...вырос быстро и стремительно, что соседский ребенок: будто позавчера принесли из роддома кульком, перевязанным подарочной ленточкой, будто вчера во дворе бегал, прыгал, стучал неистово лопаткой под твоим окном, а сегодня глядь – вполне половозрелый юноша, хоть и озорной щенок. Отрастил вторичные половые признаки, всю эту рослую траву, пышные кусты и курчавую зеленую бороду, огрубел голосом, оформился телом, пошел в гормональный разгул и разнос. Давеча клеился к Полнолунной, пусть неумело, но лихо: практически на все деньги, оставленные ему в наследство старшим братцем Мартом, скупил фейерверки из цветов одуванчиков, сакур, яблонь, груш, нарциссов, многих тюльпанов и вкраплением сирени, на мелкую сдачу взял свечи каштанов; принарядился пышно и цветасто, чуб зачесал хохолком, вместо цыган позвал с собой певчих птиц и дурниной орущих котов. Пришел посреди ночи к ней и давай выдавать коленца, рулады и неистово скакать. А Полнолунная, сучья дочка, раскухкудахкалась, как квочка: «Я маю-месяцу отдана, я буду век ему верна!»

Так бы и пропал, сгинул наш пацан в начале любовной тропы, если бы вчера, в пятницу, на крутом повороте судьбы не повстречал старого пройдоху Ветра. Этот и приютил, и напоил, и фольклору «Напился, ругался, сломал деревцо – стыдно смотреть людям в лицо» обучил.

Вчера апрельские погоды бесновались, буйствовали ветром, швырялись неистово сломанными зелеными ветками. Добиралась домой по вечеру короткими перебежками. Если бы не по вилку молодой капусты в руках, нервически прихваченной на рынке для салата весенних будней и голубцов выходного дня, точно бы взлетела не Мери так Поппинс вместе со всеми своими шпильками и булавками, туфельками и шляпками, с джентльменом седым и мальчишкой любым.

Ночью снилось страшное, типа «Все пропало!». Утром вышла в наружный мир с закрытыми глазами, как в открытый космос, разлепила веки ярким солнцем, глядь – а всё и все на месте, даже лучше, ярче и прозрачнее прежнего.

И небо высочит, и Борисфен течет, и даже зеленый пацан Апрель, опохмелившись пивом, вышел стройными рядами спортсменов-рыбаков в надежде клева.

Верить в клев – хорошо, жить клёво еще лучше, вот и я побежала. На базар, с базара быстро домой (с творогом, редисом и многой зеленью), потом тут же, снова на свою привычную тропу  десяточки, после отдыхом на балконе пить кофе-чай вприкуску с книжкой. Там отхватила неожиданно-нежданно у солнца эритему голыми руками, расслабленным лицом и свободой декольте. А вечером театр. Опять на Андреевском, все то же "Колесо". Нарядилась то ли городской дурой, то ли городской потешницей: чулки цвета крови, разбавленной чернилами, цвет сумки под хвост, на грудь – платьице серенькое, простенькое, в облипочку, в глаза – буковки через очки. В общем сразу, с кондачка, и не разберешь: то ли нас выбирают, то ли мы выбираем.

Вышла после спектакля и серой шейкой захотелось… нет, не селедки, не мяса куском с кровью, и даже не шоколадного «Кайзервальда», а простой и прозрачной, как слеза, водки.

Мой апрель, мой "настоящий" месяц рождения, мать его опять заново за ногу, это ведь то самое мое внутреннее время, когда жизнь поминает смерть, а смерть поминает жизнь (с каждым годом, прибывающим календарем, ты выстреливаешь все ярче и контрастнее). Две клетки встретились, соединились в зиготу с превращением в морулу, тутовую ягоду цвета крови, разбавленного чернилами. И этот год, похоже, меня не обойдет – ни чернилами, ни кровью. Не обойдет меня апрель, не пройдет мимо, выстрелит в самую ту тутовую ягодку.

Но, памятуя напутствие Штирлица о последней фразе, кажу очередное субботнее. У кого-то сто видов из одного окна, а у меня – вместо окна мост. Мост «Хава Нагила». Есть такая еврейская песня радости, поется звонко. Текст, на самом деле, очень прост: будет веселье, будет веселье, будет веселье, радость и жизнь!