Так уж легла масть, что в XIX веке у нас писан первый рыцарский роман. И вот уж замок в сарацинских пустынях, поединок со злодеем, держащим в заточении заколдованную принцессу, благородный разбойник и не знающий страха шевалье. Только речь не о махровых веках, а совсем недавнем по тем временам прошлом. (Ещё живы современники событий!) Парадокс - западно-европейские романтики сдували пыль с поеденных мышами хроник, чтобы вытащить на свет божий подобные сюжеты, а пушкинская повесть не только из недавнего прошлого, так ещё и закрепила за ним намертво, не без советского диктата, ярлык реалиста. То-то, что, если у вас реалии средних веков, то написав рыцарский роман, вы окажетесь в реалистах!
Больше всего "Капитанская дочка" напомнила "Шуанов" , которых Пушкин наверняка читал. Только роли оказались политически перевёрнуты - у Бальзака ополченцы - проводники линии "алтаря и престола". Чтобы сказал А.С. о таком бунте? Впрочем, "Шуаны" разухабистее, "грязнее" выверенного, кристального пушкинского шедевра, но в своей непричёсанности как-то честнее. В "Капитанской дочке" только в сцене казни Миронова и его жены довольно схематично показана беспощадность бунта, да виселица на плоту из не попавшей в окончательную редакцию главы - в остальном приходится верить на слово. Это не почти документалистская скрупулезность Бальзака. Цензура? Как бы там ни было, а у беспристрастного читателя должен возникнуть вопрос: Пугачёв вешает, правительство вешает. Один показан страшно, а правительство в виде во всём белом императрицы - но если виселицы одни, а за царицей такие же вешатели? Вон и исполнители снуют туда-сюда и непонятно чем, кроме численности войск самозванец отличается от властей в Петербурге. Думаю, Гринев, не будь он обременён авторским заданием быть за государыню, мог бы сказать, что у него с мятежной властью чисто эстетические разногласия.
Некий историк точно приметил, что единственный здравый упрёк, который Троцкий, кстати, в свою бытность наркомом военных дел активно бравший на службы Швабриных, мог сделать Сталину это то, что тот стал диктатором вместо него. Пугачёв и Екатерина на самом деле мало чем отличаются, эстетика по боку. Не зря Емельян выдаёт себя за Петра III, а не объявляет себя народным царём. В рамках одной страны не может существовать две одинаковых по сути модели власти. Мятеж - мы меняем капитана, но не порядки на судне. Ситуативно Гринёву оказалось выгодно опереться на очаг новой власти, но он нигде не колебался именно потому что знал, что власть Пугачёва неопасна, не угроза государству. Государство рано или поздно избавится от второго малого очага власти. Потому что за ним не стояло никаких новых идей. Была бы за Пугачёвым сила сравнимая с одержимостью европейских протестантов! И то как карта легла бы! Именно поэтому-то бунт бессмысленный - не видеть же смысл в том кто кого перещеголяет в деспотстве. Беспощадный он поскольку иррационален. (См. выше) И в своей иррациональности слеп. Именно слепая сила, которая вдруг разлилась по части страны. И которую подтёрли тряпками-войсками. Своего рода зомби-апокалипсис, охвативший вдруг казаков и часть крестьян. И вот как в пропущенной главе - стоит единоличному характеру власти восстановиться, как вчерашние "укушенные" с трудом вспоминают что же ими двигало:
"На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барской двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на колени.
- Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?
- Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.
- То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады. "
Напроказят. Они только что собирались сжечь к чертям его со всеми домочадцами. Вампиры покусали. Что уж тут! Эх, жалко Дракула в тех местах не ошивался! Как магнитом тянет мужиков то к одному, то к другому полюсу власти. И Савельич со своей карикатурной, самозабвенной, иррациональной верностью такой же укушенный как и самый отпетые мятежники.

Подозревал ли Пушкин насколько его рыцарский роман в своей реалистичности чудовищен. В век Вольтера и Руссо, Дидро и Кондорсе, когда абсолютизм "дышал на ладан" в существенной части цивилизованного мира, вдруг признать, что судьба дворянина (они только что освобождены) зависит от доступа к уху короля - рыцарь вольный до тех пор, пока не напорется на своего феодала - и тогда управа только на высшей ступеньке. Вот тут проекция каких-то сугубо личных чаяний склонила Пушкина к неправдоподобному хеппи-энду. Жена дошла до товарища Сталина и белого офицера, бывшего на короткой ноге бароном Врангелем, разобравшисб отпустили.

"Капитанская дочка", если читать её не только как рыцарский роман, но и как субъективные размышления и природе русской власти представляется сейчас едва ли уютнее самых мрачных антиутопий. Вряд ли сейчас найдётся тот, кто добровольно согласился бы пожить в её мире. Вот так иногда бывает - утопия, перебродив, становится антиутопией.

Желающие ознакомиться с творчеством французской глыбы (см. роденовский памятник Бальзаку) имеют перед собою два равноценных пути: замахнуться на ПСС, т.е. на все 90 вещей составляющих Comedie humaine, рискуя при этом завязнуть и забросить чтение на откровенно слабых и проходных вещах вроде "Тридцатилетней женщины" или же прочитать Illusions perdues — "Человеческую комедию" в миниатюре и тем и ограничиться. Помимо этих двух магистральных дорог есть ещё и маленькая элегантная тропинка, ведущая к познанию Бальзака-творца, Бальзака-демиурга собственной Вселенной. Тропинка эта — чтение его малых вещей, коротких повестей. В них он предстаёт с совершенно неординарной стороны. Неуклюжий черепаший ход фабулы сменяется головокружительным течением полным крутых поворотов, сухая цифра экономических расчётов где, когда и сколько тот-то или другой персонаж будет получать ренты с полученного по наследству клочка земли в провинции сменяется захватывающей фантастикой не уступающей по силе и оригинальности волшебству гоголевских "Петербургских повестей", протагонисты, вместо того, чтобы отбывать номер будучи рупорами авторских идей (перехваченное потом у Бальзака Достоевским), вдруг оживают, наливаются кровью и жизнью — мы присутствуем при чуде рождения искусства. Чуде, тайне которого Бальзак и посвятил большинство повестей и рассказов, вошедших в этот классический галлимаровский сборник.
Открывает его Le chef-d'oeuvre inconnu — наверное самая творчески совершенная и смелая вещь всего издания. В ней читатель переносится из мира "Человеческой комедии", т.е. 1800-1840 гг. в начало XVII века, дабы выслушать притчу о тайне творчества старика Френхофера, видя всё глазами юного Николя Пуссена. Френхофер все свои зрелые годы работал над одной единственной картиной, которая была им определена стать высшим шедевром живописи, опередить и превзойти все достижения Ренессанса. Когда же в конце повести он решается показать картину Пуссену и его учителю, то те не видят ничего кроме мазни из которой торчит подобие ноги. Незадолго после сошедший с ума художник умирает. Гениальная шпилька пушкинскому "Ты сам свой высший суд", три знака вопроса перед свободой творчества, не долженствовавшей, вероятно, покидать пределов ремесла. И, наверное, проговаривание самим Бальзаком неких страхов за судьбу своего Lebenswerk — "Человеческой комедии". Что, если за гениальным замыслом и кажущимся автору совершенством скрывается видимая лишь невовлечённому в божественную кухню глазу мазня?
Вещь завершающая сборник — Pierre Grassou как бы берёт за отправную точку другую крайность. Не далёкие идеализированные авторские эмпирии, а отточенную мастеровитость, ремесленничество, доходящее до другой крайности — художник Пьер Грассу наблатыкался за годы неудачных попыток заделаться настоящим и общепризнанным метром подделывать манеру великих мастеров прошлого — Рембрандта, Доу, Тициана. Продавая свои картины демоническому скупщику старины (прямо как тот, у кого Рафаэль приобрёл шагреневую кожу), он даже не подозревал, что тот сбывает их втридорога, выдавая за произведения гениев старины. Добившись выгодным браком твёрдого буржуазного достатка он, став причудливым образом хозяином коллекции собственных фальшивок, занят в конце повести заменой поддельных картин на настоящие шедевры. Две опасности грозящие искусству в этих двух гениальных повестях — чрезмерное разнуздание творческой воли и чрезмерное её обуздание или, заметим от себя, отсутствие её в обществе заинтересованном в массовом производстве статусных объектов à la mode.
Растянутым и слишком романтизированным показался мне рассказ Un drame au bord de la mer, в котором повествуется о судьбе отшельника, убившего когда-то собственного непутёвого сына. К числу же сильнейших вещей сборника можно отнести L'Élixir de longue vie — как раз-таки гоголевского полёта повесть. Открытый глаз, ожившего престарелого отца Дон Жуана я бы отнёс к одним из самых впечатляющих сцен мирового литературы.
Maître Cornélius же повесть живописнейшая. В ней действие разворачивается в позднем Средневековье и рассказывается история любви одного шевалье и прекрасной дамы. Чтобы пробраться к ней, замужней, в гнёздышко, молодой человек устраивается подмастерьем в дом местного скряги, живущего по соседству. Правда скряга этот в городе всесильный и второй человек после короля, отправил на виселицу по ложному доносу всех своих предыдущих работничков. Этого после первой же ночной вылазки ждала та же судьба, если бы не вмешательство прекрасной дамы, внебрачной дочери короля. Она-то и выпросила у Его Величества справедливого дознания, при котором выяснилось, что сам скряга, будучи лунатиком, обворовывал себя едва ли не еженощно. Элегантная средневековая сказка прямо в духе идеалистических взглядов Бальзака на монархию. Портреты же в повести выписаны просто восхитительно и остаётся только сожалеть, что во многих своих крупных вещах Бальзак не удосужился подойти к делу с той же основательностью.
Замечательно-живописна и короткая повесть Facino Cane, рассказывающая о слепом музыканте, когда-то в молодости ведшем бурную жизнь и прорывшем в Венеции ход из каземата прямо в государственную сокровищницу. Вещь эта проникнута итальянским духом Бальзака, в котором он сродни неуёмному шартрёзному Стендалю. Романтизм здесь бьёт ключом. Италия предстаёт некой страной, где ещё всё по-настоящему и где усреднённая буржуазность ещё не поела все высокие устремления и страстные порывы пламенных душ. Эти порывы у Бальзака гениально представлены в "Сарразине", вещи почему-то совсем не известной, несмотря на внимание, которое привлёк к ней в своё время Ролан Барт.
Жанровому разнообразию сборника пошло на пользу включение в него детективной повести L'Auberge rouge — видимо первой чисто детективной истории мировой литературы с игрой в улики, расследованием, невинно осуждённым. Схожую вещь мог бы написать и Конан-Дойль, разве что искусно сдирижированное параллельное действие сразу в двух эпохах закрепляет за ней её высоколитературный статус. Говоря об этой повести стоит отметить, что с одноимённым фильмом она ничего общего не имеет.
Возвращаясь к мысли высказанной в начале замечу, что практически любая повесть этого сборника (за исключением "Драмы на морском берегу") является как бы "Человеческой комедией" в супер-миниатюре. Особенно, кажется, Facino Cane, ослеплённый, как и всё больное общество, собачьей преданностью к деньгам.

Сентябрь 1799 — именно этот период пока ещё революционной Франции выбран Бальзаком - тогда ещё либералом - не случайно. Одно из последних усилий Первой республики, перерождавшейся на глазах в империю. И Первый консул, появляясь ближе к середине романа, упоминается героями всё чаще — конфликт шуанов и республиканцев, в начале столь животрепещущий, к концу романа кажется анахронизмом. Генералы шуанерии грозятся перейти на сторону Наполеона, подозревая, что с ним на арену истории вышли силы, за которыми им, сторонникам былых привилегий, нужно идти. Но не только генералы ропщут — жестокая логика партизанской войны вносит путаницу и раздор в низы общества. Кровь отца, казнённого за предательство шуанами наполнившая сапог сына глубокий символ этого раскола прошедшего и через семьи. И хотя Бальзак в последующих изданиях не только подогнал роман под мерки "Человеческой комедии", но и явно обозначил свои симпатии трону и алтарю, читателя поражает его объективность — его описания "синих"-солдат-республиканцев карикатурно не более, чем описания шуанов. Эта взвешенность уже в первой части, описывающей засаду, в которую попадают правительственные войска. Батальная сцена разделена на несколько малых, каждая из которых удостаивается внимания автора — во всех картинах войны стендалевская основательность Ватерлоо и гибель, кровь и потроха описаны с едва ли не тарантиновским равнодушием.
Если Бальзак не демонизирует революционную армию, он не идеализирует и её противников. Возможно причина тому — раннее увлечение Бальзака либерализмом. Но что ему мешало основательно переписать Шуанов для интеграции в "Человеческую комедию" в 1845 г.? Мне кажется, причина в другом. Отбрасывая пустое подражательство Вальтеру Скотту, Бальзак-писатель не мог не признаться себе, что лубочная, приукрашенная картина шуанерии была бы художественной ложью, хоть и прельстительной для Бальзака-человека. Представить себе только, что Прилепин напишет роман о Донбассе, нарисовав при этом объективный портрет Мотороллы, Гиви и пр. - а Бальзак смог сделать нечто подобное описывая бретонских ополченцев! Читая "Шуанов" частенько ловишь себя на мысли о сходстве описываемой Бальзаком войны с украинским конфликтом. И чудесно — английские офицеры в стане восставших, дневная путаница кто на самом деле за кого в охваченных по ночам волнениями городах, разделённая церковь. Бесспорно симпатии Бальзака к делу короны не ускользают от внимательного читателя — писатель не жалеет красок для описания подпольной мессы гонимого революцией духовенства в чаще леса, но даже в этой сцене Бальзак остаётся художником, а не памфлетистом. В описании восставших - интриги, жестокость, одержимость — что в верхах, что в низах. Парень (Le Gars) - Маркиз де Монтаран - предводитель шуанов этакая бета-версия Люсьена Рюбемпре, безвольный фат, чья отчаянная смелость скорее атрибут принадлежности к высшему сословию нежели выработанное личное качество. Кажется, что мы имеем дело в начале романа с невозмутимым героем, особенно до знаменитой сцены, когда его едва не разоблачили и только вмешательство Мари спасает его от расстрела на месте. Хладнокровие, выдержка... И вдруг из-за одного поступка Монтарана всё действие сходит с рельс и несётся по непредсказуемым ухабам: неожиданно пойти на поводу у подозрения, обречь Мари на верную гибель, нарушить данное ей слово. С этого перелома описательный роман оживает. Но и местью Бальзак читателя потчевать не собирается. Ибо то, что его действительно интересует это любовь. Сильное влечение поверх политических расцветок и сиюминутных стратегических раскладов. Что скрывать, Мари ползущая по скалам что твой отец Фёдор не относится к лучшим женским образам Бальзака, но есть в ней некая дикость страсти, выпестованная глаголом привлекательность и натуральность. Как у Эштер в "Блеске и нищете" - общность профессии? Её полу-месть, полу-любовь, лавирование перед Корантаном, ещё одним мостиком в "Блеск и нищету куртизанок" к концу начинают утомлять. Она не может решиться нужна ли ей жизнь без Монтарана. Величие страстей ею испытываемых заставляет померкнуть опасности, которым Мари подвергает и себя, и своего возлюбленного. Любя люби. Ревнивые метания для Парижа, но не в ране гражданской войны с размытым фронтом, когда за любым кустом может быть кто угодно одержимый желанием тебя выпотрошить. В конце концов становится непонятно то ли Мари выруливает всё действие на романтическую смерть рядом с любимым, то ли сам Бальзак ещё неумелой рукой ведёт повествование к архитипичной каденции. Оркестровка финала вышла скомканной - какую роль сыграла фурия, влюблённая в Монтарана? Почему Монтаран всё же пошёл в Фужер хотя знал, что его там наверняка поджидает засада? Почему не расспросил Мари сразу после тайного венчания? Быть может тогда ещё возможно было скрыться от преследования. Эти шероховатости от слабости юного пера, не иначе.
Дикость шуанов сродни дикости природы Бретани, которая выписана в романе с дотошностью неимоверной. Бытописание крестьян, особенности их хозяйства, утварь, обычаи. И на этом фоне безжалостная война и взаимное уничтожение. Бесстрашная амазонка в поисках безжалостного возлюбленного, чтобы то ли убить его, то ли упасть ему в объятья. В этом все "Шуаны". Жестокая и местами скучная книга, поражающая несколькими чрезвычайно глубокими сценами.

Писатели раскрываются в своих провальных вещах. Именно в них они будто нисходят до нас, открывают нам секреты своей творческой "кухни", являют свои язвы, умело сокрытые от посторонних глаз в их лучших книгах. Начни я знакомство с Бальзаком с романа "Тридцатилетняя женщина", то наверное я бы поставил его обратно на полку не дочитав даже до середины. Здесь ещё один урок - начинать читать писателей с их успехов. Успевать с ними подружиться или уж раз и навсегда рассориться. Тогда дружба, как и в настоящей жизни, поможет сдюжить возникшие трения. Единственный минус, когда идёшь от хитов - волей-неволей начинаешь разочаровываться ослабевающей силой каждого последующего произведения. Le Père Goriot, Illusions perdues - всё это были глыбы. В них уже необузданность, лоскутность, несоразмерность, но и величие, широта, умение затормозить почти в кювете разогнавшуюся махину. В "Тридцатилетней женщине" - крупица уже почти что "каренинского" замысла, но до того несуразно реализованного, что я теперь пребываю в растерянности. Я предчувствовал, что когда-то наступит тот неловкий момент в чтении "La comédie humaine", когда сильные вещи подойдут к концу и начнётся тягомотина, за которую Бальзаку так доставалось и достаётся от критики. И вот, после восьми романов девятый оказался за гранью "болевого" порога так, что я его насилу дочитал и если бы не приключенческая пятая часть, то и решительно не дочитал бы. Но обо всём по порядку.
"Тридцатилетняя женщина" - плод многочисленных "пластических операций" над текстами конца 1820-нач. 1830-х гг., сотканными из разных рассказов и наскоро интегрированными в общий блок "La comédie humaine" путём добавления нескольких "гиперссылок". По сегодняшним меркам - подход чрезвычайно модернистский, но сам материал с которым работает Бальзак слишком уж слаб и на сей раз не смел. Если в "Le médecin de campagne" комбинация склеенных частей (Наполеон, социальная утопия, лишние люди) столь дерзка, что невольно вызывает уважение, а швы между ними не так заметны, поскольку роман создавался как единое целое, то в "Тридцатилетней женщине" пласты тем однообразны, а швы вопиющи. В целом, это даже никакой не роман, а сборник рассказов. Их шесть. Первый: молодая девушка, её отец и жених девушки, гарцующий на последнем параде Наполеона. (Привет "Сельскому врачу"). Отец пророчествует дочери несчастье в браке с пустышкой-офицером. Дщерь естественно плюёт на предостережения отца, который окажется прав. Она действительно несчастна в браке с мужем, к которому она холодна. И тут Бальзак пишет наверное самые блестящие страницы всего романа - письмо новоиспечённой супруги подруге отрочества. Затем следуют так прекрасно поддающиеся перу Бальзака платонические отношения (см.Le Lys dans la valée), нелепейшая водевильная гибель любовника (простудился, простояв всю ночь на карнизе окна). Вторая часть: страдания в уединённом замке, разговор со священником потерявшим на войне троих сыновей - романтический флер, но в диалогах доктринёрство и поза. Третья: в ней героине как раз 30 лет. У неё с мужем нечто вроде мирного договора, но рана от потери платонического любовника-англичанина на пороге торжества плоти не зажила. Тут средь шумного бала, случайно её знакомят с молодым франтом, перспективным дипломатом. Тут многое предвосхищает будущие гениальные страницы Флобера и Толстого, но в диалогах мало жизни. Разыграно по нотам, а хотелось бы дикой импровизации. Слабый рассказ Бальзак завершает интересным финалом - вместо обладания - обладание отложенное. Входит муж и обрывает первый целомудренный поцелуй. Всё, что так животрепещит случается между третьей и четвёртой частью. Частью, как мне кажется, самой слабой. Всё в ней ходульно. Даже название - "перст Божий". Разумеется порочная страсть наказана - обделённая любовью дочь от нелюбимого мужа сталкивает в реку маленького брата прижитого матерью с молодым любовником и даже названным в его честь Шарлем. Вот прямо так в лоб. Вообще, Бальзак во всём романе достаточно жесток с детьми - их погибнет ещё немало. Беспомощный фабульный ход не спасает даже весьма живописное вступление-пейзаж и элегантное появление самого автора, якобы наблюдавшего всю сцену лично. Часть пятая - сентиментально-приключенческая часть, благодаря которой разрозненный роман получает инъекцию адреналина и добегает до финиша. Здесь есть всё: окровавленный душегуб в бегах, заморские страны, пираты, случайные встречи на постоялых дворах. Судьба повзрослевшей дочери печальна - недостаток материнской любви (об этом говорит, кажется, сам автор) толкает её на побег из отчего дома с разыскиваемым полицией убийцей. Через несколько лет разорившийся было отец возвращается во Францию из Южной Америки везя с собой целое состояние и - какое совпадение! - его корабль у самых берегов Франции (это так нужно автору, такой повествовательный костыль) их корабль берут на абордаж пираты. Кто бы вы думали капитан корабля? Зять поневоле, а дочь - владычица морская. Короткое свидание и возня с внуками - и отец уже плывёт домой с гостинцами для семьи. Ещё через несколько лет, когда отца не уже не стало, наша женщина, которой уже далеко за 30 случайно встречает на постоялом дворе умирающую дочь-пиратку. Все, за исключением одного, её дети погибли в кораблекрушении. Последний умирает на глазах у читателя вместе с блудной дочерью то ли простившей, то ли не простившей свою мать, чья назидательная реплика завершает неудачный рассказ. " - Ta soeur voulait sans doute te dire, Moïna, reprit madame d'Aiglemont, lorsqu'elle fut rentrée dans sa chambre, où elle fondit en larmes, que le bonheur ne se trouve jamais, pour une fille, dans une vie romanesque, en dehors des idées reçues, et, surtout, loin de sa mère." Лубок, чистый лубок. Идея была бы занимательной, но инструментарий! В шестой части, как водится, показана смерть героини. Умирает она, видя, что её младшая дочь - на сей раз по всей видимости от любовника - как сказали бы в сериале "Элен и ребята", готовится "наделать глупостей", завязав внебрачную интрижку и поставив под угрозу свои светские перспективы, которым наша многострадальная, к этому моменту разменявшая шестой десяток героиня посвятила остаток жизни. Она как бы меняется местами со своим же отцом, который когда-то на заре её молодости предупреждал её, глухую и слепую от увлечения юным лихим офицером. Вот такая кольцевая композиция - кошка укусила себя в хвост. Пикантна нотка инцеста, ведь дочь готовится завязать отношения со своим сводным братом, о чём мать так и не решается ей поведать. Холодность дочери убивает её. Подытоживая свою жизнь, героиня говорит, что странно быть одинокой, имев за всю жизнь пять детей, но такова судьба. Нет, таков Бальзак. Кажется, что здесь примитивное морализаторство - наказание искавшей счастья вне брака. Однако у Бальзака здесь идея как всегда социальная. В больном обществе и брак болен. И измена не выход. Брак по расчёту, брак по любви, одиночество, поиск счастья - всё это разноцветно раскрашенные тупики. Счастье если и возможно, то только как временное зависание в воздухе перед тем как рухнуть в пропасть. Зачем только для придания всему этому литературной формы ему потребовались пираты, случайные встречи и банальная сентиментальщина самого среднего эпигона Шодерло де Лакло? В отдельных рассказах это бы не так бросалось в глаза, но будучи объединённым вместе под единым и столь наобум выбранным названием (почему не "17-летняя женщина и не 50-летняя?") все шесть рассказов усугубляют диссонанс зиждещийся в каждом и отторгают друг друга, несмотря на композиционные трюки и усилия автора. Романом в подлинном смысле слова "La Femme de trente ans", так и не стала.

C'est l'Évangile en action.* - так характеризует Бальзак свой удивительно сумбурный даже по бальзаковским меркам роман "Сельский врач". Упоминание Евангелия не случайная дань эпистолярному стилю. В письме к госпоже Ганской Бальзак вновь настаивает, что завершает роман совершенно евангелический.** Вот, казалось бы, ключ к пониманию романа! Почему же тогда сразу после своего опубликования "Сельский врач" подвергся уничижительной критике в печати именно за свою сумбурность и непонятность? Вердикт литературной критики звучал безапелляционно: "On a beau chercher, on ne voit pas ce qu' a voulu faire l'auteur"***. Ничего кроме жалкого закоса под утопии прошлого в романе не увидели.
Предположим, что критики остались недовольны хаотической композицией романа и фактически отсутствующей фабулой, которую можно описать схематично так: немолодой офицер приезжает в маленький городок, знакомится там с мэром по совместительству местным врачом, тот рассказывает ему историю городка и проведённых там реформ, тащит на вызовы, знакомит со всеми примечательными обитателями, все они травят байки, изливают друг другу душу и под конец офицер отдает своего усыновленного шестнадцатилетнего онаниста на воспитание врачу, а через восемь месяцев узнаёт из сыновьего письма о смерти благодетеля, которого оплакивает вся округа. Конечно, во французской литературе уже были такие смелые композиционно романы, как "Jacques le fataliste" Дидро, но публика к 1832 году знала Бальзака прежде всего, как автора эффектно-фантастических с изрядной философской подливкой романов вроде "La peau de chagrin", где действие развивается традиционно, последовательно добираясь до развязки. Между тем именно композиционная рыхлость романа делают его чрезвычайно занятным - вместо традиционного приёма "причина-следствие-причина" в "Сельском враче" господствуют некие очаги, блоки, пласты повествования связанные, но не зависящие железно друг от друга.
Первый и важнейший пласт для самого Бальзака - это пласт евангельский. Если Достоевский, создавая "Идиота", стремился представить Христа в современном мире прямо скажем весьма неоднозначно, то кумир его юности Бальзак осуществил такой условный перенос вроде бы позитивнее и недвусмысленней. Если принять за верную мысль, что доктор Бенаси и есть воплощение Христа. Что допускало бы такое предположение? Во-первых, Бенаси, как Иисус врачует и исцеляет. Он делает это совершенно самоотверженно с момента появления в городке до дня своей смерти. Бенаси не воскрешает из мёртвых, а лишь приходит дабы убедиться, "что не случилось никакого несчастного случая вызванного скорбью или для подтверждения смерти." Надо оговориться, что такой прямолинейный ход с воскрешением поставил бы под сомнение правдоподобность всего рассказа. К тому же и без него ясно, что доктор Бенаси многих селян возвращал "с того света". Во-вторых, Бенаси деятельно творит добро, ведя подшефную деревню к процветанию и благоденствию. В-третьих, его мученически описанная гибель (немного пафосно и фигурально выражаясь, его вызвало на Небо послание любви) и всенародное оплакивание. В-четвёртых, Бенаси буквально одержим мыслью о страдании детей, которые он берётся во что бы то ни стало предотвратить. (отсылка к страстям Иисуса-Сына Божьего.) Против отождествления Бенаси с Христом говорит прежде всего поистине большевистская энергия с которой он взялся за преобразования в своём краю, депортировав сперва всех до одного умственно отсталых. Одному только он дал спокойно умереть дома, потому что за него вступилась вся деревня. Христианский ли это поступок? К тому же Бенаси человек, в молодости много страдавший и ломавший жизнь окружавших его в ту пору людей. Его посвящение себя служению людям хотя и выглядит при желании предопределённым, но никак не в евангельской степени. Христос же не кутил, как Бенаси прежде, чем креститься у Иоанна Предтечи! Читать далее...

В Le medecin de campagne Бальзак пишет: La vraie politique d'un pays doit tendre a l'affranchir de tout tribut envers l'etranger, mais sans le secours honteux des douanes et des prohibitions. L'industrie ne peut-etre sauvee que par elle-meme, la concurrence est sa vie. Protegee, elle s'endort ; elle meurt par le monopole comme sous le tarif.* 1833.

*Тут правильная политика должна быть устремлена на то, чтобы страна не зависела от иностранных держав, но без постыдного барьера таможен и запретительных систем. Промышленность можно спасти только при ее же помощи: конкуренция — это жизнь ее. Покровительственные меры ее усыпляют; монополия и заградительные тарифы — для нее смерть. 1833.

Вот ради таких фраз я и читаю Бальзака. Они, как жемчуг в пучине неправдоподобного, искусственно-ходульного, полного условностей, общих мест и ложного мудрствования. Как вершины покорённые и тут же покинутые его неугомонной и всеядной мыслью. За них Бальзаку прощаешь всё - отсутствие стиля, чувства меры и пространные рассуждения годные разве что для второсортного блога.

Les jouissances que donne la passion sont horriblement orageuses, payees par d'enervantes inquietudes qui brisent les ressorts de l'ame.

Je sentis combien il est difficile de devenir l'ami d'une femme longtemps desiree.

Первую часть прочёл на одном дыхании, из гоголевского портрета чем-то таким закоулочно-паутиночным повеяло, потрясающе. Вся фантастика как бы прорастает сквозь обыденность и дотошное описание. Оттого и действует убедительней. И когда Рафаэль встречает на улице друзей в конце невольно вздрагиваешь.
Вторая часть - La femme sans coeur - оставила смешанные впечатления - много фальши. Ну разве мог Рафаэль на пятом часу кутежа после пары бутылок шампанского так складно рассказывать свою жизнь? И я побился бы об заклад, что его дружбан Эмиль давно бы уснул, слушая такую стодвадцатистраничную исповедь. В самой истории отношений Федоры и Рафаэля - сносный, но временами неловкий анализ извечной темы. Но после Лакло многое здесь у Бальзака читается, как этюды второсортника. И эта сцена за занавеской... Это уже нечто из аффектов Достоевского.
Возможно ли, что Рафаэль не воспользовался талисманом, чтобы восторжествовать хотя бы физически над Федорой?
В Agonie уже чистая философия. Случай на водах напомнил Героя нашего времени... Всё это влияние Бальзака на русскую литературу ещё предстоит исследовать. И не отдельными всплесками статей.
А сколько в романе основополагающего для всей Comeґdie humaine! Эскиз общества, куртизанки, игра, журналистика... Весь Werk в миниатюре! Бальзак влечёт сочетанием гениального и ужасного. Влечёт магнетически, распихивая соседей по полке, разрастаясь на ней, как некая шагреневая кожа наоборот.