Волшебник

- Нет, правда, ведь есть тут элемент игры?
- Вся жизнь – игра, - отозвался Он, делая снимок.
Фотоаппарат мягко щёлкал, запечатлевая в электронной памяти очередной кадр, а мой немногословный собеседник снова и снова менял позу, выискивая наиболее эффектный ракурс. Нафотографировав вволю серебристого переливающегося дракончика, снял его с ветки, аккуратно уложил в большую сумку. Место дракончика заняла фигурка мальчика с растрёпанными белыми волосами. Огромные глаза и атласный диковинный длиннополый костюм выдавали в нём существо магическое. Доброе ли злое – понять трудно, потому как взгляд мальчишки таил настороженность, скрытую силу и мгновенную реакцию на опасность, буде такая случится рядом.
- Это эльф?
- Оборотень. Маленький ещё. Зовут Инори.
Читать далее

.

К добротному двухэтажному дому на холме вела узкая тропинка сквозь травы, временами поднимающиеся выше плеч, мелкие желтые цветки осота на жестких стеблях и заросли чертополоха, больно кусающего мои голые лодыжки. В то время как другие домики поселка окружали аккуратно обкошенные палисадники за низенькими штакетниками, к дому на холме коса, похоже, и не приближалась. Или хозяевам дела нет до удобства и эстетики, или же в том некий скрытый смысл, что неудивительно, ибо то – дом местного колдуна. Вернее, шамана. Это в прошлом веке шаману полагалось жить либо в яранге, покрытой шкурами, либо в хижине посередь глухого леса. Современность накладывает свой отпечаток на быт, колдун ты или простой смертный. И в моей практике – а всяческих магов, гадалок и прочих представителей мистического племени повидала немало! – ортодоксов не попадалось. Ну, то есть таких, что в берлогах живут и с белками разговаривают. Может, где-то и живут, но по моему глубочайшему разумению то либо совсем чудаки, либо клиенты небезызвестного учреждения. В отпуске. Или в бегах.
Современные колдуны (знахари, целители, предсказатели; нужное подчеркнуть….), волшебники и прочая прочая, благ цивилизации не чураются. И мнение, что, чем грязнее и косматее маг, тем круче, давно кануло в Лету. Так что аккуратный бревенчатый особнячок на фундаменте из огромных глыб не вызвал у меня сомнений, что явилась не по адресу. Хотя, что касается антуража, тут немножко иначе. Помнится, конский череп на шесте однажды умилил. Как и связка клыков над входной дверью (есть подозрение, что пластмассовых, ибо саблезубые тигры вроде как давно вымерли). Про замысловатые символы буровато-красной краской на стенах даже не упоминаю.
Сегодня ни клыков, ни черепа, ни дымящихся мешочков с вонючими, а, стало быть, жутко волшебными травами для отпугивания нежеланных гостей миров реальных и призрачных. А вот подкова – да, подкова над вполне прозаической стальной дверью прибита, но это мелочь. Дань моде, пусть даже хозяева дома иной смысл вкладывают. Над моей дверью тоже красуется подобный сувенир. И что? А ничего! Читать далее

.

Внизу шумит море. Тонкие волны медленно, сонно плывут к берегу, поблёскивая золотом у горизонта, и густо синими, почти чёрными накатывая на каменистый пляж. Линия его теряется далеко на востоке, огибая скалу, где я сижу почти на самой вершине, на широкой ровной площадке. Над бездной.

Вечер. Море. Закат… Стихи?

Пальцы выводят на слое мельчайшего песка замысловатые строки.
Кажется, вчера я тоже что-то писал. Здесь же. Что-то.

Зачем? Зачем, если только ветер прочтёт и тут же развеет пылью мысли, рождённые вдохновением. Вдохновением, которое приходит только здесь, в последние минуты прощания с уходящим днём, прощания с самим собой. Через следующие сто часов ночи все мы становимся другими. Чуточку, но другими. Что-то исчезнет в нас навсегда, что-то возродится новое, странное порой, заставляющее совершать непонятные поступки. Непонятные сегодня и естественные завтра. Это незаметно и безболезненно. Даже интересно. Наблюдать за самим собой, сравнивать, анализировать. Пока однажды этот процесс не становится лавинообразным. Пока не начинаешь замечать, что полёт не вызывает больше эйфории, превращаясь в обыденность, пока не начинаешь удивляться слегка, каким же пустякам радуются вчерашние сверстники, как волнует их то, что почему-то уже не волнует тебя. Пока не начинаешь забывать… И в первый момент осознания подкатывает паника. Значит, пора. Пришла. Чёрт! Почему всё мерзкое в жизни случается так неожиданно? Даже если знаешь, что хоть об скалу разбейся – оно всё равно будет, но почему приходит неожиданно?! Дайте хотя бы ещё год-два, чтобы подготовиться, спокойно принять неизбежное!.. Впрочем, два года, десять лет, - всё одно. Ничего не изменится. Кроме того, что должно. Кроме нас всех.
Но никто не слышит, не внемлет. Реальность не подвластна, та реальность, что живёт в нас, внутри, которую не мы меняем усилием воли, а которая меняет нас. И этого не избежать. И паника постепенно уходит. Остаётся усмешка, горькая, как вкус старого вина на губах
Только стихи ещё приходят на закате над морем. Приходят, чтобы наутро исчезнуть в ветре.
Я пытаюсь вспомнить, о чём же писал вчера? Так же вот, на песке…
Приносить сюда диктофон? Или бумажный накопитель? Как отсрочку. Заставляя себя вспоминать, повторять, повторять, заучивать собственные слова. Бесполезно. Тогда стихи не приходят. Они словно не хотят быть прочитанными кем-то, кому не посвящены. Не тобой.

Предлагаю вашему вниманию, дорогие друзья.

ДАР УХОДЯЩЕМУ

- О, мудрый Харон, подгони же ладью свою к берегу Стикса! Мне в путь отправляться пора, так плату прими поскорее!..
С тихим плеском весло погружается в чёрную воду. Худощавый светловолосый парень в сандалиях и тунике сам отталкивает нос лодки от берега, перемахивает через борт. Изо всех сил пытается сохранять спокойствие, но глаза пылают нетерпеливым огнём, кулаки то сжимаются, то разжимаются. Он с надеждой вглядывается в туман впереди по курсу. Куда же он так спешит? Эх, молодость! Я прячу улыбку в тени капюшона.

Вот и твердь. Туман расступается вдоль дороги, одной-единственной (обычно их больше; ну, да мне-то что? просто отмечаю краем сознания факт). Мой пассажир спешит, выпрыгивает из лодки, но я успеваю схватить его за руку и протягиваю лиру. Её струны тихо звенят в порыве ветра, поют о чём-то грустном…
Парень уносится в туман, а я некоторое время смотрю ему вслед, пока силуэт полностью не растворяется в дымке, потом возвращаюсь к дому, возле которого три дерева (одно засохшее) и огромный камень, словно исполинский клык, торчащий из глубин земли.

Они приходят каждый день, если здесь бывают дни. И ночи. Это я сам придумал – день, ночь… А есть ли сутки и их производные здесь – кто ж их знает? Скорее всего нет. Просто мне иногда хочется отдохнуть, забыться, и тогда я говорю:

СВЕТ ТВОЙ

- А я вот знаешь, что думаю, Даниил? – рослый молодой монах остановился на минуту, завязал потуже опоясок и вновь зашагал рядом с санями по свежему пушистому снежку.
- Я вот думаю, а отчего мы время, годы прошедшие, летами измеряем? Зимами ведь куда проще? Зимой жизнь замирает, жизнь спит, и легче осознать и оценить прожитое.
- И сколь же тебе оценивать? Зим-то? – улыбнулся Даниил. – Поди и трёх десятков нет?
- Двадцать шесть, - буркнул Андрий. – Детина уж здоровый. В мои года отец семью имел и детей троих нажил – братьев моих.
- И ты б имел. Зачем в монастырь пошёл? Чем жизнь в миру не приглянулась?
- Пошёл вот, - Андрий хлопнул слегка поводьми задремавшую на ходу лошадку, та мотнула головой и пошла чуть резвее. – Решил, что в служении богу цель выше. Работать всё едино где, а тут хоть душой возвыситься.
- Душе надо научиться людей любить, - покачал головой Даниил, – вот в чём возвышение, а не в том, что в рясу обряжен.