлачков своевременно возник со своей повестью. Эксперименты под Джойса и Кафку давно всем надоели. Надоел и некто насмешливый, обнаруживаемый за иным литературным текстом, да только усмешка недобрая у него. Интересному блоггерству с элементами самолюбования место в социальных сетях. Мода на эдакую мастеровитость, когда прозаик профессионально нанизывает фразу за фразой обо всем и ни о чем, а завороженный читатель извивается, как кобра под дудочку, тоже проходит.
Толстой, да. Кому-то потом Козлачков объяснял, что яма там в тексте как раз была реально, он ее не выдумал, но ведь и толстовский Жилин сидел в яме. А Денисов-Тушин? Хотя Тушин - это уже когда граф лепил периодами на полстраницы. Это не подражание, а уважительная перекличка, литературное эхо. Ибо Толстой такая же часть культурного ландшафта, как в данном случае пустыня Регистан часть ландшафта буквального. Как тема воинского братства в отечественной словесности.
Но и на ту же букву, рифмующегося с братством досадливого слова - тоже воинского, и не только воинского, просто Козлачков пишет о воинском. Не абсурдистская заумь, а реалистическая традиция наилучшим образом оттеняет бред происходящего.
Всякий даже намек на патетику, казалось бы, напрашивающуюся, когда речь идет о самоубийственной вылазке с тем, чтобы вызвать огонь на себя и засечь вражеские огневые точки, у автора испаряется, словно утренняя влага под афганским солнцем. Напротив, повествование становится сдержанным, немногословным. Но от этого еще страшнее.
В повести всё - своё.
"Мы уже с ним (другим офицером.- ЮБ) вполне сдружились -- угостили друг друга сигаретами и водой из собственных фляг, обменялись первоначальными данными о семьях и глупых военачальниках и даже поговорили о философии (sic! - ЮБ) -- можно ли жениться на девушке, которая "сразу дала", или лучше поискать другую."
Я вот до сих пор не понял и желаю получить ответ: можно?
А вот лейтенат Травкин слышит пулеметную очередь - и видит ее очень хорошо, поскольку в пробегающего солдата на лету вошла половина этой самой очереди. "Все было в точности, как в моем навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули."
Глупой мухой загудело было что-то насчет "прекрасной смерти", ну, легкой. Только не зря Толстой вложил эту фразу в уста ненавистного ему Наполеона. Фразу-муху рецензент отогнал. Нет ничего отвратительнее. Страшно. Никто из нас, не бывших, не вправе судить.
"Я почувствовал сильную зависть и ревность к Мухе, зависть к его остолопскому везению. Неизвестно, сколько осталось мне, я ведь не такой везучий. Как мне хочется, чтобы мне сегодня повезло. И почему это везенье Бог подарил Мухе, а не мне, он ведь все равно дурак и проживет свою белобрысую жизнь понапрасну, не то что я, такой уже умный и столько уже прочитавший разных книг, а сколько еще прочитаю... Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха денежку нашла... И мне стало очень одиноко, как бывает, наверное, только в детстве, когда кажется, что родители тебя бросили в этом холодном детском саду, где все такие чужие и злые, и родители больше никогда уже не вернутся. Одиноко, как в детстве и перед смертью."
Тут я расчувствовался, когда читал. И не раз еще, надо признаться.
"И она полетела, тащ лейтенант, представляете, на раз полетела, -- сказал восторженно Муха, сидя на моей койке и, переживая то самое уже давнее событие полета, вскинул на меня свои белесые в тон волосам глаза; глаза сверкнули. -- Аж, сердце захолынуло", -- тут Муха на мгновенье прижал по-детски кулак к груди, как бы показывая, где у него сердце и как оно "захолыхнуло".
Это находящийся на излечении в госпитале Мухин рассказывает командиру о своем довоенном увлечении - авиамоделировании. Надо знать тупое корявое прошлое Мухина, чтобы понять, какое это сильное место. Читать, всем читать!
В два-три точных мазка выписан чудо-Никольский. Если подчиненные относились к нему с приязнью и уважением, то начальство завидовало его успехам и раздражалось на независимый нрав. А дальше объясняется, почему начальство раздражалось. Не лез вышестоящим без мыла сами знаете куда. Старо как мир. Короткое слово досады.
"Прежде бывало -- батальонный доктор, горький пьяница, поскольку его бросила за время службы в Афганистане жена, выпивал офицерские одеколоны почти открыто, покуда все бывали в нарядах или в ученье, но поскольку доктор он был хороший и многих спас, ему все прощалось."
Недлинное предложение, а целая горестная судьба в нем, и хорошее о человеке - сказано.
"Пия на базе водку в течение той недели, я припомнил, что в одной из переделок, в которую мы попали с Мухой и батальоном, он обратился ко мне с просьбой -- "если что" отвезти его к матери лично, что было и возможно, и принято. Он доверял мне сказать его матушке какие надо слова и передать заготовленные подарки, а главное -- передать его легкомысленной Тамаре мухинское фото с надписью, а в подарок -- капроновые чулки и косметику. Я отшучивался, но обещал все выполнить -- "если что".
А как там обернулось, ведь и случилось "если что" - читайте. Поступи лейтенант Травников иначе - залил бы все патокой, испортил. А он...Читайте.
Э, надо себя ограничить, эдак всю повесть перепишешь, что читать тогда? да и лучше находить такие вещи самому. Ну вот, не удержусь, напоследок:
"В штабах служит особая разновидность человекообразных."
"Великолепная дембельская спесь."
Разумеется, автор воевал, и кровь проливал. Экскурсовод он, в основном, по Италии, где подолгу обретался Гоголь. Ведет задорный блог. Живет недалеко от мест, где подолгу обретался Тургенев.
Иногда кажется, что на нем оседает мшистая пыль, и хочется отереть его от нее, как лейтенант Травников отирал книги, освободить от ненужных наслоений. Сделать это не просто, так как Козлачков занимает довольно много места. Сопоставимые кондиции были, говорят, у того же Тургенева, но против десантника Козлачкова Тургенев бы не устоял.
Это все шутки, однако. Можно пожелать Алексею Козлачкову, чтобы подольше сохранял свои замечательные кондиции. Издательству – чтобы заменили обложку для следующего тиража. Эта, со страшилками, наверное, лучше продается, не уверен, но кто-то позарез нужный автору, глянув, и листать не станет. Читателям – каким-то оторваться от ширпотреба, каким-то - спуститься с литературных пригорков и заняться развитием вкуса к хорошей, очень хорошей русской прозе.
Читать всем.
http://chto-chitat.livejournal.com/11999630.html
