В Китае и России путь, путешествие, движение являются одними из ключевых в сетке мировоззренческих категорий. Многие смыслы путешествия являются близкими для русских и китайцев, но не меньше и отличий, особых нюансов в смыслах и символике этих понятий. Цель статьи заключается в выявлении схожего, но по сути своей различного смыслового содержания символов путешествия в двух культурах.  

Понятие пути является основополагающим для китайской культуры. Даосизм и конфуцианство – две главных мировоззренческих концепции Китая обращаются к понятию пути. Для даосизма Дао – прежде всего предельная первооснова, высшая (или глубинная) закономерность Вселенной, исходный принцип мироздания, естественный единый ход движения всей природы. Но, кроме того, тем же термином обозначается реальное движение, перемещение по дороге, а также и сама дорога. Хоть и, в соответствии с китайской мудростью, – «проходимый путь не есть вечный путь», тем не менее любой путь так или иначе выражает и проявляет Дао. «Малое и незначительное» – «Большое и значимое» относительны в Великом Дао. Мушка и человек, бабочка и мудрец одинаковы с точки зрения Дао. Истинная реальность включает все, она «голографична», каждая часть содержит и выражает целое, все переходит во все. В конфуцианстве Дао – путь нравственного совершенствования. Конфуцианцы, легисты, моисты и буддисты связывали Дао с истиной и с методом отыскания истины, с путем к истине, путем истины.¹

Китайская культура принципиально отличается от европейской в понимании взаимосвязи духа и природы. Для европейской культуры духовность важнее естественности, природности. По мнению М. Шелера, природа бездуховна, а дух сам по себе лишен силы жизни. Только в человеке дух и жизнь встречаются, в итоге – дух животворится, а жизнь начинает одухотворяться. То есть человек преображает природу в соответствии с духовными ценностями и идеалами, создает мир культуры. 

Иные смысловые связи обнаруживаются в китайском миропредставлении. Любой камень, озеро, цветок, гора чреваты духовностью, одухотворены. Дух природен. Все беды человека даосизм связывал с утратой простоты и естественности, с ложными ухищрениями. Нужно вернуться к единству с природой, следуя принципу недеяния. Истинное безыскусно, просто. Внешне чем-то этот призыв напоминает «назад к природе» Ж.-Ж. Руссо, с его идеалом неиспорченного дикаря. Но это лишь внешнее сходство. Только особое понимание связи духа и природы (жизни) раскрывает специфику призыва к недеянию и естественности. Для этого необходимо обратиться к понятию «ци». В китайской культуре понятие «ци» – одно из самых полисемантичных. Иногда оно в наших переводах передается как «пневма», «эфир», «энергия», иногда как и «дух», а иногда как «материя». То, что для европейца и россиянина противоположно и взаимоисключительно, для китайца – нет. Ибо «ци», сгущаясь, становится веществом, а истончаясь – духом». Ибо ци – субстрат мира: утонченное, разреженное ци – дух, сгустившееся – вещество. Бесконечные переходы создают весь мир. Ци до разделения на инь и ян – изначальный дух, но в нем уже таится грубая вещественность. Вещество, камень – «замерзший дух». То есть природа в основе своей одухотворенна, а дух натуралистичен.

Думается, что разделение духовного и вещественного, духовного и природного – плод рефлексивно-философского анализа городского жителя. Г. Гачев в своей Семейной комедии (Лета в Щитове)» справедливо писал о том, что в деревне, в лесу, в природе иначе ощущаешь духовность и Бога. Там Бог не противопоставлен, не возвышен над природой. Бог «в зелени, в земле, в ветре: в боках, внизу, со мной на одном уровне – все божественное живо».² Русский человек глубоко чувствует природу, но в отличие от китайца воспаряет над телесностью: «от природы прямо скачок к духовной жизни, минуя человека как тело индивидуальное».³ Так Н. Бердяев писал: «У меня был довольно сильный организм, но было оттолкновение от физиологических функций организма, брезгливость ко всему, связанному с плотью мира, с материей… Я не любил «жизни» прежде и больше «смысла», я «смысл» любил больше жизни, «дух» любил больше мира».⁴ Ибо тело – тло, тленное, конечное. Дух же – вечен, свободен. 

В китайской культуре все пронизано потоками ци – жизненной силы, энергии. И «человек живет в мире ци, подобно тому, как рыба живет в воде». Ци – не только вокруг человека, она в человеке. Через энергетические каналы (цзин) потоки ци циркулируют по всему организму. Любая болезнь связана с нарушением циркуляции ци («дамбы», «заторы», «засоры» мешают свободному потоку ци). Традиционная китайская медицина стремится освободить «меридианы» тела от засоров с помощью акупунктуры, массажа, дыхательных упражнений или очистки природными лекарственными средствами. Особое значение имеют каналы – жэнь май и ду май (вена регуляций и вена контроля). Одна идет от промежности к позвоночнику чекрез макушку головы к верхней десне. Вторая – от нижней десны через пуп к промежности. То есть образуется круг, но в полости рта он разорван. Поэтому даос строит с помощью языка мост, соединяя разрыв, тем самым индивид обретает единство, достигает универсума. Ци локализуется в киноварных полях (низ живота, центр груди, голова). Умение даоса через телесно-духовные практики «укреплять» киноварные поля, владеть локализацией и потоками ци в организме человека, фактически является именно одухотворением, просветлением тела и превращением в бессмертного – сяна. Человеческое тело для даоса – малые Небо-Земля. Идея единства человека и «Неба» (Вселенной) присутствует во многих философских учениях Китая, красной нитью проходит через менталитет китайца. Если же мир (Вселенная) вечен, то и тело должно быть вечным, бессмертным. Смерть связана с отступлением от Дао. Нужно вернуться в путь великого круговорота, в путь перемен. Мир – это изменения, процессы, «совершенный мудрец следует им – процветает, низкий человек противится им – и гибнет». Дао – великий регулятор перемен, непрестанного круговорота. 

Уже было упомянуто, что Дао – Путь– Истина, путь к истине, истина как путь. В даосизме важны навыки, практики. Путник – тот, кто знает путь, умеет его проходить. Ценность даосских практик трудно переоценить. Китайцы очень прагматичны. Недеяние не отрицает силы и движения, не отрицает выгоды. Включившись в поток перемен, соединяясь с природой, даосский мудрец «пропускает» природу через себя и получает всю силу и мощь ее жизни. С помощью практик внутри своего тела даос создает «элексир бессмертия», единотелесность с миром. Он не покидает мир перемен и превращений, хотя одновременно находится как бы в параллельном (а фактически в едином) мире сверх-сущего (в «мире отсутствия»). Путь как включенность в процесс, как практика обретения телом силы всей природы и превращение в бессмертного – сяна – и есть истина. Причем, многие китайские мудрецы не стремились стать сяном, вознесенным на небо или в астральные миры (где они превращаются в небесные тела, звезды, созвездия), а стремились остаться жить в «славных горах», в «пещерных небесах». То есть идиллическая жизнь в природе предстает в китайской культуре высшим идеалом. Храмовые комплексы Китая не подавляют человека и не возвышают его над миром. В них ощущается гармоничная включенность человека в природу. Любое путешествие соединяет чувственно-телесное и духовно-ментальное движение и перемещение. Любой путник-путешественник идет по пути-истине к истине. Таково семантически-символическое ядро китайского понимания сути пути, путешественника-путника. 

Какие смыслы пути обнаруживает русская культура?

Россия – перепутье, место встречи и соприкосновения Запада и Востока. Таково основное понимание места и предназначения России. Два начала вечно спорят в нашей культуре: Запад и Восток. Евразийство наблюдается и во внешнем облике, и в менталитете, и в душе русского человека. Русские осознают месторасположение своей родины как сторону, край: «край родной», «родная страна/сторона», Русь начиналась с Киева, он стал Украиной (у края пребывающей землей). Крайность проявляется по-разному: «и совсем не в мире мы, а где-то/на задворках мира, средь теней» (Н. Гумилев), или «Среди немыслимых побед цивилизации, мы одиноки, как карась в канализации» (И. Губерман). Если мы – не в мире, а на его задворках, то где же мир, его центр? Для русских – на Западе. Г. Гачев справедливо заметил, что мы постоянно ориентируемся на Запад, сравниваем себя с ним: стремимся ли подражать, учимся у Запада, просветляем бабью душу России западным силлогизмом, противопоставляем ли себя Западу, доказывая свою самобытность. 

Но, даже в подражании Западу специфику России не уничтожить. Логическая структура нашего силлогизма специфична: «не то, а…». Просто перенимать и следовать мы не умеем, в чем-то переиначим, сделаем не то (чему стремились учиться), а иное, свое. Вряд ли еще у какого-либо народа есть согласие-возражение «да нет», столь привычное языку и уху русского человека. 

Русские края не боятся. Крайность русская – общенациональная черта. Хоть мы и называем свою родину краем, но край этот слишком велик, включает в себя «бескрайние просторы» среднерусской возвышенности, да еще и Сибирью приращенные. Удивительное сочетание края и центра. У нас центр – с краю: краеугольный камень мыслится как основание. Вспомним представления-образы мира в классической русской литературе. Для Пьера Безухова у Л.Н. Толстого мир – сверкающий шар, где центр всюду, а края нет, то есть край и центр могут совпадать. У Свидригайлова, героя Ф.М. Достоевского, мир – «темная банька с пауками по углам», то есть любой уголок, закуток, край, даже темненький и нечистый, аналогичен миру. 

Русским свойственно в крайних ситуациях концентрировать волю и усилия, добиваться результата в короткий (авральный) промежуток времени. Разумеется, этому способствовали и особые природные ритмы («девять месяцев зима, остальное – лето»), заставляющие использовать короткий благоприятный в природно-климатическом отношении период сполна, а затем вновь можно было лениться. Кстати, «лежать на печи» – особое русское проявление принципа недеяния, схожее с даосским. Иван-дурак или Емеля, лежа на печи, умело оборачивают силы природы себе на пользу. Они не стремятся самоутвердиться, не «подгибают мир под себя». Сами герои природны, естественны («дурак» противоположность ложной мудрости и тщеславно-расчетливого умничанья), поэтому природа в них, через них, с ними действует на исполнение их желаний, помогает – работает, превращает в царевичей и богатырей. 

Крайность проявляется в нашем русском «авось»: всем пропадать, а мне, авось, повезет. Для русского человека край притягателен: «Есть упоение в бою / У бездны мрачной на краю» (М.Ю. Лермонтов). И мятущаяся русская душа может доходить до крайности как в своих взлетах, так и в падениях. Ведь у нас «не согрешишь – не покаешься», «не покаешься – в рай не попадешь». Грешник и святой стоят рядом. Нередко святые и есть бывшие грешники. 

В слове «страна» заключен смысл не только «стороны», но и «странствия», «странности». Наше путешествие – странствие. Русь – «птица-тройка» – несется вперед и вперед по бесконечной горизонтали, но в любой момент готова взмыть вверх («птица- тройка»). Горизонталь переходит в вертикаль, это крест наш. Как известно, дороги в России всегда были бедой, проблемой. И до сих пор не идеальны. Нет какой-то лучшей дороги. Богатырь или добрый молодец, стоя у развилки, читает: направо пойдешь – болезнь найдешь, налево пойдешь – коня потеряешь, прямо пойдешь – головы не снесешь». А коли нет идеального варианта пути, то какая разница, куда именно идти. Любое направление – путь. Отсюда вывод: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что». Таков смысл русского странствия. То есть «что-то» человек обретает, но что именно далеко не всегда известно. Чем-то это странствие напоминает путь к замку героя Ф. Кафки. Там цель ясна, а путь неопределенен, куда бы ни пошел – нет гарантии достижения цели. Русскому страннику не известен не только правильный путь, ему порой и цель не известна. Однако странствие имеет собственный – экзистенциальный – смысл. Преображается сам странник. Странствие – путь преображения и обретения. В итоге пути русский странник превращается в царевича, богатыря, обретает славу, почет, богатство, к которым не стремился, которых не искал и не жаждал.  

В русском путешественнике-страннике соединяются парадоксы движения и покоя, цели и бесцельности, дороги и бездорожья, направленности и отсутствия направления. Все россияне живут в стране, все – странники. Главное для нас сам путь: «откуда я пришел – не знаю. Не знаю я, куда уйду» (Н. Гумилев). Может быть, поэтому вновь и вновь русская интеллигенция ставит вопросы: кто мы? куда и зачем идем? что делать?

Странность непредсказуемой и фаталистичной русской души непонятна для целерационального сознания европейца, но и для китайского (восточного) человека в ней много загадочного. Ибо порождает она разные, амбивалентные типы русского человека. Это и безвольный конформист, лишенный личностно-индивидуального начала и проявления, в чем-то близкий типу человека в китайской культуре. В Китае нет возможности найти точный аналог западно-европейскому понятию личности, как выделяющемуся среди всех других людей индивидуальности. Стереотип русского – человек безвольный, доверчивый, подчиненный обстоятельствам, полагающийся на волю судьбы и русское «авось». Этот тип является проявлением нашей крайности: «моя хата с краю», «мы – как все», «на миру и смерть красна». Вместо индивидуальности и личности появляются «лица-блины», испеченные на общей сковороде истории. 

Странничество претендует на изменение, постоянное обновление, но постоянное изменение-обновление – тяжелое бремя: «Больно быть в мечте и жизни странником / По кругам национальной тьмы!» (Д. Андреев). И от этой усталости люди скрываются во «всемстве», через отказ от индивидуально-личностного начала. Другой полюс русского странника – преобразователи, революционеры. Одни из них искренне готовы положить свою жизнь, как и жизни многих других на алтарь преобразования. Другие – хитрые, честолюбивые, властолюбивые деятели готовы принести в жертву всех вокруг, но не себя. Те и другие хотят пространство подчинить своей воле. Они не «овцы», а скорее «разбойники», если пользоваться терминологией Ф. Ницше. Свобода здесь отождествляется именно с волей, точнее, со своеволием, навязываемым другим. Что вселенских преобразователей объединяет с конформистами? Это не только симбиоз «овец» и «пастухов» или «овец» и «разбойников». Русский человек верит в «золотые сны», в «светлое завтра», в утопию. У конформиста-коллективиста «безмолвно опускается в поток необходимости/Борьбой существования плененная душа» (Д. Андреев). Однако они, как Обломов, верят, что «все образуется». Другие мечтают как Манилов, не имея силы и воли воплотить мечты. Неугомонные безродные «прогрессоры» тоже стремятся к завтра, для них «лучше слепое ничто, чем золотое вчера» (Н. Гумилев). Они готовы обустроенный космос превратить в хаос, затем же своей волей его вновь структурировать, обуздывая разгул воли (русский бунт). При этом индивидуалы вынуждены объединяться в рать. Когда «застрельщиков, мучеников, энтузиастов доиграна высокопарная роль», наступает новая эпоха, «эпоха – арена тяжелых, как заступ чугунных умов, урановых воль» (Д. Андреев). 

Идеал русских – любовь, единение с универсумом, соборность, а средством выступает трансценденция, категоричная форма «не то, а…». Устремленность вперед оборачивается безвременьем. Главной природной стихией русских является воздух, ветер, самая неустойчивая стихия. Он может замереть, сгуститься до плотного болотного марева, а может в один миг взмыть и нестись вихрем или страшной метелью, воспетыми русскими поэтами, писателями и композиторами. И с этой точки зрения путешествие оборачивается странствием, ибо метель заметает все дороги, с любого пути можно сбиться и вновь приходится прокладывать свою дорожку в неизвестном направлении, не зная, выживешь ли. В этой неопределенности, в метели или вихре западный идеал деятельного противления не срабатывает. Не известно, что лучше: сопротивляться и идти, или замереть и переждать. Не срабатывает и китайская прагматичность-методологичность. Место метода вновь занимает наше «авось». Отсутствие прагматичности проявляется и в нашем антропологическом сложении, и в образе жизни, и в идеалах. Г. Гачев, сравнивая русского с немцем, подчеркивает различия: немец – фауст (кулак), глаза глубоко посажены, остро всматриваются в мир. У русского вместо кулака растопыренная ладонь, сквозь которую все просачивается, из рук уходит; глаза навыкате, миру открытые. Можно добавить и мягкие округлые очертания лица и «нос картошкой».

Единый путь в Китае рассматривается через соединение пяти элементов (пяти «движений»): дерева, огня, металла, воды, земли, которым соответствуют особые цвета. Земля – желтый цвет. Ее свойства – плодородие, питание, превращение, стабильность, закон, успех, вечность. Земля отождествляется с центром (с самим Китаем), «изначальным», которое подвергается изменениям в круге жизненных превращений. Желтый цвет – цвет императора. 

Металл – белый цвет, олицетворяет Запад, место, где царят хаос и гибель. Белый ассоциируется с вероломством, но и с чистотой. Животным- символом является Белый тигр – страж страны мертвых. Белый цвет ассоциируется со старостью, осенью, увяданием, это завершение пути, завершение цикла – выход за грань мира. Белый цвет – цвет траура и похорон. 

Вода – черный цвет – цвет севера, зимы, тайны, воплощение пассивной инь. Вода может течь назад. Тайна – идеал ученых. Животное-символ – Черная черепаха, которая является симбиозом змеи и черепахи. Змея – мудрость, черепаха – долголетие. Черное, вода – познание и ученость, движение в непознанное. 

Ветер в Китае связывался с Востоком и с зеленым (синим, голубым) цветом. Ветре амбивалентен. Он символизирует переход от пассивной инь к активному ян, ведет к переменам, к обновлению, рождению нового. Бирюзовый дракон является защитником от нечисти, его изображают на картинках – пожеланиях богатств. Храм неба покрывался черепицей, цвета небесной лазури. Но ветер приносит разрушение и несчастья. 

Наиболее радостные ситуации китайцы ассоциируют с красным, с силой солнца и огня, югом. Животное-символ – Красная птица означает мудрость, удачу, общую гармонию. Солнце, огонь – максимальная жизненная активность, буйство жизни. 

У нас же солнце важно, но ветер более могуч, он главнее. Красное для русских – красивое (красна девица). Жар-птица как один из образов солнца является символом и русской культуры. Но она иностранка, прилетела из тридевятого царства, тридесятого государства. Будучи чуждой, она и притягательная, и опасна, способствует познанию себя и обновлению, но не символизирует гармонию. Одним из главных божеств языческого славянского пантеона, отождествляемых с солнцем, был Ярило. Солнце, огонь, весна, связывались с гибелью и сексуальной силой. Нет ничего ближе к смерти, чем совокупление и роды, поэтому с солярными (огненными) культами связывается обновление через гибель. Символом солнца выступает колесо (коло), оборот, ассоциирующийся с коловратностью судьбы человека. В солярных праздниках-культах эти символы явно обозначены. В период колядок (святок) символы смерти и возрождения, злых духов, оборотней и оборотничества присутствовали в игрищах: игра «в блины», кутья, кощунственная игра «в покойника» со срамным отпеванием, целованием «взасос» девушек и «покойника» и т.п.); «кормление» умерших предков; хождение на гумно (самое страшное место, где обитал домашний бес – огуменник), гадания и т.д.⁵ 

Ярило нередко представляли юным, пылким, влюбленным женихом. Иногда Ярилу изображала красивая девушка на белом коне с венком из цветов, в одной руке она держала колосья, в другой – символы смерти. Еще ярче опасность и оборотничество Огня-Солнца видна в символике Масленицы. Саму Масленицу считали северной дочкой деда Мороза (злого, страшного старика из потустороннего мира). По легенде ее нашли в лесу, решили бедняжку к людям привести, а там она обернулась ядреной коварной теткой –«жирной богиней», «широкой боярыней», пьющей и гулящей. За период разгульной масленичной недели она превращалась из Масленицы-Снегурочки в Масленицу-развратную бабу, и, наконец, Масленицу-старуху. У финальных масленичных костров пели: «Убирайся вон, рваная старуха, грязная. Убирайся вон, пока цела!» и сжигали чучело-изображение Масленицы, головешки от костра разбрасывали по полю, чтобы урожай лучше был. Вдоволь погуляв и убив Масленицу, в прощальное воскресенье просили прощения у живых, молча покаянно ходили на кладбище, клали на могилы блины и ставили водку, кланялись три раза, шепотом просили прощения у мертвых и молча возвращались домой. Приходил Великий пост. В чистый понедельник «вытряхивали блины» в кулачных боях, нередко «полоскали рот» (похмелялись), мылись в бане, остатки скоромной (поганой) еды отдавали животным, окуривали дом, закрывали мебель чехлами, надевали старую одежду. Начиналась аскеза, покаяние, нравственное и телесное очищение в течение семи недель.⁶ 

То есть, огонь и солнце связываются с путем к истине, с планетарным и человеческим движением-обновлением, но гармонии не дают. Нужно отметить, что амбивалентность Ветра и Солнца, Воздуха и Огня признается и закрепляется и в китайской, и в русской культуре, разница – в акцентах. 

В этих двух культурах наличествует также образ Дракона (Змея). Для китайской культуры Дракон является божеством, защищающим людей от зла и нечисти, китайцы считают себя потомками Дракона. Для русской культуры Змей (Дракон) – воплощение зла и опасности. Огнедышащий Змей Горыныч – представитель иного мира, ада, олицетворение войны, смерти. Даже убийство детей Змеевых почитается за благо (см. былины об Илье Муромце).⁷

Как уже было отмечено, Россия осознает себя перепутьем мира (Евразией или Азиопой). А символика перекрестка в русской мифологии весьма значима. Перекресток – место встречи добра и зла, место, где «врата открыты», и бесы, злые силы выходят. На перекрестке часто хоронили самоубийц и ставили крест или часовни. На перекрестках гадали, оставляли рубашку больного человека, (чтобы болезнь и несчастье от себя отогнать, другому отдать) и т.д. Отождествление России с перепутьем более усиливает идею странствия как отсутствия одного пути. С перекрестка можно идти на все четыре стороны, в опасное и незнаемое, где неизвестно, что обретешь и что потеряешь, где сложно или невозможно целерационально просчитать этапы и средства достижения цели. 

Итак, при сходстве ряда параметров, символов, смысла пути и путешествия в русской и китайской культурах, главное отличие в том, что русская культура предполагает путь как странствие с огромной долей неизвестного. Сравнение символики пути в двух разных культурах позволяет лучше понять этнокультурные особенности путешествия каждой из культур.