Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Вчера была война

Был этот день торжественен и ярок,
И синева густа и глубока.
Литые кони триумфальных арок
Копытами взбивали облака.

Как будто солнце было заказное
На этот день. И музыка плыла.
Весь город цвел. Пылал в звенящем зное,
До облаков вздымая купола.

Он весь в цветах. Он весь в знаменах. В громе
Военных маршей. Гулок и глазаст,
Он ничего сейчас не знает, кроме
Той радости, которой не отдаст.

Гремели танки мостовой торцовой,
В движении стремительно легки.
Во всю длину на площади Дворцовой
Равняли строй гвардейские полки.

Так вот оно, прошедшее все беды,
Ни перед чем не падавшее ниц,
Суровое величие Победы.
Мельканье касок, загорелых лиц

И потных плеч. Тяжелых плеч солдата.
Колонна за колонной. Без конца.
И ни души знакомой. А когда-то
Я здесь служил. Знал каждого бойца.

Но не ищи. Но сколько б ни искал,
Здесь не найдешь. Напрасная работа.
Друзья остались у гангутских скал.
Под Марьином. В синявинских болотах.

Под Красным Бором спят друзья мои.
Под Нарвою. Под Выборгом. И в пущах
Курляндии. Окончены бои.
И мертвые спокойны за живущих.

И грустно мне. Но мысль моя чиста.
Как будто вновь я шел. от боя к бою.
В дыму сражений грозные места
Сегодня развернулись предо мною...

МИХАИЛ ДУДИН

Издание: Вторая ударная в битве за Ленинград. Лениздат, 1983.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Ленинградский салют

Как это было? - если спросят,
То я отвечу -
Было так:
Взвилась ракет цветная россыпь
И разорвала долгий мрак.

И вмиг на площади Дворцовой
Январский кончился мороз,
И жены, матери и вдовы
Впервые не скрывали слез.

И голубым огнем, и красным
Была Нева озарена,
И становилась неопасной
Опять любая сторона!

И мальчуган, в войну рожденный,
Впервые видевший салют,
Кричал по-детски восхищенно:
"Победа!
Гитлеру - капут!"

Я утверждать сегодня смею,
Что в этот день, в тот давний год,
Был весь медалями усеян
Мой ленинградский небосвод!

1970

ПОЛИНА КАГАНОВА

Михаил_Метс (Питерская_лирика) все записи автора Роман до мозга костей петербургский. Вот, например, такой почти наудачу взятый отрывок:
"Лирическое отступление о станции метро «Автово»

Покойник генералиссимус город наш не любил. Неприязнь его была глубинного свойства. Ведь в выстроенной им почти идеальной управленческой пирамиде «столица нашей необъятной Родины — столицы союзных республик — районные центры — деревня Большие Грязи» наш город-герой Ленинград выпирал никому не нужной оглоблей. А любые излишества вождь терпел только в архитектуре.
Итак, покойник генералиссимус город наш не выносил на дух. Вследствие чего и обделил его шедеврами Большого стиля . Собственно, за исключением пары чахлых высоток да недостроенного Дома Советов у нас есть лишь один настоящий шедевр зрелого сталинизма — станция метро «Автово».
И какие же впечатления вызывает у нас она?
Впечатление первое: станция вызывающе нефункциональна. Никакой это, братцы, не транспортный узел, а сооружение явно культовое. На эту мысль, как ни странно, наводят выстроенные в эпоху ельцинского волюнтаризма ларьки. Так и тянет взять в руки бич и изгнать торгашей из храма .
Впечатление второе: просто не верится, что станции чуть более полувека. Одно из двух: либо ее в позапрошлом году открыл Лужков, либо она выстроена пару тысячелетий назад в эпоху фараона Аменхотепа III. Ибо в граните и мраморе станции явно скрыт некий языческий бог.
Бог безжалостный, алчный, жестокий.
Это на соседней, облицованной скромным пудожским камнем станции метро «Нарвская» то же языческий бог патриархален и благостен. Там это мирный господь пузатеньких профессоров, полногрудых пионерок, мускулистых пожарников и даже каких-то совсем уже буколических лошадок в ночном. На станции же метро «Автово» оно (божество) пребывает в своей боевой ипостаси. И я попросту вижу, как каждую ночь — сразу же после закрытия станции — к нему подводят козлобородого троцкиста и оно жадно пьет его кровь.
Вот такие впечатления вызывает у меня станция метро «Автово».
* * *
И еще об этой же станции. Человек, проектировавший ее, заботился лишь об одном: чтобы было красиво. Поставив дюжину хрустальных колонн, он понял: недостаточно красиво. И поставил еще две дюжины мраморных. И вышло великолепно.
Я отнюдь не шучу. Приведите на эту станцию дикаря или ребенка, и они ошалеют от ее красоты и не заметят после нее ни игрушечных завитков Эрмитажа, ни худосочной иглы Петропавловки. Ибо человек, гениально придумавший эту станцию, таки умел делать КРАСИВО".

Далее:http://zhurnal.lib.ru/m/mets_m/luzeri.shtml

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Обстрел

Снаряд упал на берегу Невы,
Швырнув осколки и волну взрывную
В чугунную резьбу,
На мостовую.
С подъезда ошарашенные львы
По улице метнулись врассыпную.

Другой снаряд ударил в особняк -
Атланты грохнулись у тротуара;
Над грудой пламя вздыбилось, как флаг,
Труба печная подняла кулак,
Грозя врагам неотвратимой карой.

Еще один - в сугробы, на бульвар,
И снег, как магний, вспыхнул за оградой.
Откуда-то свалился самовар.
Над темной башней занялся пожар.
Опять пожар!
И снова вой снаряда.

Куда влетит очередной, крутясь?..
Враги из дальнобойных бьют орудий.
Смятенья в нашем городе не будет:
Шарахаются бронзовые люди,
Живой проходит, не оборотясь.

1942

Александр Яшин.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Выступление Ольги Бергольц по Ленинградскому радио 30 декабря 1942 года.

Дорогие товарищи, послезавтра мы будем встречать Новый, 1943 год. Второй Новый год встречаем мы в блокаде.

Воспоминание о той, прошлогодней встрече, то есть о ленинградском декабре сорок первого года, это воспоминание еще так жгуче болит, что к нему тяжело и страшно прикасаться. Не надо же сегодня вспоминать сумрачные подробности тех дней. Вспомним, товарищи, только одну подробность: вспомним, что мы, несмотря ни на что, и тот Новый год встречали с поднятой головой, не хныча и не ноя и, главное, ни на минуту не теряя веру в нашу победу.

И вот прошел год. Не просто год времени. А год Отечественной войны, год тысяча девятьсот сорок второй, а для нас еще триста шестьдесят пять дней блокады.

Но совсем по-иному встречаем мы этот новый, 1943 год.

Наш быт, конечно, очень суров и беден, полон походных лишений и тягот. Но разве можно сравнить его с бытом декабря прошлого года? В декабре прошлого года на улицах наших замерло всякое движение, исчез в городе свет, иссякла вода, да… много чего исчезло и много чего появилось на наших улицах…


А сейчас все-таки ходят трамваи - целых пять маршрутов! Сейчас поет и говорит радио, в два наши театра и кино не пробьешься, целых три тысячи ленинградских квартир получили свет. И несмотря на то, что нашему городу за этот год нанесено много новых ран, весь облик его совсем иной, чем в прошлом году, - несравненно оживленнее, бодрее. Это живой, напряженно трудящийся и даже веселящийся в часы отдыха город, а ведь блокада-то все та же, что и в прошлом году, враг все так же близок, мы по-прежнему в кольце, в окружении.

Да, за год изнурительной блокады наш город и все мы вместе с ним не ослабли духом, не изверились, а стали сильнее и уверенней в себе.

С точки зрения наших врагов, произошла вещь абсолютно невероятная, невозможная, и причины этого они понять не в состоянии.

Еще 30 января 1942 года, то есть почти год назад, выступая перед своей шайкой, Гитлер заявил: "Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет самого себя". В новогоднем своем приказе, к 1 января 1942 года, в приказе по войскам, блокирующим Ленинград, он "благодарил своих солдат за создание невиданной в истории человечества блокады" и нагло заявлял, что не позднее, чем через три-четыре недели, "Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам…"

Подвергая город страшнейшим лишениям, враг рассчитывал, что пробудит в нас самые низменные, животные инстинкты. Враг рассчитывал, что голодающие, мерзнущие, жаждущие люди вцепятся друг другу в горло из-за куска хлеба, из-за глотка воды, возненавидят друг друга, начнут роптать. Перестанут работать - в конце концов сдадут город, - "Ленинград выжрет самого себя". Но мы не только выдержали все эти пытки - мы окрепли морально. Они не понимают, в чем же дело. Они не понимают, что мы - русские люди, мужавшие при советской власти, уважающие и любящие труд.

Нередко приходится слышать жалобы: "Ох, ну и народ у нас стал - черствый, жадный, злой". Неправда. Это неправда! Конечно, не все выдержали испытание; конечно, есть люди очерствевшие, впавшие в мелкий, себялюбивый эгоизм, но их ничтожное меньшинство. Если б их было много, мы просто не выдержали бы, расчеты врага оправдались бы.

Взгляни в свое сердце, товарищ, посмотри попристальнее на своих друзей и знакомых, и ты увидишь, что и ты, и твои друзья за трудный год лишений и блокады стали сердечней, человеколюбивее, проще. Вспомни хотя бы то, сколько раз ты сам делился последним куском с другим, и сколько раз делились с тобой, и как вовремя приходила эта дружеская поддержка.

Вот в январе этого года одна ленинградка, Зинаида Епифановна Карякина, слегла. Соседка по квартире зашла к ней в комнату, поглядела на нее и сказала:
— А ведь ты умираешь, Зинаида Епифановна.
— Умираю, - согласилась Карякина. - и знаешь, Аннушка, чего мне хочется, так хочется - предсмертное желание, наверное, последнее: сахарного песочку мне хочется. Даже смешно, так ужасно хочется.
Соседка постояла над Зинаидой Епифановной, подумала. Вышла и вернулась через пять минут с маленьким стаканчиком сахарного песку.
— На, Зинаида Епифановна, - сказала она. - Раз твое такое желание перед смертью - нельзя тебе отказать. Это когда нам по шестьсот граммов давали, так я сберегла. На, скушай.
Зинаида Епифановна только глазами поблагодарила соседку и медленно, с наслаждением стала есть. Съела, закрыла глаза, сказала: "Вот и полегче на душе", и уснула. Проснулась утром и… встала.
Верно, еле-еле, но ходила.
А на другой день вечером вдруг раздался в дверь стук.
— Кто там? - спросила Карякина.
— Свои, - сказал за дверью чужой голос. - Свои, откройте.
Она открыла. Перед ней стоял совсем незнакомый летчик с пакетом в руках.
— Возьмите, - сказал он и сунул пакет ей в руки.- Вот, возьмите, пожалуйста.
— Да что это? От кого? Вам кого надо, товарищ?
Лицо у летчика было страшное, и говорил он с трудом.
— Ну, что тут объяснять… Ну, приехал к родным, к семье, привез вот, а их уже нет никого… Они уже… они умерли! Я стучался тут в доме в разные квартиры - не отпирает никто, пусто там. Что ли, - наверное, тоже…как мои… Вот вы открыли. Возьмите. Мне не надо, я обратно на фронт…
В пакете была мука, хлеб, банка консервов. Огромное богатство свалилось в руки Зинаиды Епифановны. На неделю хватит одной, на целую неделю!.. Но подумала она: съесть это одной - нехорошо. Жалко, конечно, муки, но нехорошо есть одной, грех. Вот именно грех - по-новому, как-то впервые прозвучало для нее это почти забытое слово. И позвала она Анну Федоровну, и мальчика из другой комнаты, сироту, и еще одну старушку, ютившуюся в той же квартире, и устроили они целый пир - суп, лепешки и хлеб. Всем хватило, на один раз, правда, но порядочно на каждого. И так бодро себя все после этого ужина почувствовали.
— А ведь я не умру, - сказала Зинаида Епифановна. - Зря твой песок съела, уж ты извини, Анна Федоровна.
— Ну и живи! Живи! - сказала соседка. - Чего ты…извиняешься! Может, это мой песок тебя на ноги-то и поставил. Полезный он: сладкий.
И выжили и Зинаида Епифановна, и Анна Федоровна, и мальчик. Всю зиму делились - и все выжили.

Я могу рассказать о таких случаях еще и еще и знаю, что и мне могут долго рассказывать об этом, и мы наберем тысячи примеров братской поддержки людей.

Мы поняли – выжить мы сможем, только держась друг за друга, только помогая друг другу. И вот в чернейшие месяцы блокады в Ленинграде по инициативе комсомолок Приморского района рождается благороднейшее человеколюбивейшее движение, которое скромно именует себя «бытовым движением»: тысячи комсомолок совершенно бескорыстно идут по квартирам к наиболее ослабевшим людям с посильной помощью и возвращают к жизни десятки тысяч женщин, детей, стариков, уже обреченных врагом на гибель.

Я сказала, что мы стали человеколюбивее. Но сурово и взыскательно ленинградское человеколюбие.

Этим летом на Невском я видела такую картину: лежит на панели, закрыв лицо шапкой, подросток и навзрыд плачет. А рядом стоят две женщины. У одной из них он хотел стащить карточки, но вторая заметила это, задержала его и вот сейчас, стоя над ним, стыдит его:
— Ты что же, зверь, хотел сделать? Ты ее хотел жизни лишить! Ты о себе подумал, а о ней? Нет, как ты смел о себе подумать!
— Отстань ты, - корчась от стыда, кричит из-под шапки мальчишка. – Я вот пойду под трамвай брошусь, умру…
— Ну и умирай! – крикнула ему женщина. – Умирай, если ты один жить хочешь!

Так, вопреки попыткам врага посредством страшных испытаний разобщить нас, поссорить, бросить друг на друга, мы, наоборот, сплотились. Враг стремился пробудить в нас зверей, разжечь в нас животную жадность к существованию, и в то же самое время хотел убить в нас любовь к жизни, волю к ней.


В городе, обстреливаемом и бомбардируемом, во вражеском окружении мы научились любить и ценить каждую минуту жизни, каждую ее, даже самую простую, радость. О, как ценили мы, что значит домашнее гнездо, что значит уют и тепло, как мы стремимся к нему, как, несмотря ни на какие разрушения, хозяйственно и основательно переселялись и устраивались в эту осень ленинградцы – даже вставляли стекла, даже оклеивали комнаты новыми обоями!

Враг думал, что у нас опустятся руки, что мы перестанем трудиться – и все развалится и рухнет. Но у нас появилась какая-то невиданная неутомимость в труде. Ведь это же факт, что почти каждый ленинградец, кроме основной своей профессии, освоил еще и ряд других – не только на производстве, но и в быту. Тысячи и тысячи из нас стали квалифицированными огородниками, печниками, стекольщиками, лесорубами, водопроводчиками, трубочистами – не гнушаясь никаким трудом, раз это нужно для жизни.

А главное – во всем этом наша огромная победа над врагом. Мы победили их, победили морально – мы, осажденные ими!

Потому и подходим мы к встрече сорок третьего года более сильными, чем в прошлом году. А радостные вести об ударах, которые наносит наша славная армия немецким захватчикам, гоня их от Сталинграда, наполняют сердца счастьем, и легче становится переносить нам наши трудности, и легче работается, и так хочется самому, физически, своими руками помочь далеким от нас армиям скорее вернуть многострадальной нашей Родине мир и покой.

(с)
О. Бергольц. Собрание сочинений: в 3т.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора В Петрограде, в Петербурге, в Ленинграде, на Неве,
В Колокольном переулке жили-были "А", "И", "Б".
"А" служило, "Б" служило, "И" играло на трубе,
"И" играло на трубе, говорят, что так себе,
Но его любили очень и ценили "А" и "Б".

Как-то в вечер неспокойный
Тяжко пенилась река,
И явились в Колокольный
Три сотрудника ЧК,
"А" забрали, "Б" забрали, "И" не тронули пока.

Через год домой к себе
Возвратились "А" и "Б",
И по случаю такому
"И" играло на трубе.

Но прошел слушок окольный,
Что, мол, снова быть беде.
И явились в Колокольный
Трое из НКВД,
"А" забрали, "Б" забрали, "И" забрали и т.д.

Через десять лет зимой
"А" и "Б" пришли домой,
"И" домой вернулось тоже,
Все сказали: "Боже мой!"

Пару лет в покое шатком
Проживали "А", "И", "Б".
Но явились трое в штатском
На машине КГБ -
"А", "И", "Б" они забрали, обозвали всех на "б".

"А" - пропало навсегда,
"Б" - пропало навсегда,
"И" - пропало навсегда,
Навсегда и без следа!
Вот, понимаете, какая у этих букв вышла
в жизни ерунда!

АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора "Собака миленькая, прости...
Собака миленькая, прости..."

Галина Фирсова - 10 лет.
Сейчас - на пенсии.

У меня была мечта - поймать воробья и съесть...
Редко, но иногда птицы появлялись в городе. Даже весной все смотрели на них и думали об одном, о том же, о чем думала я. О том же... Отвлечься от мыслей о еде ни у кого не хватало сил. От голода я ощущала внутри постоянный холод, страшный внутренний холод. Также и в солнечные дни. Сколько на себя ни надень, холодно, нельзя согреться.
Очень хотелось жить...
Я рассказываю о Ленинграде, где мы тогда жили. О ленинградской блокаде. Убивали нас голодом, убивали долго. Девятьсот дней блокады... Девятьсот... Когда один день мог показаться вечностью. Вы не представляете, каким длинным голодному человеку кажется день. Час, минута... Долго ждешь обеда... Потом ужина... Блокадная норма дошла до ста двадцати пяти граммов хлеба в день. Это у тех, кто не работал. По иждивенческой карточке...С этого хлеба текла вода... Разделить его надо было на три части - завтрак, обед, ужин. Пили только кипяточек... Голый кипяточек...
В темноте... С шести утра я занимала зимой (помню больше всего зиму) очередь в булочную. Стоишь часами... Длинными часами... Пока подойдет моя очередь, на улице опять темно. Горит свеча, и продавец режет эти кусочки. Люди стоят и следят за ним. За каждым движением... Горящими... безумными глазами... И все это в молчании.
Трамваи не ходят... Воды нет, отопления нет, электричества нет. Но самое страшное - голод. Я видела человека, который жевал пуговицы. Маленькие и большие пуговицы. Люди сходили с ума от голода...
Был момент, когда я перестала слышать. Тогда мы съели кошку... Потом я ослепла... Как раз тогда нам привели собаку. Это меня спасло.
Не вспомню... Не запомнила, когда мысль о том, что можно съесть свою кошку или свою собаку, стала нормальной. Обыкновенной. Стала бытом. Не проследила этот момент... Вслед за голубями и ласточками вдруг стали исчезать в городе кошки и собаки. У нас не было никого, как-то мы не заводили их, потому что мама считала: это очень ответственно, особенно большую собаку взять в дом. Но мамина подруга не могла сама съесть свою кошку и принесла ее нам. И мы съели. Я опять стала слышать... Слух исчез у меня внезапно, утром еще слышала, а вечером мама что-то говорит мне, а я не отзываюсь.
Прошло время... И вот мы опять умираем... Мамина подруга привела нам свою собаку. И мы ее тоже съели. И если бы не собака, мы бы не выжили. Конечно, не выжили бы. Это - ясно. Уже начали опухать от голода. Сестра не хотела утром вставать... Собака была большая и ласковая. Два дня мама не могла... Как решиться? На третий день она привязала собаку к батарее на кухне, а нас выгнала на улицу...
Помню эти котлеты... Помню...
Очень хотелось жить...
Часто собирались и сидели возле папиной фотокарточки. Папа был на фронте. Письма от него приходили редко. "Девочки мои..." - писал он нам. Мы отвечали, но старались его не расстраивать.
Мама хранила несколько кусочков сахара. Маленький бумажный мешочек. Это был наш золотой запас. Один раз... Я не выдержала, я знала, где лежит сахар, залезла и взяла один кусочек. Через несколько дней еще один... Потом... Прошло немного времени - опять... Скоро в мамином мешочке ничего не осталось. Пустой мешочек...
Заболела мама... Ей нужна глюкоза. Сахар... Она уже не может подняться... На семейном совете решили - достать заветный мешочек. Наше сокровище! Ну вот мы его и сберегли для такого дня! Мама обязательно выздоровеет. Старшая сестра стала искать, а сахара нет. Весь дом перерыли. Я вместе со всеми искала...
А вечером призналась...
Сестра меня била. Кусала. Царапала. А я просила ее: "Убей меня! Убей! Как я буду теперь жить?!" Я хотела умереть...
Я вам рассказала о нескольких днях... А их было всех девятьсот...
Девятьсот таких дней...
На моих глазах девочка украла на базаре у одной женщины булочку. Маленькая девочка... Ее догнали и повалили на землю. Начали бить... Били страшно. Смертным боем. А она торопилась доесть, проглотить булочку. Проглотить раньше, чем ее убьют...
Девятьсот таких дней...
Наш дедушка так ослабел, что один раз упал на улице... Он уже прощался с жизнью... А шел мимо рабочий, у рабочих продуктовые карточки были получше, ненамного, но лучше... Все-таки... Так этот рабочий остановился и влил дедушке в рот подсолнечного масла - свой паек. Дедушка дошел до дома, рассказывал нам и плакал: "Я даже имени его не знаю!"
Девятьсот...
Люди, как тени, медленно двигались по городу. Как во сне... В глубоком сне... То есть ты это видишь, но у тебя мысль, что ты видишь сон. Вот эти медленные... вот эти плывущие движения... Будто не по земле человек идет, а по воде...
Голос менялся от голода... Или совсем пропадал... Нельзя было определить по голосу - мужчина это или женщина? И по одежде нельзя, все закручены в какие-то тряпки. Наш завтрак... Наш завтрак был кусок обоев, старые обои, но на них остался клей... Мучной клей... Вот эти обои, и кипяточек...
Девятьсот дней...
Иду из булочной... Получила дневной паек. Эти крохи, эти жалкие граммы... А навстречу мне бежит собака. Поравнялась со мной и обнюхивает - слышит запах хлеба. Я понимала, что это - наше счастье. Эта собака... Наше спасение!! Я приведу собаку домой...
Дала ей кусочек хлеба, и она за мной пошла. Возле дома еще кусочек ей отщипнула, она лизнула мне руку. Вошли в наш подъезд... Но по ступенькам она поднималась неохотно, на каждом этаже останавливалась. Я отдала ей весь наш хлеб... Кусочек за кусочком... Так добрались мы до четвертого этажа, а наша квартира на пятом. Тут она уперлась и не идет дальше. Смотрит на меня... Как что-то чувствует. Понимает. Я ее обнимаю: "Собака миленькая, прости... Собака миленькая, прости..." Прошу ее, упрашиваю... И она пошла...
Очень хотелось жить...
Услышали... По радио передали: "Блокада прорвана! Блокада прорвана!" - счастливее нас людей не было. Счастливее нельзя быть. Мы выстояли!! Блокада прорвана...
По нашей улице шли наши солдаты. Я подбежала к ним... А обнять - сил не хватило...
В Ленинграде много памятников, но нет одного, который должен быть. О нем забыли. Это - памятник блокадной собаке.
Собака миленькая, прости...

СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ.
Последние свидетели. (Соло для детского голоса)

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора "Мы ели... парк"

Аня Грубина -- 12 лет.
Сейчас -- художник.


У меня голос пропадает, когда я об этом рассказываю... Умирает голос...
В Минск мы приехали после войны. А девочка я ленинградская. Пережила там блокаду... Ленинградскую блокаду... Когда умирал от голода целый город, мой любимый, красивый город. У нас умер папа... Спасла детей мама. До войны она была "огонек". В сорок первом родился братик Славик. Сколько это ему было, когда блокада началась? Шесть месяцев, вот-вот шесть месяцев... Она и этого крошку спасла... Всех нас, троих... А папу мы потеряли. В Ленинграде у всех умирали папы, папы умирали скорее, а мамы оставались. Им, наверное, нельзя было умирать. На кого бы остались мы?
Из Ленинграда, по Дороге жизни нас вывезли на Урал, в город Карпинск. Первыми спасали детей. Эвакуировали всю нашу школу. В дороге все говорили о еде не переставая, о еде и о родителях.
В Карпинске сразу бросились в парк, мы не гуляли в парке, мы его ели.
Особенно любили лиственницу, ее пушистые иголочки - это такая вкуснятина! У маленьких сосенок объедали молодые побеги, щипали травку. С блокады я знаю всю съедобную траву, в городе люди съедали все зеленое. В парках и ботаническом саду уже с весны не оставалось листьев. А в карпинском парке было много кислицы, так называемой заячьей капусты. Это сорок второй год, на Урале тоже голодно, но все равно это не так страшно, как в Ленинграде.
В этом детдоме, где я была, собрали одних ленинградских детей, нас нельзя было накормить. Нас долго не могли накормить. Мы сидели на уроках и жевали бумагу. Нас кормили осторожно... Я сидела за столом, это был завтрак. И я увидела кошку. Живую кошку... Выскочила из-за стола: "Кошка! Кошка!" Все дети увидели и стали за ней гоняться: "Кошка! Кошка!" Воспитательницы были местные, они смотрели на нас, как на сумасшедших. В Ленинграде живых кошек не осталось... Живая кошка - это была мечта. На целый месяц еды...
Мы рассказывали, а нам не верили. Помню, что нас много гладили. Обнимали. Никто на нас не повышал голоса, пока не отросли волосы после дороги. Всех перед отъездом постригли "под нулевку", мальчиков и девочек одинаково, а у некоторых волос не осталось из-за голода.
Мы не баловались, не бегали. Сидели и смотрели. И ели все...
Не помню, кто нам в детдоме рассказал о пленных немцах... Когда я увидела первого немца... то я уже знала, что это пленный, они работали за городом на угольных копях. До сегодняшнего дня не понимаю, почему они прибегали к нашему детдому, именно к ленинградскому?
Когда я его увидела... Этого немца... Он ничего не говорил. Не просил. У нас только кончился обед, и я, видно, еще пахла обедом, он стоял возле меня и нюхал воздух, у него непроизвольно двигалась челюсть, она как будто что-то жевала, а он пробовал держать ее руками. Останавливать. А она двигалась и двигалась. Я совершенно не могла видеть голодного человека.
Абсолютно! У нас у всех была эта болезнь... Побежала и позвала девочек, у кого-то остался кусочек хлеба, мы отдали ему этот кусочек.
Он благодарил и благодарил.
-- Данке шен... Данке шен...
На следующий день пришел к нам со своим товарищем. И так повелось... Ходили они в тяжелых деревянных башмаках. Стук-стук... Как услышу этот стук, выбегаю...
Мы уже знали, когда они придут, даже ждали их. Выбегали с тем, у кого что находилось. Когда я дежурила на кухне, я оставляла им весь свой дневной кусочек хлеба, а вечером выскребала кастрюли. Все девочки что-нибудь им оставляли, а оставляли ли мальчишки, не помню. Мальчишки наши были постоянно голодные, им все время не хватало еды. Воспитательницы нас отчитывали, потому что у девочек тоже случались голодные обмороки, но мы тайком все равно оставляли еду для этих пленных.
В сорок третьем они уже к нам не приходили, в сорок третьем году стало легче. Урал уже не так голодал. В детдоме был настоящий хлеб, давали вдоволь каши. Но я до сих пор не могу видеть голодного человека. Как он смотрит... Он не смотрит никогда прямо, всегда куда-то мимо... Недавно по телевизору показывали беженцев... Опять где-то война. Стреляют. Голодные люди стояли в очереди с пустыми мисочками. С пустыми глазами... Я помню эти глаза... Я выбежала в другую комнату, со мной началась истерика...
Первый год в эвакуации мы не замечали природу, все, что было природой, вызывало у нас одно желание - попробовать: съедобное ли оно? И только через год я увидела, какая красивая уральская природа. Теперь не представляю, что ягоды черемухи можно есть пригоршнями, а мы их ели. Ели даже тогда, когда они были еще зеленые. Горькие.
После блокады... Я испытала... Я знаю, что человек может есть все. Люди ели даже землю... На базарах продавали землю с разбитых и сгоревших Бадаевских продовольственных складов, особенно ценилась земля, на которую пролилось подсолнечное масло, или земля, пропитанная сгоревшим повидлом. Та и другая стоили дорого. Наша мама могла купить самую дешевую землю, на которой стояли бочки с селедкой, эта земля только пахла солью, а соли в ней было мало. Один запах селедки.
А ленинградские парки были бесплатные, и их быстро объедали. Радоваться цветам... Просто радоваться... Я научилась не так давно...
Через десятки лет после войны...

СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ
Последние свидетели. Соло для детского голоса.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора ПЕСЕНКА О ТОМ, ЧТО ЛЕНИНГРАДЦЫ МОГУТ ВЫДЕРЖАТЬ ВСЁ ЧТО УГОДНО.

Я по-немецки научился жить, как жмоты,
Я по-французски двадцать лет такси водил,
По-негритянски я танцую все фокстроты,
А по-английски, как сапожник виски пил.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.

Я по-бразильски научился есть бананы,
Их очень много в этой сказочной стране,
Я их жевал, как в зоопарках обезьяны,
Как мы жевали вражьи пули на войне.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.

На Уолл стрите я учился быть банкиром,
Я, как банкир, гулял по Пятой авеню,
Я спал на травке за общественным сортиром,
Но никого, поверьте, в этом не виню.
А почему? А потому что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.

Мы по планетке прошагали с богом в ногу,
Я часто этого попутчика бранил,
Но весь мой путь, всю эмигрантскую дорогу,
Он уверял, что ленинградцев полюбил.
А почему? А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.

1961 год.

Леонид Пылаев.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло.
И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо - над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать.
Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу.
Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык континента, скованный немотой, и большой мост аркой возвышался в темно-синем небе, как железное небо. Если у мальчика были две минуты в запасе, он скатывался на лед и проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о том, что делают рыбы под таким толстым льдом. Потом он останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.
отрывок из эссе "Меньше единицы"
1976 г.

Саблезубый_грызун (Питерская_лирика) все записи автора Для начала должен положиться на мою метрику, где сказано, что я родился 24 мая 1940 года в России, в Ленинграде, хоть и претит мне это название города, давно именуемого в просторечии Питером. Есть старое двустишие:

Старый Питер,
Бока повытер.

В национальном сознании город этот - безусловно Ленинград; с увеличением пошлости его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше. Кроме того, слово "Ленинград" для русского уха звучит ныне так же нейтрально, как слово "строительство" или "колбаса".
Я, однако, предпочту называть его Питером, ибо помню время, когда он не выглядел Ленинградом, - сразу же после войны.
Серые, светло-зеленые фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный - и вследствие этого с большей определенностью и, если угодно, благородством черт. Худое, жесткое лицо, и абстрактный блеск реки, отраженный глазами его темных окон. Уцелевшего нельзя назвать именем Ленина.
За этими величественными выщербленными фасадами - среди старых пианино, вытертых ковров, пыльных картин в тяжелых бронзовых рамах, избежавших буржуйки остатков мебели (стулья гибли первыми) - слабо затеплилась жизнь. И помню, как по дороге в школу, проходя мимо этих фасадов, я погружался в фантазии о том, что творится внутри, в комнатах со старыми вспученными обоями.
Надо сказать, что из этих фасадов и портиков - классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами мифических животных и людей - из их орнаментов и кариатид, подпирающих балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего мира больше, чем впоследствии из любой книги.
Греция. Рим, Египет - все они были тут и все хранили следы артиллерийских обстрелов. А серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

отрывок из эссе "Меньше единицы"
1976 год.