Старая, старая Прага... Два уличных скомороха, забредши на еврейское кладбище, на котором водят хорвод духи почивших детей - так начинается послевоенный роман Перуца. Лоскутное повествование, смыкающееся из нескольких историй, в каждой - протирай очки-не протирай - невозможно с точностью сказать чертовщина ли, потустороннее, или же вымысел, неотделимый от любой старины. Как и в других своих романах Перуц в этом рассказчик непревзойдённый. Выросший когда-то в Праге в fin de siècle, он своей книгой будто отдаёт должное городу, в котором последние следы еврейской жизни смела и смыла нацистская оккупация. Только магу от слова под силу воскресить давно ушедшие в небытие образы, исчезнувшую жизнь одного из главных городов Священной Римской империи. Несметно богатый еврей Мейсль, кредитующий мучимого видениями, помешавшегося на дорогой живописи императора, жена Мейсля, вступившая в таинственную сновидческую связь с влюбившемся в неё императором. Во всём идёт Перуц по тонкой грани между предчувствием и знанием, суеверием и рационализмом, потому что так часто жизнь заставляет на минуту притихнуть даже самого холодного скептика. Таинственно-страшное оказывается окружает слово - осадком на дне человеческого прошлого и прошлого человечества. Если хорошенько встряхнуть эту ёмкость - на что способен только поистине великий художник, то в закружившемся хороводе вымысла и были, невероятного, невозможного, но при этом прожитого, прочувствованного и возникнет казавшийся навеки скрытым смысл существования, ключ к жизни. Точнее, не смысл, а смыслы, потому что нарисованная картина не однотонна, а многоцветна. Это мир Перуца, прописывавшего фабулы своих романов с математической точностью (по профессии он был страховой математик, то есть в том числе высчитывал суммы страховых выплат.) Так же математически скурпулезно он выписывал и диалоги своих героев. У Перуца ни один персонаж не говорит как другой. У всех индивидуальное наречие согласно социальному слою, воспитанию, профессии.
"Ночь под каманным мостом" наверное одна из самых красивых любовных историй, которые я читал. Наряду, "Лилией долины" Бальзака. Неслучайно я вспомнил именно его. В своих фантастических вещах - "Прощённый Мельмот" - француз весьма близок Перуцу.

Какова была бы жизнь, если бы она походила целиком и полностью на романы Перуца! Как страшно и в тоже время интересно было бы жить!
Казалось бы что уж такого после Дюма можно написать на материале кардинала Ришелье и его борьбы с дворянством. Однако, Перуца не интересует т.н. историческое полотно, бытописание, исторические портреты великих личностей. Он пишет свой роман на материале исключительных ситуаций, в которые попадают его герои. Будь то Россия века 20-го, Испания 19-го, Силезия 18-го или Франция 17-го. В грозовом воздухе рождаются гром и молния, так и в грозовой обстановке прошлого рождаются потрясающие повороты фабулы перуцевских романов.
Одна из, если будет позволено такое сравнение, заряженных частиц этого воздуха безусловно идентитет, который путается, (видоиз)меняется, теряется, как, например, в "Шведском всаднике". "Парикмахер Тюрлюпан" тоже зиждется на коллизии вокруг личности и её ликов. Впрочем, главное всё же не совсем она, а то какиие причудливые формы может обретать вопрос идентитета в напрочь заколоченном кастово обществе. Простой парикмахер принимает себя за сына знатного дома и с верой в своё непростое происхождение действительно находит дорогу на самую вершину французской знати в момент её решительного столкновения с наметившим оную извести кардиналом Ришлелье. Планы его рушатся из-за сущей мелочи -- веры простого парикмахера в голубизну собственной крови. Таким образом приходишь к убеждению, что много важнее то, кем человек считает себя сам, нежели то, за кого его принимают другие. Тюрлюпан, хоть и попадает в обществе аристократов в двусмысленные положения, рискуя в любой момент выдать своё истинное занятие и происхождение, однако ему хватает одной единственной прочитанной за всю жизнь книги, чтобы поддерживать светскую беседу. Наскоро подслушанных разговоров клиентов его цирюльни, чтобы вовремя вставить нужное словечко или замечание разговаривая с грандами Франции. Что ж, разумеется его чудачество не остаётся незамеченным избарнным обществом, но соль в том, что дворянин имеет право на чудачества. Это одна из его свобод.
Я бы не сказал, что "Тюрлюпан" роман о метеороподобном общественном восхождении. Скорее представляется, что парикмахер покинул отведённую ему в феодальном обществе позицию повинуясь станному велению своей богатой фантазии, а не для того, чтобы добиться каких-то привелегий. В конце концов оказывается, что жизнь у вдовушки-хозяйки его парикмахерской в компании болтливых завсегдатаев, миленькой девчушки-дочки хозяйки, кошки и кувшина с вином после рабочего дня в мире с миром и Богом стократно лучше того суматошного, опасного и противоестественного существования, которое влачат дворяне. Уже будучи на краю гибели замышляет Тюрлюпан бегство со служанкой знатного дома в идиллический мир, оставленный им было ради зова мнимой крови. Но Перуц был бы не Перуцем, если бы позволил року выпустить из своих цепких лап своё самое изысканное орудие -- парикмахера Тюрлюпана, якобы отсрочившего больше чем на столетие Французскую революцию.
Каждый роман Лео Перуца читается на одном дыхании. Детское чувство, когда книгу невозможно отложить в сторону, настолько она затягивает.

Und ich begann darüber nachzudenken, wie klein der Unterschied ist zwischen vergangener Wirklichkeit und Traum.* Leo Perutz, "St. Petri Schnee"

Каждый роман Перуца словно билет в те детские ночи, когда дочитывал книгу не в силах отложить её из рук. И это, пожалуй, единственное в чём они схожи между собой. И ещё своей общей мишенью - стыком сна и реальности, видения и яви, суеверия и рационализма. Перуц ведёт читателя по швам, семеня то по одной стороне, то по другой. Читателя, захваченного этим выверенным слаломом оставляющим чувство головокружения, когда перевёрнута последняя страница.
Случилась ли история, проговоренная молодым доктором, с ним на самом деле или это всего лишь удивительно богатый деталями бред? Казалось бы рационализм последних страниц не оставляет сомнений, но Перуцем оставлено достаточно зацепок для тех, кто желает зацепиться за красивую иллюзию. Неужели эта красивая иллюзия всего лишь бред, порождённый травмированным мозгом? Страстный поцелуй в жарко натопленной комнате доктора и такая живая Bibiche?
"Снег святого Петра" - анатомия сна. Его внутренних рессоров. Его генезиса. Пересечение параллельных прямых, довершение оборванного и неродившегося наяву. И как всякий сон видение, описанное в романе Перуца не всегда логично, но полно энергии отдельных, подчас с трудом вяжущихся друг с другом сцен. Как из воспоминания об отце и увиденного в лавке антиквара готического рельефа может родиться целое видение, метящее в тогдашнее чудовищное настоящее тридцатых годов? Увиденная доктором там же у антиквара брошюра "Почему вера в Бога в мире исчезает?" определённо в своём названии предвосхищает философский смысл пригрезившегося.
Старый друг отца, у которого в имении начинает работать врачом д-р Амберг, замышляет грандиозный эксперимент - силой фармацевтики вернуть сперва жителей окрестных деревень, а затем и всех людей к Богу. Ближайшая цель - восстановление Гогенштауффенов на престоле Священной Римской империи германской нации, и восстановления, между прочим, и ея. Даже наследник - вылитый Фридрих Второй - уже подобран и усердно фехтует и изучает французскую грамматику. Дело за малым. Выяснить отчего люди больше не верят в Бога и как эту кривду выпрямить? Для этого он синтезирует некое вещество из поражённых болезнью злаков - снег святого Петра, который и вызывал когда-то в средние века приступы религиозного исступления. Савонарола передаёт привет. Получившееся вещество спаивают пейзанам вместе с дармовыми шнапсом и пивом, но в эксперименте барина, фрайхерра фон Мальхина что-то пошло не так. Вместо того, чтобы к заутрени заполнить церковь и бить там неистово земные поклоны, крестьяне хватают вилы и красные знамена, и распевая Интернационал, идут на эти самые вилы благодетельного барина поднимать. Такая в ХХ веке вера. Перуц вторит Блоку - в белых венчиках из роз ... Причём чуть ли не в первых рядах спешит последний из рода Рюриковичей, сбежавший от большевиков князь Праксатин, работавший в имении управляющим.
Как же искуссно написано, что мечта знатока старинного оружия, фрайхерра фон Мальхин о Рейхе Первом, былинном, отсылает к Рейху Третьему с его культом прошлого величия! Это ведь удивительное прозрение, что Булгаков показал красную чуму через евгеническую инженерию, а Перуц - коричневую! Это один поиск корней помешательства ХХ века. Хотя ответы, конечно, разные. Венский математик точно угадал, что эксперименты с прошлым, колдовство с ним приведут лишь к эффекту бумеранга. Поэтому финал "Снега св. Петра это как если бы Шариков пристрелил профессора Преображенского и доктора Борменталя. Впрочем, кто знает какая тактика умнее - хватать маятник и не давать ему раскачиваться или же пытаться ускорить его бег.
Вторая и пересекающаяся с первой линия романа составляют отношения доктора Амберга с гречанкой Бибиш, которая также работает на фрайхерра фон Мальхина, мало того является его правой рукой, этакой Марией Кюри нового социального порядка. Её, коллегу, проработавшую с ним в одной лаборатории полгода, её, которую доктор безуспешно разыскивал в Берлине, а потом неожиданно увидел на привокзальной площади Оснабрюка, её непобедимой силой сна, видения доктор заполучает в любовницы. И тут как часто любит делать Перуц, он оставляет читателю козырь - знание. Разгадка? Неинтересно! Получи свою разгадку. А всё равно поползёшь за мною по страницам дальше и дальше. Вот оно каково - мастерство Перуца-повествователя!
"Снег святого Петра" отличает от прочих романов Лео Перуца полное отсутствие собственно приключенческой составляющей. Точнее она в зародыше, но не рождается, закончившись как и злосчастный эксперимент, неудачей. Только всполохами прорывается на страницы сумасшедший и свойственный перуцевским вещам таким как "Zwischen neun und neun" ритм, галоп, когда каждая буква выстреливает в читателя и время на её прочтение равно времени ею же описываемому. И всё же чудовищность загадочного эксперимента - будто дьявола вызывают - роднит "Снег святого Петра" с роковым Мастером Страшного суда. В конце концов, оба романа о силе и опасности видений и необходимости быть осторожным в обращении с ними. Только "Снег святого Петра" ещё и об опасности видений социальных. Сегодня нам известно, что определённый отдел мозга отвечает за религиозные представления человека и что есть психотропные препараты, способные на него воздействовать. Кроме этого в 60-е годы синтетические наркотики типа ЛСД применялись для достижения состояний близких к религиозному экстазу. Перуц предвосхитил в своём провидческом романе и это, но главное он предложил свой ответ на вопрос о причинах возникновения и успеха двух тоталитарных течений ХХ века - фашизма и коммунизма.


*И я задумался о том как мала разница между минувшей действительностью и сном. "Снег св. Петра", Лео Перуц

«Русский» роман Перуца и сегодня, без малого 90 лет после его громкой публикации, ставит русскоязычного читателя перед дополнительной, не имеющей значения для любителей его творчества, взращенных в иных культурно-языковых реалиях, задачей — поверить его внутренним «русским» же камертоном, не фальшивит ли? Ведь не только большая часть действия «Яблочка» разворачивается в России, но к тому же и роман этот о революции, о Гражданской. Тут он вступает в сакральный, «живаговский» заказник, где встают на пути читателя тени Турбиных, героев эмигрантской прозы Сирина и Газданова. Словом, экзамен не только для читателя, но и для самого романа. Вынеся за скобки несколько фактологических ошибок (например, Петроград назван Ленинградом), простительных, если учесть какой гигантский материал пришлось перелопатить Перуцу подготовляя роман, можно сказать, что «Wohin rollst du, Äpfelchen...», роман европейского космополита, главный герой которого тоже европеец, силою общемирового оползня войн и революций, приходит в соприкосновение с Россией, в русскости своей верен, хотя речь и не идёт о реалистическом романе, бытописании послереволюционной России, которая у Перуца всё равно похожа на Испанию нач. XIX столетия в «Маркизе де Болибаре» и Силезию первой трети XVIII в «Шведском всаднике». Впрочем, характерный перуцевский почерк в описании людей на грани, в решающей ситуации всей жизни, когда счёт идёт даже не на секунды, а на мгновения отлично ложится на русский сюжет. Кроме того, внимательный читатель прочтёт немало метких, хотя скорее обобщающих страниц о реалиях тех лет.
При первом приближении «Эх, яблочко...» роман приключенческий, но скоро замечаешь, что для такового на треть раскачки и подготовки приключений многовато, а калейдоскопичность третей трети слишком пестра, чтобы сконцентрировать внимание читателя на приключениях. В чём же дело?
Кружок австрийских военнопленных клянётся между собой отомстить коменданту лагеря в России за бесчестное для офицеров обращение. На все жалобы надменный Сельжуков отвечал грубым «Paschol!» (sic!). Однако, большинство бывших пленников затягивает водоворот послевоенной мирной жизни, под разнообразными предлогами все они оставляют клятву. Лишь один Георг Витторин отрекается от многообещающей карьеры, красавицы-невесты, сестёр и угодившего в трудности отца, чтобы последовать зову мести. Начинается его одиссея в поисках таинственного и ненавистного Сельжукова, которого бросает в буре Гражданской войны от «красных» к «белым», из Константинополя в Милан. Фата моргана, лихорадка, ужас тюрьмы и фронтальной атаки, смена ипостасей и плутание на краю гибели — через всё это проходит Витторин, чтобы в конце своего пути, годы спустя оказаться один на один с призраком своего прошлого.
А всё остальное проходит калейдоскопом — вся свистопляска Гражданской войны, голода, молодых офицеров, гордо смотрящих в лицо гибели, проверенных и тёртых калачей-эсеров, знающих дело подпольной борьбы, комиссары в пыльных шлемах (Сонечка) — декорации одной, но пламенной страсти, поглотившей главного героя целиком. Классический пример ветеранского синдрома, только вчерашний солдат не довоёвывает былые сражения в поту и метаниях ночных кошмаров, а возвращается, чтобы, как говорит, один из затянутых назад и отрекшихся от прошлой жизни сослуживцев продолжить войну на свой страх и риск. На топос военной правды и тыловой лжи Перуц проецирует столь же древний топос о невозможности войти дважды в одну и ту же... Вену. Та довоенная венская жизнь ушла на век, а на обломках её шуруют ушлые спекулянты и дельцы, выбивающие из маленьких людей последние гроши. Георг Витторин с его офицерским кодексом, маниакальной верностью слову чести реликт эпохи довоенной. Ни карьерные возможности, открывшиеся в хаотичных бизнес-джунглях, оставленных Grande Guerre и опустевшим троном Габсбургов, ни новомодные пролетарские кружки с их наигранным аскетизмом и антимещанской позой его не занимают, проигрывают в сравнении с сильными, хоть и отрицательными эмоциями унижения от пережитого в лагере для военнопленных. Даже Его Величество Эрос не в силах своими уловками удержать одержимого прошлым. Возможности провести ночь наедине с очаровательной возлюбленной Витторин вынужден, по-перуцевски вынужден, предпочесть ночной поезд на восток.
А дальше следует классическая перуцевская игра с образами, неповторимая игра. Границы времени и пространства сжимаются невероятно. И напряжение достигает своего апогея. Чтобы взорваться вспышкой развязки. Всегда непредсказуемой, потому что по Перуцу зыбкость судеб, попавших в переплёт революции есть загадка до самого конца — куда ты катишься, яблочко? С какой иронией и элегантностью вырисована карьера Витторина в подпольной эсеровской организации. И каким минорным аккордом она завершается! Пошёл ли с безумно популярного в своё время романа анекдот про святых, которых бог посылает в охваченную революцией Россию. Через месяц телеграмма от Луки: «Сижу в ЧК. Апостол Лука.» От Ильи пророка. «Сижу и я. Пророк Илья». Телеграмма от Петра. «Жив-здоров. Нарком Петров». Удивительная одиссея Георга Карловича Витторина весьма схожа с этой шуткой.
Он следовал за своим чёрным гением Сельжуковым сквозь все мытарства Гражданской войны. А когда нашёл его, понял, что старая Вена ушла навсегда. Дьявол Сельжуков с его «пошёл!» уступил место в мире ужасам ЧК, фронтальным атакам братоубийственной войны, одержимости масс кровью. В новом мире бывшему офицеру царской армии, как и офицеру армии Австро-Венгрии места нет. Оба они выброшены временем на обочину истории. Много пережившие и повидавшие, утратившие честь в погоне за честью (Витторин опускается в Константинополе до состояния жиголо, настоящей тряпки), с прошлым, но без будущего. Чем же завершится их дуэль?
Перуц сохраняет интригу до последних строк...

Клубок мотивов, разношёрстные предрассудки и недосформированные в мнения ожидания, в финале указующий перст настроения — всё это определяет и предопределяет выбор предназначенной нами к прочтению книги. Стоит ли игра свеч? В конечном счёте мы жертвуем ей самым дорогим — временем. И вниманием, которого в обмен на насупленное молчание — нос уткнут в текст — или долго не гасимый в спальной назойливый свет несмотря на поздний час, лишаются наши близкие.
Знакомому с творчеством Лео Перуца терзания перед книжным шкафом даются несказанно легче. Это уже не мука, а скорее лёгкая истома человека, открывающего свёрток с подарком, прекрасно понимая, что прыжок в неизвестное не может длиться долго. Это потому, что всякий, кто прочитал хоть одну вещь венского кудесника, уже избалован, требует продолжения банкета, окрылённый знанием, что инвестированное в чтение время не пропадёт втуне. Что вновь представится возможность испытать давно забытое, утраченное на длинных ночных перегонах размеренного хода книг толстенных классиков, чувство жгучего погружения в россыпь букв, когда порой проезжаешь свою остановку, засиживаешься-залёживаешься, теряя счёт страницам, главам, времени и месту. Когда в порыве возбуждённого соучастия, сопереживания скачешь на два абзаца вперёд только для того, чтобы узнать не пропал ли уже в этом будущем в прошедшем герой или же, наоборот, намеренно тормозишь, перечитываешь только что проглоченное впопыхах, но уже стараясь взвесить каждое слово, оценить каждую деталь, перевести дух перед грядущими виражами сюжета. Другой возразит — чем читать Перуца не лучше ли перечитать "Графа Монте-Кристо" или майнридова "Морского волчонка"? Нет. Детская восторженность перед выкрутасами из огня да в полымя героев приключенческих романов не возродится сызнова — её время ушло. Испытанному золотым фондом мировой литературы вкусу подавай блюдо изысканнее, тоньше, интенсивнее в накале невыносимого саспенса. Сюжеты Перуца суть шахматные задачи. Мат в двадцать ходов-двадцать глав. Как я уже писал в заметках о "Шведском всаднике", ключевая и очень занятная особенность перуцевского мастерства — фора, которую писатель даёт читателю. В тривиальных детективах и приключенческой беготне читатель несётся по страницам за таинственной разгадкой, тайной, ключом, которым открывается и заводится всё произведение. Кто это там воет на болоте? Кто убил престарелого дядюшку? Найдут ли искатели сокровищ клад или же одни тусклые черепки? Лео Перуц считал подобное построение сюжета недостойным своего писательского внимания. Т.н. "разгадка" в его вещах кочует из начала в одних, в середину в других вещах, а в конце читатель, даже зная битые полкниги что к чему, всё равно сидит разинув рот и подбирает разбредшиеся по смятенной голове мысли.
В "Между девятью и девятью" этот самый ключ, фишка, как бы сейчас сказали "спойлер" брошен в седьмой главе. Однако и издатели, совершенно не сомневаясь, поместили его в аннотацию. Ибо им прекрасно известно, что не подобные фокусы являются несущими стенами в изобретательных конструкциях романов Перуца. А постоянно накатывающие волны напряжения, а также невероятные и казавшиеся невозможными повороты действия, когда только остаётся нестись глазами вперёд, вперёд, дальше к точке относительного покоя, потому что промежуточный занавес у Перуца, знатока читательской травли, падает регулярно.
Страшный рохля по характеру, а по призванию вечный студент и репетитор Станислаус Демба, рыщет по старорежимной Вене в поисках денег, еды, помощи. Быть может в этих поисках ему сопутствовало бы больше удачи, если бы не одно обстоятельство — на его руках наручники, которые он трепетно скрывает от посторонних глаз под пелериной. Как назло деньги ему нужны позарез. Ведь он безумно влюблён в Соню-как бы сейчас сказали "офисный планктон", а та, в свою очередь, по весьма меркантильным причинам предпочла фанфаронишку и "дутого ноля", но при деньгах, который вот-вот увезёт её, изнывающую от рутины, в путешествие в Венецию. Демба слепо убеждён, что его дело ещё не пропало — стоит только раздобыть средств дабы Соня отправилась в путешествие именно с ним, а не с ненавистным соперником. Ретроспективно мы узнаём каким именно образом на него оказались надеты наручники — в доме у скупщика антиквариата, которому он принёс вынесенные ранее из библиотеки ценные книги, его едва не задержали полицейские, от которых ему удалось сбежать, прыгнув — "Свобода! Свобода! Свобода! Всего лишь один день, двенадцать часов свободы!" — с чердака злосчастного дома... Весь его изумительный внутренний монолог мастерски уложен в 2, две, секунды! Как напоминание о чуть не потерянной свободе, клеймо, несмываемый след, делающий из Дембы отверженного, на нём остаются наручники с первой до последней страницы. Всё. Это канва. Остальное — встречи, комичные, чем-то напоминающие то раннего Чехова, то в своём безудержном комизме Зощенко, ситуации, в которые попадает несчастный Демба, в отчаянии бросивший вызов своей частичной несвободе и, конечно, своей любви, аллегорией чего можно посчитать наручники. Именно в отдельных главах, посвящённых порой кажущимся безвыходными положениям, в которых очутился Демба, разворачивается в полной мере дар Перуца-математика, комбинатора, демиурга, уж простите мне это пошлое словечко, своего собственного мира, в котором редкое ружьё не стреляет в ненужный момент. В конце этой головокружительной, бесшабашной одиссеи, по ходу которой изначальный скепсис, даже презрение к вспыльчивому и примитивному в бездумном следовании собственным страстям Дембе сменяется уважением перед его настойчивостью, в конце существовавшего лишь в голове его самого пари — "если я добуду деньги, ты поедешь со мной!" стоит вот это высеченное в белизне страницы предложение: "Что для него теперь было в деньгах! Это были раскрашенные бумажки, больше ничего." Подводя итог этого безумного дня между 9 утра и 9 вечера Демба признаётся: "Я желал лишь свободы, но теперь так устал, что желаю одного: отдохнуть." Однако Перуц был бы не Перуц, если бы оставил читателя с миром отправиться к книжному шкафу ставить роман на недавно — с его книгами не бывает иначе — покинутую им полку. Финальный поклон уводит всю вещь в какие-то заоблачные высоты и становится грустно, бесконечно грустно, да, пожалуй, и боязно — не заблудиться бы во всех этих совершенно кафкианских зеркальных лабиринтах величественного здания вымысла, всю громадность которого понимаешь лишь взобравшись на последний этаж. Следуя в этом самому Станислаусу Дембе в его самоосвободительном намерении.
Что это за роман? Шутка, эпиграмма, эксперимент, фокус? Всё из зерна — "Я никогда не знал, что в течение одного дня человек так часто пользуется своими руками." Но это только самый верхний пласт, фасад. За ним чудовищная аллегория "Великой бойни". И лишь из послесловия, которым снабжено издание романа, читатель узнаёт, что "Zwischen neun und neun" был написан Перуцем во время длительного выздоровления от тяжелейшего ранения, которое он получил воюя в рядах австро-венгерских войск на Восточном фронте. Сам автор указал на ставшую ему лишь позднее ясной параллель — судьба Станислауса Дембы это судьба закованного в цепи человечества. А железный детерминизм в метаниях венского репетитора и знатока античных языков — неукротимая цепь причин и следствий, приведших мир к катастрофе Первой мировой войны. Гениальная аллегория несвободных, но вынужденных предпринимать шаги держав, обманутых и преданных своими же правительствами народов; аллегория роли слепо-глухо-немой фортуны в судьбах миллионов, бесправия сильных и всевластия слабых, принимающих за собственную силу чужую гравитацию. А в итоге... понимание тщеты потраченных и оплаченных кровью сердца романтических заблуждений.
Всё это — возня Перуца с читателем и его, при этом, чрезвычайно ненавязчивый с ним диалог. И, разумеется, "Zwischen neun und neun" вполне можно читать словно сборник комичных, захватывающих, магических, да-да, не зря любовь Борхеса к Перуцу, магических историй. Всё это неизменно из романа в роман. Как и удивительная, высочайшей пробы, поэтичность некоторых его страниц и столь же высочайшая, неизбывная в головокружительном послевкусии первых, после финальной точки, мгновений, сладкая грусть. Неизбывная сладкая грусть.
Несколько цитат из романа, переведённых одним из пользователей Ли.ру.

Прочитав сперва абсолютные перуцевские шедевры (раз, два и три), перешёл на основанное на хронологическом принципе знакомство с его прочими романами. "Третья пуля", роман отметивший совсем недавно столетний юбилей первого издания, уже безусловно заварен на знакомых с творчеством венского математика ингредиентах: синкопированное действие на исторический развивающийся по принципу шахматной задачи (мат в три хода) сюжет, блестящие стилизованные под язык той эпохи диалоги, ныне избитый, а тогда чрезвычайно новый приём флэшбэка, лёгкий, не до приторности, налёт мистики. В идеальной аптекарской пропорции.
Формально мы имеем дело с приключенческим романом о покорении конкистадорами Ацтекской империи. Несколько конфликтующих сторон, сокровище, предательство, несчастная любовь, заколдованные дьяволом, как в "Вольном стрелке" пули. Казалось бы, литература для ранней юности, даже отрочества. Как же Перуцу удаётся оживить эти к тому времени изрядно поистрепавшиеся повествовательные topoi? Первое, благодаря удивительному свойству его прозы — незаметности автора за историей. Тухольски очень верно подметил это в своей рецензии на роман. Достигается этот эффект отсечением всего лишнего — лирических отступлений, размышлений, пейзажей. Автор всегда не Перуц, а некий рассказчик, который повествует как бы сидя рядом с нами так, как будто история им рассказываемая не выдумка, плод бессонных ночей писателя, а бесспорно бывшее, теперь должное выйти на свет. Многие при этом маскировали свои сочинения под рукопись найдённую в бутылке. Однако, не все были такими одарёнными рассказчиками, каким был Лео Перуц.
Второе, игра автором в кошки-мышки с читателем. С середины книги мы знаем кого по проклятию должны поразить заветные три пули. И начинаем строить догадки. Наши домыслы обмануты — нам представляется банальный несчастный случай, осечка. Но у Перуца всё хитроумней. В "Маркизе Де Болибаре" он разовьёт искусство с предзаданным в начале романа финалом дальше, в "Шведском всаднике" — до совершенства. Читатель знакомится с финалом в самом начале, а в дальнейшем раскручивает клубок в обратную сторону, не теряя ни толики интереса. Этюд к этому жонглированию, к фокусам с читателем и представляет из себя "Третья пуля". Этюд весьма удачный.
По сравнению со зрелыми вещами, первенец Перуца разряженней, напряжение натягивается до струны, до невозможности отложить книгу лишь временами. Действие кажется временами разухабистым, грозящим выйти из под контроля своего творца. И всё же столкновение воль и электрические разряды, располосовавшие небо Мексики, выписано с точностью хрониста. Это напряжение воль в конфликте протестантизма и католицизма, руссоистской дикости и наивности индейцев с движимыми имперскими амбициями, показанными тоталитарной ордой испанцами, их внутреннего конфликта сребролюбия с долгом совести, наконец, судьба рейнского дикого графа Грумбаха и его нежных видений заснеженной Германии, стонущей под пятой Charles Quint, честного солдата сломленного любовью к хрупкой индианке — всё это и представляет главный нерв книги.
Перуц взял чужие игрушки. Взял поиграться. Но построил из них лучшее из возможного. В конечном счёте, это и есть искусство.

С каждой прочитанной мною книгой Лео Перуца чувствую себя перед неразрешимой загадкой — каким образом лихо закрученные сюжеты его романов остаются захватывающими, будучи при этом начисто лишены дешёвой театральности и расхожих приёмов добывания саспенса. Издательства, впрочем, рекламируют Перуца спустя почти столетие после выхода его шедевров кинематографической по сути жанровой привязкой к триллеру. Вот и "Шведский всадник" — совершенно сконструированный триллер. В буквальном смысле это так, потому что начав читать роман остановиться практически невозможно — читателя бьёт дрожь от нетерпения пока поток действия не вынесет его на последнюю страницу, последнюю строчку, к последнему слову. Он предугадывает, в тревоге, краткость времени, отпущенного ему для предстоящего чтения — поездка в транспорте, свободная минутка, краткие мгновения вечернего бодрствования в постели с книгой в руках. С первых же страниц читатель погружён в ток гениально для исторического романа локализованного действия, в малом несущего эпохально большое. Уловленный Перуцем тон времени зиждется не только на глубокой эрудиции и знании впечатляющих деталей, но и на историчности языка, которым говорят персонажи. Ещё одна особенность — многозначительность этих деталей сопряжённое со знанием, что даже очевидно необъяснимое рано или поздно найдёт у Перуца более или менее рациональное объяснение вкупе с объяснением мистическим. Эта познавательная полифоничность и сближает его с течением магического реализма. Впрочем, ни в "Шведском всаднике" ни в каком-либо другом своём романе Лео Перуц не сводим к одному течению, одному если хотите прочтению. Что роднит их, проходит красной нитью через большинство его романов это игра с читателем. Вот и в Шведском всаднике Перуц затевает с ним увлекательную партию. В отличие от обычных пряток детективных сюжетов, когда читатель должен разгадать в дежурном садовнике убийцу, Перуц вооружает читателя разгадкой в первой же, пояснительной части романа длиною в дюжину страниц. Скелет простенького детектива набросан. А дальше начинается высокое искусство. Даже зная развязку, читатель оказывается вовлечён в хитро продуманную структуру фабулы предполагающей множество отдельных перипетий и поворотов, дабы вырулить на конечный ведомый читателю финал. В этой игре в классики по E2-E4 всё взаимосвязано, каждый ход важен, а слово неслучайно. За каждым преступлением неминуемо следует заказанное к нему же наказание — из самых безжалостных только намеченная в первой части сцена прощания с дочерью. Вряд ли кто-то способен не содрогнуться читая её. Шведский всадник не столько захватывающий триллер, сколько гид к тому аду, который, как известно, только внутри нас и нет его страшней.

Магия романов Перуца вовсе не в их захватывающем сюжете - он лишь потрясает внешним совершенством и завершённостью. Умение удивить читателя на последнем повороте перед финишем книги и оставить его офигевать проскочив последние строчки - вот литературная вкуснотень самого высокого класса. Перуц как бы неспешно ведёт с читателем шахматную партию, подразумевая - да, ты, читатель, может и умён и просчитываешь мои ходы на три хода вперёд. Я же пишу-то всерьёз четвёртый ход. Пятый ход. Шестой ход и седьмой. Здесь и кроется атомный реактор романа. В конце концов, читатель, возможно ладья, которую твоя пешка с таким упоением слямзала, освободила поле для комбинации, суть которой ты поймёшь лишь кладя от отчаяния короля.
"Мастер страшного суда" начинается как самый обыкновенный криминальный роман. Герой, закончив рукопись, бросает взгляд на прошедшее и ужасается тому, что всё описанное действительно произошло. И уже в этот момент читатель попадает на крючок - он волей-неволей должен довериться повествователю, становясь третьим в этой партии. Несмотря на то, что повествователь сам раскрывает свои карты, в череде захватывающих событий читатель, во всяком случае среднестатистический, не придаёт признанию сему особого значения, попросту упуская его из виду, гонясь за ловким зайцем-фабулой. Лишь в заключительных замечаниях издателя всё встаёт на свои места. Встаёт ли?
Как отчётливо видно то, что отличает настоящую литературу от литературы развлекательной. Два автора - два сюжета. "Дьяволова нога" Конан-Дойля и "Мастер Страшного суда" Перуца. Глубина уже в том, что... впрочем не будем портить удовольствие тем, кому ещё предстоит прочитать этот триллер-перевёртыш.

Вчера пришёл долгожданный исчерпывающий сборник набоковских рассказов необходимый мне для небольшого реферата о Селине через десять дней. Нужна мне была только "Весна в Фиалте" с василиском-Фердинандом, но заодно в моём распоряжении оказалось прекрасное издание с отличной подробнейшей биографией и свидетельствами современников (к примеру, воспоминания Бернара Пиво о знаменитом выпуске Апострофов с Набоковым 30 мая 1975 года. Оказывается это не ведущий подливал в чайничек вискарь, а сам мэтр настоял на выборе и марке напитка.) Однако моя главная радость - Mademoiselle O - единственный рассказ Набокова не переведённый под его чутким контролем, а написанный по-французски во время недолгого парижского интермеццо. Горит в руках, хочется немедля приняться за чтение, но есть недобитый Перуц на столике у изголовья. Впрочем, совершенно замечательный. Вот уж кого не обвинишь в затянутости - он обогнал не догоняя всех представителей детективного жанра. Сименон, Кристи, Конан-Дойль в сравнении с ним - уровень песочницы. Пожалуй, только Пессоа в своём недописанном детективе "Дело Варгаса" приближается к Перуцу по основательности проработки подводной части айсберга сюжета, но не по масштабу. А холодком каким от некоторых страниц веет! И без дешёвой эффектности, как у некоторых гуру... Так что сначала Перуц.