qui es in caelis,
sanctificetur nomen tuum.
Adveniat regnum tuum.
Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.
Panem nostrum quotidianum da nobis hodie.
Et dimitte nobis debita nostra,
sicut et nos dimittimus debitoribus nostris.
Et ne nos inducas in tentationem,
sed libera nos a malo.

После пяти недель неимоверных тягот и лишений, леденящего душу зноя, голода, постоянных штурмов и изнуряющих попыток преодолеть сопротивление защитников, 15 июля 1099 года от Рождества Христова – Город пал. Христово воинство разбрелось по Иерусалиму, словно стая свирепых голодных крыс по зачумленной деревушке. Крестоносцы были везде. И везде были кровь и страдания…

Готфри Баймунд устало шел по узкой улочке захваченного города. То и дело его понурый взгляд натыкался на опьяненных от крови солдат и рыцарей. Они со смехом и воплями вспарывали животы, отрубали руки и ноги, выкалывали глаза, и отделяли головы от тел мирных жителей Святого Города.

Когда в руки забрызганных кровью и запятнанных копотью свирепых вояк попадались дети и младенцы – их, попросту, хватали за ноги и разбивали их маленькие головы, с огромными от ужаса глазами – о камни и плиты дорог, и строений…

Готфри не смог больше задерживаться в Храме царя Соломона.

Там, в нынешней мечети халифа Омара, Танкред и Готфрид Бульонский пустили под нож уже больше десяти тысяч мусульман. Но, несмотря на количество пролитой крови, их зверствам не было предела. Перед нынешней резней бледнели ужасы, творимые крестоносцами в Антиохии. А в ней, в этой Жемчужине Востока, сам Готфри, потерял счет жертвам, павшим от его тяжелых мозолистых рук, орудовавших зазубренным мечом – после четырех с лишним десятков.

Теперь старый воин, пресытившись зверствами и тяжко ступая на распоротую во время штурма Яфских ворот ногу – решился захватить для себя один из иерусалимских домов. Как стало негласно принято в это время, всякий воин воинства Христова – мог зайти в любой понравившийся ему дом – и заполучить его вместе со всем имевшимся в нем добром, даже если это были сами хозяева.

Долго искать не пришлось. Черными зевами выбитых дверей и ворот, со всех сторон скалились дворцы, жилища и мечети. Невероятная роскошь перемежалась немыслимой бедностью, но теперь их единило одно: трупы, трупы, трупы и еще больше их конечностей…

То и дело Готфри натыкался на разбросанные тут и там пальцы, ноги, руки, головы, рассыпанные там и здесь сизые кишки…
И все это было приправлено жутким запахом тлена и разлагающейся плоти.

Готфри успел зайти в один из домов, красовавшимся нетронутой дощатой дверью, прежде чем туда ринулась пятерка бородатых молодцов норманнов, до этого деловито, со вкусом, орудовавшая топорами над тремя иудеями. Последние, очевидно, решили, что проглоченные ими золотые монеты – не будут доступны под защитой собственных кожи и требухи…

Это было чудо.
Как Её никто не успел найти до сих пор – не укладывалось в его голове. Молодая сарацинка не успела накинуть на свое лицо черную ткань. И теперь с ужасом смотрела на Готфри своими огромными, от страха, глазами. Эти глаза двумя агатовыми самоцветами блестели на бархатной золотистой коже лица.

Готфри сел на большой сундук, в котором предполагалось наличие несметных богатств. Оглядел нехитрое помещение. Ввалившиеся, было, за ним норманны, что-то протявкав на своем лающем языке, и на ломанном франкском заявив, что не прочь постоять в очереди за девкой, но позже, оптимистично рванули заниматься грабежами и насилиями дальше.

- Ну, что ты на меня смотришь? - спросил Готфри у сжавшейся от ужаса мусульманки. Хотя та, естественно, ничего не понимала из его слов.

- Я тебя не обижу. Там, далеко, я был простым крестьянином, а мои жена и дети давно почили в бозе в один из голодных дней. Но теперь все будет иначе. Теперь мы с тобой заживем! Не бойся, я не отдам тебя ни норманнам, ни франкам, никому. Все теперь будет по-другому.

Готфри тяжело поднялся, и подошел к соломенному тюфяку, на котором тоненькой пружиной сжалась худенькая мусульманская девушка с едва наметившейся грудью и черными, как смоль волосами. Он только потер совсем еще свежий шрам на лбу, оставшийся от прошедшего вскользь клинка. Тогда, в Мессине, ему пришлось драться за кусок хлеба с одним из местных италийцев.

Она не смогла даже закричать, когда он, орудуя кинжалом, еще покрытым кровью её единоверцев и морщась от боли в наспех зашитой толстой дратвой, кровоточащей ноге, срезал с нее черную одежду. Она с ужасом смотрела на него, пока он откидывал кольчужный фартук и наскоро распутывал кожаные завязки грубых кожаных штанов.

Она чуть не задохнулась, когда его разряженная в железо туша навалилась на неё, окутав вонью давно немытого тела и застарелого конского пота, пыли, грязи и крови… крови… крови….

Под этой тяжестью она не смогла даже закричать, когда он грубо вошел в нее, а звенья кольчуги, царапая, впивались в ее смуглую кожу возле нежных сосков…
Потом, когда он заснул, она долго смотрела на копошащихся в его бороде вшей...

Ее мысли витали где-то далеко.

Алиме бинт Джафар было двенадцать, когда ее выдали замуж за молодого врача из Иерусалима. Ее отец, Джафар ибн Карим, был богатым купцом в Дамаске.
Старшие дети Джафара уже обзавелись собственными семьями, когда младшая жена подарила ему дочь и умерла.

Алима была очень похожа на мать, настолько похожа, что убитый горем Джафар ибн Карим не мог ее видеть, очень уж он любил свою красавицу жену. Годами он не замечал девочку, полностью доверив воспитание своим старшим женам, так и не забывшим свою ревность к молодой сопернице.

Нет, ей нечего было вспомнить о своем детстве. Выдать девочку замуж, едва лишь пришло ее время, всем показалось наилучшим решением. А ей было страшно, действительно страшно покидать отчий дом. Все, что ей оставалось – молиться, чтобы муж оказался добрым человеком.

Совсем еще девочкой вошла она в его дом, одинокая, потерянная, испуганная. В первую ночь он сказал ей: "Ты моя жена, я тебя не обижу. Верь мне, Алима".

И она поверила, а со временем и полюбила его. Он много читал, научил грамоте и ее. Рассказывал об устройстве человеческого тела, о лечении болезней. Всего два года прожили они вместе, когда франки подошли к Городу. Муж настаивал, чтобы она отправилась к отцу на время осады. Никто не сомневался в предстоящей победе, ведь генерал Ифтикар ад-Даула, командовавший египетским гарнизоном, предпринял все меры, чтобы выдержать длительную осаду и дождаться подкрепления. Поэтому Алима никуда не поехала, решив не покидать любимого.

И вот теперь она сидела здесь сломленная, униженная и мысленно перебирала моменты своего недолгого счастья. Вероятно, муж давно уже мертв. Эти человекоподобные нелюди не оставляли в живых никого, неся смерть всем правоверным на своем пути. А даже если и жив...
Зачем ему теперь нужна она? Такая…

Нет, Алима слишком хорошо знала, что ее ждет в будущем. Она моргнула, посмотрела еще раз на своего насильника. Он был действительно огромен, этот белоголовый монстр. Женщину тошнило от одной лишь мысли, что ей придется еще раз прикоснуться к нему, но у нее не было иного выбора. Она была покорна своей судьбе. Та девочка, что впервые переступила порог этого дома теперь была мертва.

Алима осторожно встала, попыталась как-то прикрыть свою наготу, но от одежды остались одни лишь лохмотья, и тихонько пошла в сторону кухни, стараясь не шуметь...

Спустя какое-то время в дом забрел один из воинов христовых и обнаружил лишь тела светловолосого мужчины с перерезанным горлом и маленькой мусульманской женщины, с закрытым, как положено, лицом и ножом в сердце.
Да, Алима была действительно покорна судьбе и точно знала, что нужно делать…

"Аузу билляхи минашшайтаани р-раджим.
Бисмилляхи р-рахмаани р-рахим.
Альхамдy лилляхи раббиль 'алямин.
Аррахмаани р-рахим. Маалики яумиддин.
Иййякя на'бyдy ва ийякя наста'ийн.
Ихдина с-сырааталь мyстакыйм.
Сырааталлязина ан'амта алейхим.
Гайриль магдуби алейхим валяд-дооллиин…"