Натали_Пушкина все записи автора О чем пишет Дон-Аминадо? О том, в сущности, что составляет только поверхность нашей жизни, или даже не жизни, а быта.



Дон-Амина́до (после Второй мировой войны печатался как Д. Аминадо, настоящее имя Аминодав Пейсахович Шполянский; 1888 — 1957) — русский поэт-сатирик, мемуарист, адвокат.



Письмо Марины Цветаевой Дону Аминадо:

Дону Аминадо

VANVES, 31-ГО МАЯ 1938 Г.
Милый Дон Аминадо,
Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. Я уже годы от этого высказывания удерживаюсь — a quoi bon? [1] — но в конце концов, — несправедливо и неразумно говорить это всем, кроме Вас, — который, единственный, к этому отнесется вполне серьезно и, что важнее, — не станет спорить. (Остальные же (дураки) Вам верят на слово — веселее.)
Да, совершенно замечательный поэт (инструмент) и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьёзе».
Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся. Ваши некоторые шутливые стихи — совсем на краю настоящих, ну — одну строку переменить: раз не пошутите! — но Вы этого не хотите, и, ей-Богу, в этом нехотении, небрежении, в этом расшвыривании дара на дрянь (дядей и дам) — больше grandezz'ы [2], чем во всех их хотениях, тщениях и «служениях».
Вы — своим даром — роскошничаете.
_______
Конечно, вопрос: могли бы Вы, если бы Вы захотели, этим настоящим поэтом стать? На деле — стать? (Забудем читателя, который глуп, и который и сейчас не видит, что Вы настоящий поэт, и который — заранее — заведомо — уже от вида Вашего имени — beatemeat et betement [3] — смеется — и смеяться будет — или читать не будет.)
Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем Вы (в чистой лирике) могли бы сдержать?
То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политика и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край, говорю не о поэтической основе — она видна всюду — кажется, говорю о Вас, человеке.
И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви — к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого — чеховского.
Что между Вами — и поэтом? Вы, человек. Привычка к шутке, и привычка к чужой привычке (наклонная плоскость к газетному читателю) — и (наверное!) лень и величайшее (и добродушное) презрение ко всем и себе — а может быть, уж и чувство: поздно (т. е. та же лень: она, матушка!).
Между Вами и поэтом — быт. Вы — в быту, не больше.
Не самообольщаюсь: писать всерьез Вы не будете, но мне хочется, чтобы Вы знали, что был все эти годы (уже скоро — десятилетия!) человек, который на Вас радовался, а не смеялся, и вопреки всем Вашим стараниям — знал Вам цену.
Рыбак — рыбака видит издалека.
Марина Цветаева.
— А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это Вы «Марию Ивановну» и «Ивана Петровича» описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судья.
Вся Ваша поэзия — самосуд: эмиграции над самой собой.
Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а...) это — останется. Но мне-то, ненавидящей политику, ею — брезгующей, жалко, что Вы пошли ей на потребу.
— Привет! —


Этот человек — частица каждого из нас – о, ничуть не героическая и не творческая, а, наоборот, слабая, смятая, удивленная, утомленная, скучающая. Дон-Аминадо прекрасно знает, что это именно слабая частица, и потому он все время над ней подтрунивает и ни на какие пьедесталы возводить ее не склонен.

НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ
(На даче)

Напои меня малиной,
Крепким ромом, цветом липы…
И пускай в трубе каминной
Раздаются вопли, всхлипы…
Пусть, как в лучших сочиненьях,
С плачем, с хохотом, с раскатом
Завывает все, что надо,
Что положено по штатам!
Пусть скрипят и гнутся сосны,
Вязы, тополи и буки.
И пускай из клавикордов
Чьи-то медленные руки
Извлекают старых вальсов
Мелодические вздохи,
Обреченные забвенью,
Несозвучные эпохе!..

Напои меня кипучей
Лавой пунша или грога
И достань, откуда хочешь,
Поразительного дога,
И чтоб он сверкал глазами,
Точно парой аметистов,
И чтоб он сопел, мерзавец,
Как у лучших беллетристов…

А сама в старинной шали
С бахромою и с кистями,
Перелистывая книгу
С пожелтевшими листами,
Выбирай мне из «Айвенго»
Только лучшие страницы
И читай их очень тихо,
Опустивши вниз ресницы…

Потому что человеку
Надо, в сущности ведь, мало…
Чтоб у ног его собака
Выразительно дремала,
Чтоб его поили грогом
До семнадцатого пота
И играли на роялях,
И читали Вальтер-Скотта,
И под шум ночного ливня
Чтоб ему приснилось снова
Из какой-то прежней жизни
Хоть одно живое слово.

Но знает он и то, что «творчество» и «героизм» если сейчас в ком-нибудь и присутствуют, то всегда они нестройны, не согласны, противоречивы, а слабости и смятения приблизительно одинаковы: каждый современный человек, и в особенности русский человек, щепка одного и того же срубленного леса. Отказываясь от глубокого воздействия, Дон-Аминадо ищет впечатления широкого и, никого особенно не тревожа, задевает всех.

ГОРОДА И ГОДЫ

Старый Лондон пахнет ромом,
Жестью, дымом и туманом.
Но и этот запах может
Стать единственно желанным.
Ослепительный Неаполь,
Весь пронизанный закатом,
Пахнет мулями и слизью,
Тухлой рыбой и канатом.
Город Гамбург пахнет снедью,
Лесом, бочками и жиром,
И гнетущим, вездесущим,
Знаменитым добрым сыром.
А Севилья пахнет кожей,
Кипарисом и вервеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
Вечных запахов Парижа
Только два. Они всё те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
Есть чем вспомнить в поздний вечер,
Когда мало жить осталось,
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!..
Но один есть в мире запах
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.
Лишь его не может вспомнить
Сердце, помнящее много.
И уже толпятся тени
У последнего порога.
{1927}

Его сатира нисколько не обличительна, она никого не бичует и не стремится ничего исправить. Ее гражданственность сказывается только в том, что она всегда трогает «общие струны» и поэтому объединяет людей, а не уводит их в замкнутые безнадежные мечты, как это часто делает поэзия.

Мерилом поэзии должны быть не особенности или уровень темы, а то, насколько поэту удалось сквозь слова – сквозь «слова, слова, слова», по Гамлету, – договориться до чего-то реального, прервать пелену, передать в живом и заражающем виде свою мысль и мечту.

Без названия…

Как весело, ярко пылает камин,

А чайник поет и клокочет,
Клокочет, как будто он в доме один
И делает все, что захочет.

А черный пушистый и ласковый кот,
С пленительным именем Томми,
Считает, что именно он – это тот,
Кто главным является в доме.

За окнами стужи, туманы, снега.
А здесь как на старой гравюре,
Хрусталь и цветы, и оленьи рога,
И лампы огонь в абажуре.

Я знаю, и это, и это пройдет,
Развеется в мире безбрежном
И чайник кипящий, и медленный кот,
И женщина с профилем нежным.

Но все же, покуда мы в мире пройдем,
Свой плащ беззаботно накинув,
Пускай у нас будет наш маленький дом
И доброе пламя каминов.

Пусть глупую песенку чайник поет
И паром клубится: встречай-ка!
И встретит нас Томми, пленительный кот,

И наша и Томми хозяйка.

Его стихи по тону своему сразу доступны, в них не надо вчитываться, к ним не надо привыкать, и никакой, даже самый заурядный, самый средний человек не чувствует себя при чтении Дон-Аминадо глупцом и ничтожеством, как в общении с другими поэтами. За это читатель платит Дон-Аминадо любовью и благодарностью.
У Дон-Аминадо, как у всех настоящих талантов, никогда не бывает расхождения между формой и содержанием; наоборот, в каждом стихотворении между ними само собой возникает соответствие

Живём. Скрипим. И медленно седеем.
Плетёмся переулками Passy
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси.

Стихи Дон-Аминадо веселы или лиричны по самой ткани своей. И можно, не вслушиваясь в слова и смысл, уловить их «окраску» по звуку и тону. Есть какая-то безошибочность в этих стихах, есть упругость, позволяющая им выдерживать без ломки какие угодно переходы голоса и тем. Есть, наконец, при чтении их, сознание безопасности, спокойствие за автора: будто движется легкая прочная искусная машина, которая неожиданно не даст ни толчков, ни сбоев…

Убого жили.
Сказать не смели.
Не тех любили,
Кого хотели.

Не те глаголы
Не так спрягали.
И сном тяжелым
Свой век проспали...

А мир был полон
Чудес-загадок!
Слезою солон,
Любовью сладок,

В словах и звуках
Высок и ясен,
И в самых муках
Своих прекрасен.

А мы за призрак
Хватались каждый,
Справлялись тризны,
Томились жаждой.

Боялись прозы,
В стихах мечтали...
А сами — розы
Ногой топтали.

И вот расплата
За жизни наши...
— В огне заката,
Из смертной чаши,

В смятеньи, в розни,
С вином причастья,
Мы пьём свой поздний
Напиток счастья.



Афоризмы

Благородные люди всё помнят, расчётливые ничего не забывают.

Богатые люди украшают стол цветами, а бедные родственниками.

Богатые писатели дают на чай, бедные — интервью.

Брак по расчёту — это либретто музыки.

Бросая утопающему якорь спасения, не старайтесь попасть ему непременно в голову.

Бросить в женщину камень можно только в одном случае: когда этот камень драгоценный.

Будущее полно надежд, но отчество их неизвестно.

Будьте милосердны не только к домашним животным, но и к домашним вообще.

В любви есть три знака препинания: восклицательный, многоточие и точка.

В нормальной женской биографии до тридцати лет — хронология, после — мифология.

В погоне за главным не пропустите второстепенного.

В раю можно найти карты, но трудно найти партнёров; между тем как в аду сколько угодно партнёров, но невозможно найти карты.

Великодушием можно убить только человека, но не слона.

Взаимное понимание требует взаимной лжи.

Во всякой лжи можно сознаться, только в святой необходимо упорствовать.

Возраст женщины, которая всех критикует, называется критическим возрастом.

Волосы — как друзья: седеют и редеют.

Вставайте с петухами, ложитесь с курами, но остальной промежуток времени проводите с людьми.

Не думай дурно о всех ближних сразу, думай по очереди.

Из объявлений

Ищут вежливых старушек
Для различных побегушек.

Имею восемь паспортов,
На всё готов.

Ищут тихого злодея.
Есть старушка. Есть идея.

В хор казаков из Бордо
Нужен тенор с верхним «до»!

Крашу! Кошку ли, собаку ль –
В горностай или каракуль.

Молод. Знаю языки.
Могу делать шашлыки.

Пожилой аристократ
Отдается напрокат.
Соглашается при браке.
Быть свидетелем. Во фраке!



Послесловие

Жил. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили,
Мимо главного прошли.
источник
стихи
письмо