Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Выходит Маяковский из кабака, окруженный стайкой девиц. Девицы начинают его охаживать:

- Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?
- Конечно! - говорит подвыпивший поэт революции, - Давайте тему!
- Ну, вот видите, в канаве - пьяница валяется.

Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:
Лежит
Безжизненное
Тело
На нашем
Жизненном
Пути.

Голос из канавы:
Ну а тебе какое дело?
Идешь с блядями и иди.

Маяковский: - Пойдемте, девушки, это Есенин.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Удивительное стихотворение молодого и талантливого парня, пишущего под псевдонимом Апрель Алхимов.
Тонкое чувствование и чествование Владимира Маяковского греют душу его преданным поклонникам.

«Вы ушли, как говорится, в мир иной,-
Пустота, летите в звезды врезываясь.
Ни тебе газет, ни чувств с чужой женой.
Нет, Владимир это не насмешка!
В горле горе комом, не смешок.
Вижу, как в аршинах комнаты помешкав
Собственных костей роняете мешок.
Прекратите Маяковский, вы в своем уме ли!
Дать, чтоб щеки заливал смертельный мел!?
Вы ж такое загибать умели,
Что никто на свете не умел!»
(Маяковский "Сергею Есенину")

"Я люблю смотреть, как умирают дети"¹
Не познав пожизненной вражды.
Граждане, товарищи ответьте,-
В жертву, чьих идей вас жгли вожди!?

Сплетники оставьте вести ваши,
Наш поэт их страшно не любил,
Прекращайте рукопашных марши,
Видеть это выше всяких сил.

Не откроют нам причин потери
Ни патрон, ни строчки почерк чтимый,
Среди всех прославленных истерик
Я иду по этим смычкам мимо…

Маяковский жил по горло в драме,
Где мастак и хам - весны оскал,
Там где рой народный бурей ранен
И боязнь к возне мирской близка.

Может век негоже прошлый прожит,
Может крик не оправдал певца.
И кому раздастся тихо,- «Боже!»
Суеверно ли глухим скопцам!?

Может быть под этим адским садом
Было жутко нежности стоять!?
Стыд подавлен одуревшим стадом,
Где кастет гулял мозги кроя.

ЛЕФ обложен лживыми друзьями,
Дух унижен жадною женой,
Обездвижен труд его статьями,-
Не прошел дождь желчи стороной.

Самолюбие не допускает жалость
И становится любовь больней.
Что с мечтой от алчных взглядов стало
В красном скопе выпавших огней!?

Нежность – клад в его смертельной маске,
Но идут уже в штыках стихи,
Станут адом райских песен сказки
От атак неопытных таких.

Да,- жестокость вынуждена чалить
Вожделенье ожиревших чувств -
Кучный почерк кочками промчало
Мир испуганный в дугу согнув.

Может век негоже прошлый прожит,
Может крик не оправдал певца.
Кто из вас не удостоен дрожи
По овалу пухлого лица!?

Здесь огромный меркантильный Морок
Окружает догмами тебя
И жирея ты мертвеешь скоро
Как скупой на выдержку сойдя.

Коммунизм велик в своих идеях,
Но народ не смог вне клетки жить,
Потонул пророк в толпе плебеев,
Равенства порвалась быстро нить.

И когда стихает рокот хора
Над масштабом тамошних машин,-
Лишь ожога ищет рыжий порох,
Оставляя нам лишь дыма шифр…

«Так что же однажды сказал тебе Заратустра?
Что поэты слишком много лгут?
Но и сам Заратустра – поэт.
Теперь веришь ли ты,
Что сейчас он сказал правду?
Почему веришь?»
Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»

¹ Не счесть авторов, написавших о “загадочной” и “цинически-садистской” строчке Маяковского “Я люблю смотреть, как умирают дети”. Защитников, начиная с влиятельнейшего Романа Якобсона, тоже было немало. Линию адвокатуры подытожила Лиля Брик, которую сам поэт называл “милым и родным Детиком”: “Жизнь полна страданий, и тоски, и ощущения одиночества. Чем раньше кончится такая жизнь, тем лучше для человека. Чем раньше человек умрет, тем для него лучше. Поэтому и - “ Я люблю смотреть, как умирают дети” . Как говорится - “ недолго помучился” . Так говорили когда-то в народе об умерших детях. <...> Это горькое выражение взято резко-парадоксально, как единственное, что может радовать человека, любящего и жалеющего людей. Маяковский позволил себе небольшую поэтическую вольность - дать вывод не в конце стихотворения, а в начале”. Сам Маяковский в дебаты не вступал, и по свидетельству одного из обвинителей, в 1928 году ответствовал: “Надо знать, почему написано, когда написано и для кого написано”. Последуем его совету. Как известно, юный Владимир Владимирович был максималистом и на “небольшие поэтические вольности” не разменивался. Сразу за изуверской строкой следовало:

    Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
    за тоски хоботом?

Нет, не заметили, а сам Маяковский карты не раскрыл.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Старая подшивка  газеты "За пятилетку", 1936 год. Статья называется "Шесть лет со дня смерти В.В. Маяковского".
Сначала обычная биографическая информация: "Лучший талантливый поэт нашей советской эпохи, Владимир Владимирович Маяковский родился" …. Потом интересные подробности. Вспомните, встречали вы их в своих школьных учебниках?

Психология Маяковского формировалась под впечатлением героической борьбы кавказских революционеров и дикого произвола проводников и вдохновителей колониальной политики Кавказа.
В 1906 году семья Маяковского переезжает в Москву, где он знакомится с большевиками и читает нелегальную литературу. В 1909 году Маяковский вступает в РСДРП (большевиков). Вскоре он становится пропагандистом, на общегородской конференции избирается в состав Московского комитета. Маяковского арестовывают. Удачным обманом следователя (писал социяльдимократичисекая вместо социал-демократическая) Маяковский добился того, что его выпускают на поруки. Но через год его снова арестовывают, и он в течение одиннадцати месяцев отбывает наказание в Бутырской тюрьме.
После выхода из тюрьмы Маяковский порывает связь с большевиками и решает посвятить свою жизнь искусству. В то время ему казалось, что политическая деятельность и искусство несовместимы.

Дальше про футуристов и про то, как Маяковский ходил в жёлтой кофте, а вместо галстука носил морковь. В этом выражалось анархическое бунтарство.
Октябрьскую революцию Маяковский встретил радостно, и он понял, что это его революция. Понял по-своему, по-бунтарски.
Затем коротко – о произведениях. И даже удивило, что о смерти – правда:
«Маяковский умер 14 апреля 1930 года, покончив жизнь самоубийством»
И не обошлось без великого и ужасного:
«Вождь народов тов.Сталин сказал о Маяковском: «Маяковский был и остаётся лучшим талантливым поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление».

Вот так, отметили дату.

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

 Обратная связь: "От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой!" - импульсивное письмо, написанное ему Цветаевой в 1931 году в Париже после "поэзоконцерта", данного там Северянином. Письмо не отправлено из-за быстрого отъезда адресата. А может, - из-за учуянной неприязни. Вот эпиграмма 1937 года: "Она цветет не божьим даром, не совокупностью красот. Она цветет почти что даром: одной фамилией цветет" - не опубликована. А вот цветаевские записи: "Поэт пронзительной человечности", "романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности..." Тоже не для печати, для себя. Создается впечатление сорвавшегося, не состоявшегося взаимопонимания. Отчего не состоялось? Не от общей ли "ауры", окружавшей певца "ананасов в шампанском"? Когда в 1912 году Цветаева, молоденькая, и, кажется, в зеленом платье, (но еще вроде бы без папироски), впервые попадает в Крым, в волошинском доме ей шепчут: "Знаете, кто здесь? Северянин..." - и тайком ведут в аллею, где молодой человек, изящно склонившись к кусту, нюхает розы. Розыгрыш! Артист открывает свое имя: Сергей Эфрон. С этой сцены начинается любовная драма Цветаевой - Северянин символом стоит при ее начале, и характерно отношение к нему действующих лиц. В самый взлет популярности автора "грезо-фарсов" в самых рафинированных интеллигентских кругах принято его как бы сторониться, стесняться, принимать с легким пожатьем плеч либо со здоровым юмором. Чтобы сказать ему: "приветствую Вас, дорогой", нужно все это переступить...
      Все это и откликается годы спустя при отдаче долгов, когда мучительно и самозабвенно чеканит в "медальонах" отрезанный от России, запертый в эстонской глуши Северянин портреты великих современников, в кругу которых он видит и свое бесспорное, но несколько двусмысленное место.
      Две фигуры особенно интересны в этом кругу. Во-первых, Хлебников - тем, что начисто проигнорирован. И во-вторых, Маяковский - тем, что энтузиастически поддержан.
      Дисконтакт с Хлебниковым на первый взгляд странен. Казалось бы, здесь близки сами принципы словесного пересотворения реальности. "Струнец благородный", поющий "пахуче, цветочно и птично", неутомимый "будоражич", влекомый "узовом",- чем это не Хлебников?
      А может, потому и несовместимы, что стоят - поэтически - в одной точке, но смотрят - в разные стороны: один - в прабытие, другой - в лазурную "даль"?
      С Маяковским - обратный случай: один - в марширующих колоннах пролетариата, другой - в "олуненных аллеях", где шелестят платья "дам", а связь очевидна, притом - прочнейшая, никакими революциями не поколебленная! "Мы никогда почему-то не говорили с Володей о революции, хотя оба таили ее в душах". Почему "таили"? Потому что и без "революций" чувствовалась тяга?
      Тяга с обеих сторон. Со стороны Маяковского, который Северянина постоянно цитирует и декламирует. И, встретив его в 1922 году в Берлине, окликает радостно: "Или ты не узнаешь меня, Игорь Васильевич?" - И рапортует: "Проехал Нарву. Вспоминаю: где-то близ нее живешь ты. Спрашиваю: "Где тут Тойла?" Говорят: "От станции Иеве в сторону моря. Дождался Иеве, снял шляпу и сказал вслух, смотря в сторону моря: "Приветствую тебя, Игорь Васильевич!".
      Вот так: перед богом шляпы не снимал, а тут - снял.
      А вот и отклик - в "Медальонах":

      Это, пожалуй, поточнее, чем "народа водитель - народный слуга"?..
      Они родственны изначально, фундаментально, уже тем, что оба - вне "фундамента" - маргиналы, оба с "краев". Только Маяковский, с "края" явившись, хочет "середину" сокрушить, Северянин же - все обновить, но и сохранить разом. И предков своих любовно перечисляет, почитая не только "юного адъютанта", который "оказался Лотаревым, впоследствии моим отцом" и растратился в роли "коммерческого агента", но и мать, дворянку старинного рода и, между прочим, урожденную Шеншину.
      Все это не мешает отпрыску шеншинского рода на пару с отпрыском казаков и сичевиков (две ветви русского "футуризма") дразнить и злить толстозадую чернь, таскающуюся на их поэзоконцерты. Маяковский издевается зло, нахально, грубо. Северянин издевается тонко:

      Человек, мало-мальски чувствующий "запах слов" в стихе, не обманется бензиново-резиновым оттенком "рая".
      Но происходит невероятное: публика - обманывается. Ананасно-шампанская чернь иронии как бы не воспринимает.
      В результате: Маяковский получает то, чего добивался,- ненависть. Северянин получает то, на что никак не расчитывал: идольское поклонение.
      Или втайне расчитывал?
      Потом всю жизнь открещивается, выбивая свой профиль на "медальоне":

      Разумеется, Игорь Северянин "совсем не то", чем вольно или невольно делается по выходе в 1913 году "Громокипящего кубка" и кем остается вплоть до того умопомрачительного дня 27 февраля 1918 года, когда в московском Политехническом музее публика избирает его "королем поэтов" (оставляя Маяковского вторым, а Бальмонта отодвигая еще дальше к хвосту).
      Кажется, Маяковскому это досадно, хотя, не подав виду, он бросает в публику: "Долой королей - они нынче не в моде!" И примирительно Северянину, наедине: "Не сердись, я их одернул - не тебя обидел. Не такое время, чтобы игрушками заниматься".
      Но для Северянина это не игрушки - он принимает свое избрание - всерьез:

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Два грандиозные сомнения, не вписываясь в громадье наших планов, тайно язвят его душу: любовь и поэзия. Вроде бы в "коммунистическом далеке" запрет на эти вещи не предусмотрен, но Маяковский ведет себя так, словно им грозит неизбежное искоренение. С Пушкиным, помимо проблем стихосложения (что понятно), обсуждается вопрос о том, может ли быть влюблен член ВЦИКа (Пушкин и в этом эксперт?). В Париже, меж "Верленом и Сезаном",- все о том же: что стихи-де в Коммуне не запретны и что любовь там не исчезнет.
      Мучительна тайная тревога.
      Мучительно смущение от того, что парижане, отнюдь не отвергающие ни любви, ни стихов, горлану-главарю нравятся. Втайне нравится и Америка. Прикрывая слабость, он на них на всех и орет. Свысока поплевывает . Бросает штатишкам вызов. Презирает Европу. Не понимают ни черта! (Тут встает в стих фраза, брошенная на поэтическом вечере в парижском рабочем клубе: "Цветаева! Переводить - будете? А то не поймут ни черта!").
      Они в нас - ни черта, мы в них - ни черта. "Мы - азиатщина, мы - восток. На глотке Европы лапа". И это тоже маскарад, дуплетом от Блока. На самом-то деле мы - "трудящийся Восток". Но ведь самое-то дело в том и состоит, что мы - не просто Восток, мы - Восток, прикованный к Западу сжигающим чувством ревности. И Востоком мы себя ощущаем как раз тогда, когда сводим счеты с Западом.
      Вот потрясающая развертка этих чувств: едва тронувшись в поездку ("Билет - щелк. Щека - чмок"), еще не завидя ни Эйфелевой башни, ни площади Этуаль, - уже ощетинен иголками: это все не для нас! Мы люди русские (он говорит: "обрусели",- вспоминая, наверное, о своих украино-грузинских корнях). И обрусение иллюстрируется... цыганской пляской: "Эх, раз, еще раз..."
      Прежде, чем вы успеваете оторопеть, номер продается: это, мол, я в лихорадке. Еще бы: Маяковский и цыганщина - более, чем нонсенс: провокация. Ведь он, Сельвинского подкалывая, именно в цыганщине того "подозревает"; он, Цветаеву обижая, именно этим клеймом ее стихи метит. Тут, конечно, очередная мистификация. Но любопытен набор масок. Русской маски в реквизите нет. Есть - цыганская. В преддверии тотальной отмены национальностей при коммунизме - ничего особенного. И все-таки...
      И все-таки: "только нога вступила в Кавказ, я вспомнил, что я - грузин". Немедленное оправдание: но я - не такой грузин, как при "старенькой нации", я - такой, что ради грядущего мира Советов Казбек готов срыть... Это можно: и грузином быть, и Казбек срыть. "Все равно не видать в тумане".
      Киев. Владимирский спуск. Откликаются в крови гены украинской бабки. Немедленное оправдание: "чуть зарусофильствовал от этой шири". Потрясающе: за киевскую ностальгию извиняется не как за украинофильство, а как за русофильство! Украинцы, особенно при нынешнем перечитывании, могут и оскорбиться. Но не стоит: во-первых, три года спустя очередным поэтическим приказом Маяковский вернет все-таки Украине "долг" (не вникая, впрочем, в украинские дела и эмоции); и, во-вторых, если украинцев в понимании Маяковского не существует, так ведь не существует и русских: в роли "русскости" у него и цыганщина, и азиатчина, и что угодно. Это просто арсенал для боя.
      Россия - театр военных действий. Место, где человечество перековывается из бывшего в будущее. Была Россия, изрезанная речками, словно иссеченная розгами. Будет Россия, рогатая заводскими трубами, в бородах дымов. И это всё о ней. Просто, как мычание.
      Враг говорит: "у вас и имя "РОССИЯ" утеряно",- Маяковский не отвечает, переводит на другое: "Слушайте, национальный трутень,- день наш тем и хорош, что труден". Не удостаивает ответом. Быть русским - такой же нонсенс, как быть украинцем или грузином. "Русскими" становятся белогвардейцы, когда их вышибают "к туркам в дыру". Наш мир - "без России, без Латвии". "Славяне"? К ним рифма: "ухо вянет". Кто там втемяшивает: "Не лепо ли бяше, братие"? Это не пригодится. Пригодится - Баку. Крым - наш. Судьба "Киевов им Тифлисов" - наше. Счастливые "племена" по краям Красной Державы - наши. Узор "языка и одежи". "Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины". В качестве прорекаемого братства народов, конечно, замечательное попадание. Но в 1927 году существенно другое:

      Между великодержавным арканом и пролетарским знаменем простирается все та же конкретная жизнь, которой нужно управлять; управляет ею - милицейский жезл. "Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо".
      Поворачивая "направо", создатель "Левого марша" увязает в том жизненном хламе, который неустанно перерабатывает в стихи. Три магических пункта: хулиганы, бумага и Москвошвей.
      О хулиганах - безостановочно: уговаривает опомниться и взяться за ум. Чувствуется какая-то внутренняя завороженность: "хулиган" - первоначальная маска самого Маяковского. Кажется, что он пытается освободиться от самого себя.
      Бумага. У бюрократов ее надо отнять безоговорочно. Но дележ бумаги (и славы) между писателями - тема щекотливая: требуя ресурсов для себя, Маяковский рискует оказаться в позе непризнанного гения; он то и дело выпускает вперед Асеева, как бы привязывая себя к литературному "ряду". Но одиночество просвечивает сквозь этот литмарш.
      И, наконец, "манатки". "Фраки" и "фижмы", сменившие в качестве объекта ненависти "пуза" и "брыдла". Москвошвей - осевая тема. Ни пройти сквозь фасон эпохи отрешенно, как Пастернак, ни натянуть пиджак с надрывом, как Мандельштам, Маяковский не может,- он наводит и в этом деле порядок, обсуждая с товарищем Гольцманом, где "Москвошвей" хорош, потому что шьет из ситчика платья "моим комсомолкам", а где плох, потому что подсовывает им мадамьи манто и польские жакетки.
      Мучительно под сводами таких богаделен. В ушах - грохот битв. Октябрьские залпы десятилетней давности глушат в сознании невменяемую реальность:

      "Вчерашний гул" спасает от современности, которая никак не вписывается в поэтическую вселенную. Маяковский, вооруженный десятками корреспондентских удостоверений, продолжает вгонять ее в коммунистический идеал с отчаянием и методичностью фанатика. Он переходит с уровня на уровень. С небес бросается в заплеванный быт. Он перелагает в стихи все: от ленинской строки до заметки в "стенгазе" и от Постановления ЦИКа до милицейского протокола. Тут кухарки, управляющие государством (они же "делегатки"), тут домохозяйки, не умеющие вычистить примус, тут вредители, предатели, биллиардисты, матерщинники, алиментщики. Снос Страстного монастыря, мешающего Пушкину печататься в "Известиях". Контрольные цифры пятилетки, велосипеды в рассрочку, отсутствие носков в магазинах, вред курения, польза культуры и отдыха...
      Классовый враг, ранее четко маркированный моноклем и пузом,- теперь расплывается в нечто неохватное и неухватываемое. "Человечья страсть" - вот в последней редакции враг социализма. Мытье в ванной - венец социализма. В бешеном перемалывании материала чувствуется растерянность. Человек явно не влезает в систему. Не просто "враг" - человек вообще. Как справиться с таким неопределенно всеобщим противником? В отчаянии - к Ильичу:

      Адовая работа - построить рай. Ради спасения жизни - выкорчевать жизнь. Утрата равна приобретению. Чтобы всех сделать счастливыми, надо всех скрутить.
      "Но всех скрутить ужасно трудно."
      Еще бы не трудно. Пламенная атака на человека вязнет в человеческом материале. Эксперимент приближается к абсурду. Поэзия, братавшаяся с солнцем, срывается в лихорадочный штопор.
      А ведь было, было леденящее предчувствие, ворочалось глубоко "в тине сердца". Сверху все пламенело, горело, искрило. Внутри - зябло. К ребру примерзала душа. Обернешься на те раскаленные годы - теперь и там снег.

      Вселенную, переплавленную в огне, заметает снегом. Ни зги не видать. Зовет любимую. Та не идет. "Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук". Не хочет. "Не хочешь? Оставайся и зимуй..."
      Что Маяковскому (реальному) не везло в любви, - миф.
      Он не только в Париже оставил зимовать любимую, он и в Америке успел произвести и оставить дочку (дочка выросла и посетила Москву; журналисты с восторгом обнаружили у нее "левые убеждения". Гены!).
      А там, в комнате-лодочке на Лубянке, - вовсе уже не о левых или правых убеждениях мысль. И не о "любовной лодке", которая "разбилась о быт". Там подводят итог.
      Пол-Отечества снесли, другую половину не могут отмыть; по логике вещей надо снести и ее.

      Не надо быть ни высокоумным филологом, ни пламенным сторонником Маяковского, чтобы признать в этом прощальном четверостишии руку гениального поэта.
      Как в фокусе - всё. Венчики, сорванные со всего святого. И майские потоки-колонны, уходящие в небытие. И любовь, подводящая к последней черте того, кто не может жить.
      Движение поэтической интонации: от вызывающе простодушного "любит - не любит" к вызывающе-манерному "руки ломаю"... Надсоновское? Песенно-есененное? Невозможное у Маяковского! А ведь так и залажено, чтобы повернуть стих к катастрофе - с этой точки. Слово, на котором сламывается мелодия - гармония - жизнь: "разбрасываю".
      Отсюда - под откос. Все, что было собрано, сложено, выстроено.
      Написав такое, можно умирать.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Бешеная энергия Маяковского, заземленная на застывший инвентарь, ищет выхода; она изливается на названия, этикетки, вывески. Реальность, корчившаяся без языка, получает корчащийся язык. "Дней бык пег". "Стальной изливаются леевой". В этом есть своя магия: мускульный восторг губ. Мандельштам сказал бы: восторг Адама, дающего имена вещам.
      У этого тяжело крутящегося мира нет "просвета в бездну". Но наконец-то есть центр. Центр тяжести, центр притяжения.
      В этот центр фатально становится образ "вождя". Притом - ничего сверхъестественного: просто "Владимир Ильич". Концентрация разлитой в воздухе энергии. Поразительно; открывая ленинскую тему (в апреле 1920 года, к пятидесятилетию юбиляра), Маяковский ее не углубляет и по существу не обосновывает. То, что "мы" теперь знаем, "кого крыть" и "по чьим трупам идти",- это не аргумент, это "мы" и так знали (наши "ноги знали"). Единственное рассуждение - почти извиняющееся: дело, конечно, не в героях, это все интеллигентская чушь, но в данном случае разве ж можно удержаться и не воспеть? То есть, происходит что-то как бы поэтически противозаконное...
      А впрочем, как сказать. Продолжается то, что происходило и до магической "черты": примеривание кандидатов на пустующий престол в центре вселенной. Тогда это делалось под гомерический хохот, теперь - всерьез. Свято место...
      Только место уже не свято. Это просто узел энергии, через который раскручивается она ввысь и вширь, захватывая то, что по традиции числилось за "богом": всю мыслимую Вселенную.
      Россия при таком глобальном разбеге - мелочь. "Россия дура". Впрочем, Латвия тоже дура: там красноротые нэпманы разгуливают по бульварам, а народ попрятался. "Мораль в общем: зря, ребята, на Россию ропщем". То есть, она, конечно, дура, но такая же, как все, не хуже.
      Интонация шутливого глума в этих выкладках снимает с Маяковского всякое подозрение в неуважении к Латвии. Или в "русофобии". Это именно глум, игра. Но спрятано тут нечто серьезное: вера в общее тождество мира, где все равны и все равно. "Мир обнимите, Советы!" Если на пути Советов Европа - залить ее красной лавой! Если Россия - перемолоть Россию: пусть станет Америкой! А упрется Америка - перемолоть и ее. Что же будет? Все! Все станет всем! "Скорее! Скорее!.. Раскидываю тучи... Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата..."
      Это пишется вподбор: интермедия, ремарка.
      А вот - чистая поэзия:

      Универсальный оклик. "Чтоб вся на первый крик: - Товарищ! - оборачивалась земля". "Вся земная масса сплошь поднята на краснозвездные острия". Былинный Святогор и Эйфелева башня идут в общий котел. Туда же валятся "Латвии, Литвы и т.п. политические опилки". Опять-таки: тут никакого специального пренебрежения к прибалтам ("распиливание" Европы даже переадресовано проклинаемому Вудро Вильсону), но какой глобальный экстаз! И какая влюбленность в логику географической карты!
      Мандельштам, наткнувшись первым на эту метафору, впал в трепет: карта Европы поползла в перекрой. Ахматова и Цветаева отдернули от "карты" руки, как при смертельном электроразряде. Маяковский с упоением входит в глобальную картографию. В мыслях он, наконец, вырастает до Саваофа: двигает миры и окликает столетия. Экстаз энергии, разлетающейся в беспредел. Счастье всеосуществления! Кто был "ничем", стал "всем".
      Но тогда откуда - параллельно очередным пронумерованным "Интернационалам" - сдавленный хрип поэмы "Про это"? Вопль к "тихому химику будущего": воскреси! Забери в будущее - из этой самой победоносной краснозвездной реальности...
      Боль, загнанная в подпол, задавленная, задушенная, прорывается не столько смыслом крика, сколько тембром. Как это и бывает у великих поэтов: не словами - горлом:

      Как? А всемирное братание? А красная лава, залившая мир счастьем? А электрические солнца, разогнавшие вековую тьму? А душа, ставшая равной мирозданию?
      Душа, распяленная на глобальных тождествах, обрушивается в невидимую трагедию. Одержимый манией распределения и стратификации, поэт отделяет боли кусочек территории, ограждает опасный участок красными сигналами, вешает знак: я не про то, я - про это.
      "Любовная лодка" отваливает от "парохода современности" и, нагруженная его трагизмом, уходит в искупительное плавание - как "миноноска", прикрывающая линейный корабль от неизбежной торпеды.
      Финал предсказан: "Он здесь застрелился у двери любимой".
      Сбудется с точностью. Трагедия безлюбого мироздания разрешится через неудачную любовь.
      Но это потом. Пока мироздание, раскручиваемое поэтом, наращивает мощность. Шкивы, валы, приводные ремни, пропеллеры. "Дело земли - вертеться. Литься - дело вод". Верченье земли и литье стиха - это как работа завода: берется сырье - отгружается продукция; остальное - технология. Однако от Вселенной, осваиваемой умственно-энергетически, до конкретной реальности, где если что и есть, так "гвоздь в сапоге", "у подметок дырки",- гигантское расстояние. Это неосвоенное пространство заполняется реестрами, перечнями, азбуками, и еще - галереями вражеских портретов - мишенями. Пока с волны Переворота виден "будущего приоткрытый глаз", стих держится на этом небесном нерве. Но едва сползает воодушевление с волны, сползает и стих - в старую отроческую обиду на жирных. Только теперь из старорежимной России коллекция желудков передислоцируется в Европу. В Америку. Чувства детонируют от чего угодно: от ноты Керзона, от фотографии Пуанкаре, от фильма Чаплина.
      Европа - жрет. Америка - жрет. Желе-подбородки трясутся игриво. Не люди - липкий студень. Жирноживотые. Лобоузкие. От них ничего не остается, только чаплинские усики.
      Путь исправления: "Европа - оплюйся, сядь, уймись".
      Или, Америке: "Русским известно другое средство, как влезть рабочим во все этажи".
      Голодный подросток, сжимающий кулаки в пустых карманах, проступает в красном горлане-главаре, который вроде бы уже напился чаю с солнцем. "Молчи, Европа, дура сквозная! Мусьи, заткните ваши орло!.."
      В Соединенных Штатах: "Бродвей сдурел. Бегая и гулево."
      В Америке Южной: "Сидят и бормочут дуры господни... Визги, пенье... страсти! А на что мне это все? Как собаке - здрасьте."
      Хорошо расчитанный перебор глума. Вызывающей грубостью прикрыта робость. Гиперкомпенсация застенчивости,- диагностировал один медицински подкованный маяковед. Все ждут, что при встрече с барышней хулиган начнет хамить, а он - неожиданно - нежно - берет под ручку: "Сударыня..." Поэтический эффект безусловен: под глумливой мистификацией скрыта действительная душевность, которая боится себя обнаружить.
      В лучших стихах, посверкивающих среди фанфарно-духовых и деревянно-бензинных лозунгов (эти лозунги составляют - количественно - чуть ли не большую часть продукции "завода, вырабатывающего счастье"), среди этого лязга и грохота гениально пережиты именно те мгновенья, когда оглушенная и ослепленная душа тайно прислушивается, оглядывается...
      ...Тайно - чтобы никто не обнаружил...
      ...подходит ночью к бронзовому Пушкину:

      Между прочим, это тот самый Пушкин, которого приказом номер один приговорили к расстрелу и сбросили (надо думать, мертвого) с парохода современности...

      Панибратством прикрыто смущение.

Оно и есть суть этого пронзительного стихотворения. Безотчетная ночная тревога, странная после привычного солнечного ослепления. Знак драмы, павшей на великого поэта.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Перед нами потрясающе переданное отсутствие Бога в мире, который создан Богом и без Бога гибнет. Земной шар, заливаемый кровью армий и народов,- ТАКАЯ картина мировой войны увидена явно из-под купола мироздания. Или - картина всемирного примирения, когда народы сносят в воображаемый Центр земли, к отсутствующему небесному престолу все то, что имеет смысл только в соотнесении с Абсолютом. Германия - "мысль принесла".
      Франция - "алость губ". Россия - "сердце свое раскрыла в пламенном гимне..." Можно спорить о составе даров, но процедура неоспорима: если несут,- значит, есть КУДА нести, КОМУ нести, РАДИ ЧЕГО нести.
      "Что-то есть" превыше народов и стран, наций и царств: "над русскими, над болгарами, над немцами, над евреями, над всеми под тверди небес, от зарев алой, ряд к ряду, семь тысяч цветов засияло из тысячи разных радуг..." - это из поэмы "Война и мир". Лев Толстой как предшественник, укравший заголовок (и сказавший, между прочим: бога нет, но что-то есть) выволочен "за ногу худую! по камням бородой!" Земной же шар - сохранен и утвержден как свято место, которое да не будет пусто: земной шар "полюсы стиснул и в ожидании замер".
      Он замер в ожидании, а в его порах и щелях, дырах и недрах, порах и складках кипит слепая жизнь - хаос невообразимый, немыслимый, нестерпимый! Клочья, лохмотья, обрубки, окурки, осколки, плевки, рвань. Дыры: дыры могил, дыры вытекших глаз, дыры вопящих ртов. Пятна и кляксы - там, где должны быть линии и тона. Линии сбиты, тона доведены до взрывной густоты. Цвета орут.
      Упор на словесную живопись (что понятно, если учесть, что автор учится на живописца). Упор на жранье, питье и рыганье (что понятно, если учесть, что автор наголодался, когда после смерти отца переехал с мамой из Грузии в Россию). Упор на плоть, вернее, на "мясо": вывернутое, наваленное кучей, окровавленное, лишенное покровов (с началом империалистической войны мотив становится почти навязчивым, и это тоже можно понять).
      В такой свальности нет места не только для соразмерных "объемов", но и для общих понятий. Все горит, ползет и дымится; страны "сведены на нет": "Италия, Германия, Австрия" - этикетки на грудах кровавого мусора. И Россия - тоже:

      Нельзя? Тогда так:

(отметая попутно блоковские "дымки севера")...
      В это же самое время этот же самый человек в газетной статье "Россия, искусство и мы" пишет: "Россия - Война, это лучшее из того, что мыслится, а наряднейшую одежду этой мысли дали мы. Да!.. Пора знать, что для нас "бытъ Европой" - это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а напряжение СОБСТВЕННЫХ сил в той же мере, в какой это делается ТАМ".
      Рассуждение, достойное нормального гражданина и даже, не побоюсь сказать, патриотическое.
      Почему же в газетной статье гражданин России рассуждает нормально, а в стихах поэт орет России "Эй!", потому что это не страна, а куча хлама?
      Потому что в стихах действует не нормальный человек, а "лирический герой". Герой этот - порождение того хаоса, который его мучает и который доведен в стихах до предела, до абсурда. Герой - "гунн", "фат", "мот", издевающийся насильник. Его отношения с миром - блуд, глум, драка и вызов. Другого подхода мир не понимает.
      Какое горькое, вывернутое наизнанку сиротство. Какое невыносимое чувство "ненужности". Какая сжигающая жажда - чтобы все "это" стало наконец хоть "кому-нибудь нужно".
      Любой ценой - собрать этот рассыпанный мир воедино.
      Октябрьский переворот - сигнал. Это перехват: было - ничье, стало - НАШЕ.

      Переворачивание символической картинки: главное - уничтожить "черного орла", РАЗОРВАТЬ его.
      Почти детское оборачивание приема: вы не дадим рвать.

      Два слова поражают в этом призыве. "Сегодня" (то есть: мгновенно, с пересечением линии, с произнесением слова!). И - "пуговица". Жажда Смысла замыкается на материальной закорючке. Еще отольется слезами и кровью главному советскому поэту непроизвольный размен духа на материю. Но пока - праздник. Мир - НАШ.
      С момента пересечения магической черты начинается перемаркировка вселенной. Выбивается моль. Отмываются города. Составляются описи, реестры, перечни. Предлагаются списки на расстрел: Рафаэль, Корнель, Расин, Пушкин... Не следует понимать это слишком уж буквально; тут важнее звукопись: "расстрел... Расстрелли". Просто язык пуль - как бы общепонятный код времени. Поэтому: "Ноги знают, чьими трупами им идти". Опять-таки: никакой особой личной кровожадности тут нет; рядом с казненными стариками-адмиралами и мысленно взорванным Кремлем - спасенный крейсер, на котором мяукал забытый котенок. Котенок взят в будущее. Новый Ной собирает чистых. На всякую ненависть тотчас находится любовь. Смысл - в перечислении ненавидимых и любимых. Происходит инвентаризация мира: издаются поэтические "декреты", "директивы", "приказы". Жанровая модель: то-то и то-то считать тем-то и тем-то. Осваиваются новые названия. Порядок освоения: Революция, Коммунизм, Интернационал, Советы... Названия вводятся торжественно и деловито: ни мучительной взвешенности Ходасевича, ни ядовитой вежливости Мандельштама, ни деланного равнодушия Цветаевой - для Маяковского "РСФСР" - действительно поэтический символ, как и "Совнарком", "Наркомпрод", "Моссельпром"... МУР... ЦКК... ГПУ...
      "Россия" сгоряча сбрасывается с корабля современности. "Труп". Потом отмытый труп оживляется, но уже в новой принадлежности: "Эй, рабочий, Русь твоя!" Что такое "Русь", выясняется из диалога в "Потрясающих фактах" (факты - вроде того, что "вчера... Смольный ринулся к рабочим в Берлине"); по этому поводу Россия вводится в мировой контекст заново:

      Тут не совсем понятно, почему от России пытается отвадить поэта "обывательская моль",- по пропагандистской схеме обижается за Россию и оплакивает ее как раз обыватель... но схема - не догма, а суть в том, ради чего Россия берется поэтом на вооружение, в каком качестве восстанавливается.
      Она нужна, чтобы хлынуть: "к рабочим в Берлине", "по полям Бельгии", в "подвалы Лондона", "встать над Парижем", поджечь Америку...
      На другом конце уравнения: "Россия вся единый Иван, и рука у него - Нева, а пятки - каспийские степи..."
      При всем контрасте между растворением России в мировом человечьем общежитии и ее концентрацией в своих пределах (и даже в образе "одного" человека: Ивана) - тут единое мироощущение. Ощущение количественного перетекания "одного" в "другое". Ощущение кругового тождества, когда все как бы равно всему. Ощущение обрушившегося склада, когда все, разбросанное лежит недвижно, и надо растаскивать, расталкивать, растрясать, распределять, раскручивать.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Маяковский в "серебряном веке" - особняком. Никакого "серебра" в палитре, разве что дензнаки, да один раз - портсигар, символ превосходства человеческого дела над необработанной природой. Слова "чернь" Маяковский не любит. Любит: "пролетариат", "крестьянство", "смычку". Цветопись скупа, как ни странно для живописца: в основном красный (знамена), реже синий (небосвод, океан). Без полутонов.
      С другими великими поэтами Серебряного века Маяковского объединяет только век: время, когда мир распадается, и его можно удержать страшной ценой, равной самому миру.
      Экспозиция трагедии - зияние на месте центра. "Я дедом - казак, другим - сичевик, а по рожденью - грузин".
      Как у всех его сверстников, интерес к современности - с момента Японской войны. У него - следующим образом: грузины начинают вешать прокламации - казаки начинают вешать грузин. "Мои товарищи - грузины... Я СТАЛ НЕНАВИДЕТЬ КАЗАКОВ."
      Формула самоопределения - момент начала ненависти. Заполнение вакуума. Вексель для сведения счетов.
      Экзамен в кутаисскую гимназию. Священник: "что такое око?" - "Три фунта" (так по-грузински). Чуть не завалили! "ВОЗНЕНАВИДЕЛ СРАЗУ - все древнее, все Церковное и все славянское..."
      Пару лет спустя - уже в Москве - голодуха: начинает подрабатывать. Расписывает пасхальные яйца. В кустарном магазине на Неглинной берут по 10 копеек штука. "С ТЕХ ПОР БЕСКОНЕЧНО НЕНАВИЖУ... русский стиль и кустарщину".
      А если бы брали по рублю? Или: если бы священник не спросил про око? Все равно возненавидел бы? Сама эта зависимость от обиды выдает изначальную обделенность. Ненависть к России и к "русскому" - словно бы упрек судьбе за отсутствие. За то, что России - нет. Раннее воспоминание: "Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталосъ - это Россия. Тянуло туда невероятнейше".
      Тянет - а нету. Мечтается - а не возьмешь. На месте России - разрыв, зияние, пустота. За отсутствие и мстит ей. Самой жизни мстит - за невменяемость. За отсутствие смысла, средоточия, центра.С отрочества помнит: объяснять, откуда хаос, и утверждать, что такое центр, лучше всех умеют социалисты. Поэтому Поэзия (поиск Смысла) изначально сливается с Революцией. "Принимать или не принимать? Такого вопроса не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось".
      Что же приходилось?
      "Начали заседать..."
      Далеко ли до "Прозаседавшихся"?
      Так где Смысл, а где - Революция? А это одно и то же, как бы в разных жанрах. Есть будни, проза, текучка, граничащая с хаосом. Партия метет все это железной метлой. И есть Поэзия, делающая то же самое. В Поэзию Маяковский вступает как в партию. В Поэзии можно "смазать карту будня". В ней можно проклинать хаос, упиваясь ненавистью к нему.
      Начало Маяковского - проклятья тому миру, в котором он появился на свет среди враждующих грузин и казаков, вдали от России, от Смысла, от Бога.
      Запальчивое его богоборчество - никакая не борьба с Вседержителем, а скорее примеривание к Его месту - перебор фальшивых претендентов, прикрытый панибратством. Похлопывать "бога" по плечу: "Послушайте, господин бог! Как вам не скушно?..", пугать его, делая вид, что достаешь из-за голенища сапожный ножик, - это не богоборчество. Это нервная игра не находящей себе места души. Это лихое кружение около священного места, пустого и страшного. И плакатное водружение самого себя на небесный престол - вовсе не самовозвеличивание. Это шутовская самореклама, выворачивающая в абсурд любые претензии и тем самым подтверждающая неприкосновенность Места. Поэтому с вознесшимся в "бездну" Маяковским ангелы беседуют в таком стиле; "Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?..." - "Прелестная бездна. Бездна - восторг!" (При социализме "бездна", не ломая ритма, перестроится в "ванну"). Вышеописанный "Владимир Владимирович" - столько же новый Христос, "нюхающий незабудки", сколько и новый Нерон, "пьяным глазом обволакивающий цирк". И на цепочке у него - Наполеон вместо мопса. Игра в маски! И только "случайно" (неслучайно!) из-под блуда мнимого богохульства вдруг вырывается задавленная вера, и стих, бешеный от неприкаянной энергии, поднимается до высот экстатической молитвы:

      Не приходят. И гениальное молитвословие вновь ныряет под маску. Под маску праотца Ноя, под маску "поэта Маяковского", под маску какого-нибудь "аптекаря"...

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

За всех вас,
 

которые нравились или нравятся,
 

хранимых иконами у души в пещере

как чашу вина в застольной здравице,
 

подъемлю стихами наполненный череп.
 

 
Все чаще думаю -
 

не поставить ли лучше
 

точку пули в своем конце.
 

Сегодня я
 

на всякий случай
 

даю прощальный концерт.