ПАМЯТЬ ВОЙНЫ |
Дневник |
Так получилось, что не было у меня никогда особой причины задумываться над глубоким смыслом такого затёртого понятия, как «даю слово...» Нет, знал я, конечно, что давать слово, тем более честное, и не держать его — не лучший показатель человеческого воспитания. Но всё равно значение этого выражения не казалось мне раньше строгим табу. Кто-то дал слово и не сдержал его — всякое бывает. Бог ему судья. Разные обстоятельства и жизненные причины, факторы времени и места, да и люди-то, по большому счёту, бывают разные. Не было у меня причины глубоко вникать в смысл этого понятия, пока не произошёл один случай.
В тот год стояла тёплая осень. Пригласили меня на деревенскую свадьбу друзья, не то чтобы близкие, скорее, хорошие знакомые. А ещё точнее, бывшие однокурсники по институту, где я был внештатным фотокором местной газетёнки. Снимал субботники, собрания, выезды на природу и в подшефный совхоз на сбор яблок, одним словом, фиксировал «для вечности» все те мероприятия, жизнью которых жили в то время все наши вузы, да и вся «одна шестая» планеты. Ну а поскольку получалось у меня неплохо, это в конечном итоге и послужило пригласительным билетом на свадьбу, куда как бы между делом, заодно, и, между прочим, позвали меня друзья. В тот день всё сопутствовало удачной организации намечавшегося мероприятия. Столы накрыли прямо на улице, во дворе большого деревенского дома. Лишь мельком я насчитал более ста человек, приглашённых на этот светлый праздник жизни. Гуляли весело и шумно. Каждый произносивший тост старался сказать лучше и «красившэ» других, но после «принятого на грудь» не у всех это получалось. Но, как всегда, завершающее всякое выступление сакраментальное «Горько!», дружно подхваченное присутствующими, сглаживало допущенное косноязычие.
Громкие эстрадные ритмы, готовые «взорвать» клубные колонки изнутри, сменяли весёлые песни довольных гостей. В общем, гуляли все, на все и как все. Было видно не вооружённым глазом, что свадьба удалась. И я, добросовестно отщёлкав все фотоплёнки, наконец-то добрался до праздничного стола. А поскольку ввиду ответственной миссии свадебного фотографа ещё ни разу не «пригубил», а в одиночку, сами знаете, не принято, то стал искать «группу поддержки». Девиз — «Трезвый на свадьбе — шпион!» соблюдался неукоснительно: никто не хотел быть «шпионом». Забавное занятие, скажу я Вам, наблюдать за спектаклем под названием «Свадьба» глазами трезвого человека. И вот среди всей этой увеселительной чехарды, музыки, танцев, матерных частушек, братания расслабившихся родственников, поздравлений жениху и невесте, бросился мне как фотографу, привыкшему схватывать сюжеты «на лету», один момент. Единственный человек, близкий со стороны невесты, и находившийся рядом с ней, был абсолютно трезв. Грустные глаза, глубокие морщины на лице выдавали в нём человека, много повидавшего на своём веку.
И я в итоге не ошибся.
Поздно вечером, когда первые звёзды расцвели на тёмной поляне осеннего неба, и основная часть гостей ушла под гармонь на берег реки, суетливые тётки стали убирать со столов оставшиеся «трофеи». И я уже собирался «по-английски» покинуть сиё мероприятие, но тут увидел того самого пожилого мужчину, тихо и мирно сидевшего на низенькой лавке в саду дома. Он курил, о чём-то думал. Мне торопиться было некуда, а спать не хотелось, и я присел рядом. Попросил закурить. Постепенно завязалась душевная беседа, из которой я узнал, что зовут моего собеседника Константин Иванович. Он ветеран войны, все четыре года прошагавший от Москвы до Берлина в составе 1-го Белорусского фронта наводчиком сорокапятки.
Два ранения и контузия. Три ордена и медали. И вот тут я вспомнил статистику, вычитанную мной в какой-то военной энциклопедии, по которой даже теоретически пройти все четыре года войны по её передовой, не в тылу, не в партизанах, не в лазаретах, а полный четырёхлетний отрезок в расчёте обычной штатной сорокапятки, и вернуться живым, было просто невозможно! А он вернулся, вернулся-таки домой, в свою родную деревню на берегу реки Суры. И спросил я его, предварительно извинившись за нескромность, почему он сегодня остался трезвым — ведь внучку замуж выдавал...?! Он долг молчал, а потом сказал:
— «Слово я дал на войне, что если вернусь, то брошу пить и ругаться. Женюсь, рожу троих детишек и никогда, ни разу не закричу и не обижу жену, стало быть, и мальцов. Никогда!..»
— И что же за слово такое Вам, Константин Иванович, пришлось давать? — не унимался с вопросами я.
И вот какой рассказ, был мною, услышан.
Шёл 1942 год. За спиной уже было 300 дней той войны, по меркам которой уже умудрённый суровой военной жизнью солдат Константин Повелихин в расчёте 45-ти миллиметрового орудия, сорокапятки (как звали его бойцы), занял оборонительную позицию на окраине небольшого городка, приготовившегося к своему неизбежному жертвоприношению. Бой был тяжёлым и затянулся на весь день. Немецкие танки лезли, как саранча, измотав и практически уничтожив в неравной схватке нашу оборону по всей линии. Лучи заходящего солнца уже не пробивались сквозь зарево и дым сдающегося врагу города. И, как насмешка, команда — «...Отступаем!» прозвучала тогда из трубки полу разбитого полевого телефона.
Поздно, слишком поздно... Не было больше роты. Одно орудие и пять бойцов — вот и вся рота, а точнее то, что от неё ещё осталось. Хотя пусть и поздняя, но такая долгожданная команда всё-таки давала шанс. Шанс остаться живыми. И тогда комвзвода сержант Цыплаков приказал: перед тем как отступить, дострелять оставшиеся снаряды, чтобы не тащить их с собой. Два последних, что подтащили ранее, отправились в сторону противника практически без наводки. Оставался ещё один ящик. Его держали в полуразрушенном доме культуры, у стен которого и была их огневая позиция.
— Повелихин!
— Я, товарищ сержант...
— Тащи снаряды из последнего ящика. Подпустим крыс поближе...
— Есть! — уже находясь спиной к орудию, низко пригибаясь к земле, выпалил солдат Повелихин и побежал к зданию. Притащил один снаряд, побежал за вторым. И вот в тот момент, когда он вытаскивал его из ящика, готовясь тащить, как малое дитятко к «мамке», — к поцарапанной, раскалённой пушке, сильный взрыв остановил его. Заложив уши и ослепив жёсткой пылью глаза, он толкнул его, отбросил назад, со всего размаха ударив в грудь и по голове. Это был выстрел немецкого танка, неожиданно выползшего на прямую наводку. А когда осела вздыбленная земля, на месте, где только что стояло орудие, дымилась воронка с куском обезображенного металла в центре. И никого в живых. Никого... Глаза слезились, сильно болела голова. Из ушей текла чёрная кровь. И ничего, абсолютно ничего не было слышно. Как будто в один миг закончился бой, и наступили долгожданная тишина и покой. «Контузило, но живой...»
Эта мысль возвращала в реальность. Рядовой Повелихин, завалившись на бок и прижавшись затылком к стене, сидел, засыпанный осколками кирпичей и деревяшек. В ногах валялся тот самый снаряд, по иронии судьбы спасший ему жизнь. Щупальца арматуры прижали ноги, встать не было ни сил, ни возможности. Оставалось одно: сидеть, смотреть и обречённо принимать происходящую действительность.
А действительность была, хуже не бывает... Остатки дивизии, три дня сдерживающие натиск немцев, обескровленные, измотанные и разбитые, отступили. Отступили под непрекращающимся огнём врага, даже не успев забрать с поля боя раненых. Да и были ли они, раненые, и сколько и где — никто никогда не узнает. И он тоже не мог ничего этого знать, потеряв ощушение времени и пространства. Всё, что можно было сделать в той ситуации, — это ждать. Ждать, когда спасут, что не бросят, найдут, вытащат... Просто ждать чуда. Чуда, которое может произойти даже на войне, даже в такой, казалось бы, безвыходной ситуации. А разрушенная стена напротив, как в немом кино, вздрагивая от очередного взрыва, стряхивала с себя новый слой едкой пыли. И каждая новая пуля, попадая в неё, выбивала чёрными «кружочками» свой рисунок, откалывая грязную штукатурку. И всё чаще вздрагивала стена, и всё меньше места оставалось для этих «кружочков». Так, почувствовав надвигающуюся неизбежность, солдат стал молиться...
Отбитая за годы Советской власти вера в Бога вдруг проснулась в уставшей и измученной, испуганной и очнувшейся душе, и как последний шанс на спасение пробивалась молитва эта из самого сердца, где, оказывается, и жила все эти годы, не разбуженная, а бережно спрятанная в подсознании, переданная мудрыми предками. И пусть была она нескладная, обрывистая и неуклюжая, как малое дитя, но сила веры делала её настоящей.
— «Господи, спаси и помилуй. Господи, спаси и помилуй...», — беззвучно повторяли и повторяли губы. Слёзы и страх, надежда, и вера, были вложены в эту простую, но искреннюю молитву. И, как клятвенное обязательство, способное придать силу и вес молитве, Константин обещал, что если убережёт его Господь, если вернётся он живым домой, то станет другим. Совершенно другим человеком. — «Только спаси, меня Господи, и ты увидишь, что всё пагубное в человеке: пьянство, злобу и слово бранное — выброшу из сердца своего. — Спаси меня, Господи... Спаси и помилуй...». Какой долгой была эта молитва, теперь уже и не вспомнить, но то, что произошло потом, забыть невозможно...
От очередного сильного, и видимо близкого взрыва, от стены, что была напротив раненного солдата, вдруг отвалился большой кусок старой многослойной штукатурки, открыв под собой лик Спасителя. И глаза Его, казалось, смотрели прямо в глаза солдата, словно услышав молитву, и посылая знак свыше, внял Господь этой молитве. И долго не мог отвести своего взгляда рядовой Повелихин от этого строгого и прекрасного лика. А был этот разрушенный войной клуб не чем иным, как переделанной когда-то старенькой местной церквушкой. Новая Советская власть, не пожалела извёстки, краски и белил, чтобы как можно тщательнее спрятать любое упоминание о прошлом. Так по всей Руси-матушке уничтожалось многовековое наследие нашей православной культуры. Именно так большевики своим «мечом воинствующего атеизма» вырубали корни русской души. И наказанием за грехи вдруг показалась война эта, простому русскому солдату — Константину Повелихину. И как немой упрёк, как напоминание, как знак услышанной молитвы, смотрел Спаситель со старинной настенной росписи прямо в глаза бойцу. Смотрел спокойно и всепрощающе. И понял тогда Костя Повелихин, что услышал Господь молитву его. Услышал, простил и благословил. И тут же пропали страх и чувство безысходности. Но от усталости, ранения и переполнивших душу чувств солдат потерял сознание.
Он не видел уже, ту молоденькую медсестричку, которая на себе вытащила его сначала из-под обломков здания, а затем волоком, на плащ-палатке с передовой. Очнулся он уже в медсанбате, а поскольку ранение оказалось не тяжёлым, то через две недели снова ждали его передовая, новый расчёт, новые боевые товарищи. Но всё время, все три оставшихся года войны случай тот согревал солдатскую душу и сердце. Молитва вселяла уверенность и бесстрашие. Словно знал солдат, что теперь с ним нечего не сможет случиться.
Он знал, он был уверен, что пройдёт всю эту войну и победит, а когда вернётся домой, обязательно сдержит данное в той молитве слово. И он вернулся.
Он сдержал своё слово.
Метки: торжество православия молитва |
Сила молитвы Иисусовой |
Дневник |
Метки: торжество православия молитва Сила молитвы Иисусовой |
Заказ треб в церквах и монастырях православного Иерусалима |
Дневник |
Заказать чтение Неусыпаемой псалтири
Православные церкви и монастыри на Святой Земле где совершаются Богослужения
foto vizaviz Иерусалимская православная церковь (Иерусалимский Патриархат)
1.Монастырь св. Феодосия Киновиарха Русская Православная Церковь заграницей РПЦЗ МП
1. Елеонский Спасо-Вознесенский женский монастырь
4. Воскресная школа в Вифании
· Поминовение на Божественной Литургии
|
Метки: торжество православия молитва монастырь |
молитва за усопших на Архангела Михаила |
Дневник |
Метки: торжество православия молитва поминовение усопших молитва за усопших на Архангела Михаила |
Духовный тупик |
Дневник |
Бывает так, что давно воцерковленный христианин упирается как бы в духовный тупик, в некую исчерпанность привычной практики своей духовной жизни. Все, что раньше работало, не срабатывает, нет привычного и ожидаемого результата от чтения молитв, от исповеди и богослужения. Душа жаждет встречать Христа, как раньше, и радоваться этой встрече, а не получается.
Протоиерей Федор Бородин
Иногда это просто результат лени. Но бывает, что такое происходит и с настоящими тружениками духовной жизни. Это очень больно, как больно разлучаться с любимым. Что делать?
Надо внимательней прочитать слова Христа, где Он говорит: «Я есть путь, и истина, и жизнь» (Ин. 14:6). Христианство – это путь, процесс, длиною в жизнь человека. И мы – путники.
Мы уверовали в Иисуса Христа, когда полюбили Его, и как путники, вышедшие на дорогу, не знаем, что будет за вторым или третьим поворотом. У нас есть Его обещания о том, что Он с нами во все дни, и наши надежды на это, есть какие-то карты, составленные теми, кто прошел путь, но мы не знаем, какие лично нас будут ждать испытания. А испытания будут, и эта потеря общения с Богом, может быть, главная из них.
Если мы посмотрим жития многих святых, то увидим, что даже величайшие святые упирались в подобные тупики богооставленности.
Из-за нерешенных вопросов жизни по вере был на грани отчаяния Антоний Великий, который кричал Богу: «Где Ты был, когда мне было так тяжело?!» Мы знаем, что нашего почти современника, преподобного Силуана Афонского, Господь промыслительно оставлял в очень тяжелых испытаниях на многие годы.
Видимо, некое ощущение исчерпанности практической стороны церковной жизни – это то, что на нашем пути Господь каждому на какой-то момент приготовил как испытание. И если мы верим, что Христос для нас есть путь, то мы должны верить, что и это испытание дано нам Его промыслом для того, чтобы мы чего-то достигли, чего-то поняли и что-то преодолели, что-то переросли внутри себя.
Лет десять назад я ехал в метро в час пик, и на кольцевой станции «Парк культуры» встретил своего друга по семинарии, игумена Н., скажем так. В семинарии он был мне достаточно близким человеком и, наверное, он был лучшим из нашего выпуска. Он был человеком, который за четыре года ни разу ни на кого не повысил голос, всем всегда помогал – такой монах, аскет и молитвенник от чрева матери.
Он ушел в один прославленный русский монастырь, и сердце за него всегда было спокойно: если представить себе настоящего христианина – современника, то это он.
И вдруг я его встречаю в метро. У нас такая ситуация, что просто болтать фальшиво о том, «как дела?», «все хорошо», мы не можем, а обстоятельства не позволяют говорить долго – он торопится, и я тороплюсь, и кругом жуткая толкотня.
Я ему говорю: «Помолись за меня, что-то мне тяжело». Он смотрит на меня с болью в глазах и говорит: «И ты за меня помолись, я что-то в таком тупике!» Я подумал тогда: «Этому праведному человеку так тяжело – на его монашеской стезе. Ему Господь приготовил это испытание, потому что любит его и воспитывает».
Что касается каких-то практических моментов, тут трудно дать совет. Мне кажется, что нужно все равно продолжать исповедоваться, все равно молиться. Надо еще понимать, что вся молитвенная практика, которая нам давалась в начале нашего пути как общеобязательная, она достаточно условна, на мой взгляд.
Молитвослов, который берет в руки вновь пришедший в Церковь, с утренним правилом, с вечерним правилом, с корпусом молитв, подготавливающих человека к причастию, можно назвать учебником. Там есть молитвы святых людей: Макария Великого, Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоуста, Василия Великого, то есть молитвы тех людей, в духовном опыте которых Церковь не сомневается. Мы берем этот молитвослов и много лет по нему читаем эти молитвы для того, чтобы научиться собирать в себе такой же точно молитвенный настрой.
Может прийти такое время, и к каждому оно приходит, когда захочется молиться самому. Или почитать что-то другое. Потому что человек, научившись по молитвослову готовить себя к Святому причащению, может в какой-то момент понять, как сейчас ему лучше выполнить цель этого правила. А цель правила именно в подготовке к причастию, и он лучше подготовится, если просто постоит в тишине и почитает Иисусову молитву или акафист, или Священное Писание, может быть, Псалтырь.
То есть взрослый закаленный христианин, научившийся по этому учебнику, может сам уже подбирать себе то, что приведет его в нужное молитвенное устроение.
И чем дольше человек живет в Церкви, тем меньше должно быть священнического, духовнического контроля над тем, какие молитвы он читает. Внимание духовника больше следует направлять на то, достигает ли он настоящего молитвенного предстояния Богу или нет.
Вот это вопрос, за которым должен следить священник, чтобы, если человек не читает правила по лени или он читает что-то не то и не так готовится, сказать ему: «Знаешь, вот здесь ошибка, нельзя приготовиться к причащению, не собирая в себе вот такой настрой. Должна быть радость, должно быть желание причастия, должна быть примиренность со всеми, должна быть истинная вера и сокрушение сердца. Что вам лучше помогает стяжать такой настрой?»
И человек скажет: «Батюшка, мне помогает вот то-то сейчас, на этом этапе жизни». Может быть, это и есть как раз та педагогика, об отсутствии которой говорит в своейстатье отец Петр (Мещеринов)?
А человеку, давно воцерковленному христианину, конечно, надо за собой в этом внимательно следить.
Когда я был маленький, мы с отцом и сестрой ехали на велосипедах через одну деревню в Ярославской области. Деревня располагалась на высоком холме, и там был колодец, глубиной, наверное, метров сорок. Папа мне сказал, показывая в колодец: «Смотри, видишь там маленький квадратик неба внизу. А представляешь, туда солнце заглядывает на полминуты в полдень и все. Солнце проходит и больше никогда не освящается дно колодца. Но вот эти полминуты там освещено все».
Цель любого правила – вот так свою душу просветить Божьим присутствием, поставить себя перед Богом. Утром, вечером. Это мало – утро и вечер. Читаем святого Давида: «Седмерицею днем хвалих Тя» (Пс. 118:164). То есть семь раз в день этот занятый правлением воюющей державы человек, великий святой, все оставлял и, видимо, уходил в задние покои и хвалил Бога. Поэтому, это и Давид, которого мы так любим, которым так восхищаемся, потому что он всю суету заканчивал, и душа его полностью открывалась перед Богом. Это было его предстояние Богу.
Мы должны этому предстоянию научиться, утром, вечером – минимум. Лучше чаще. Или, если позволяет род деятельности, почти постоянно. Что тебе помогает сейчас на твоем этапе жизни в этом?
Допустим, я в семинарии изучал пророческие книги. Я их прочел, как и было положено по программе, что-то из них понял и закрыл. Они меня, как сейчас говорят, не зацепили. Прошло лет двенадцать, я давно был священником и вдруг начал их читать и не мог оторваться. Читать, переписывать, искать комментарии, думать. Они для меня открылись. Особенно пророк Иеремия глубоко запал в сердце. Для меня это было предстояние Богу. Я читал, и после у меня появлялась настоящая молитва.
© Виталий Липатов / Фотоклуб Правмира
Все люди разные, Господь это знает. И молитвенные правила воцерковленных христиан постепенно становятся разными. Это нормально и естественно. Вот бывает, допустим, так, что я готовлюсь к службе, читаю Правило ко святому причащению и понимаю, что оно скользит мимо меня, потому, что глаз «замылился».
Возвращаюсь, вновь читаю две-три молитвы, вижу, что у меня они звучат фальшиво. Тогда начинаю их переводить. Сам, своими словами, для себя. Так восстанавливаю связь текста с моим умом. Это бывает не часто. Может быть, раз в год или раз в полгода. Мне помогает.
Я восстанавливаю мой разговор с Богом.
Не люблю словосочетание «вычитывание правила» перед причастием, есть в нем какая-то фарисейская пустота. Ты должен не вычитывать, а поговорить с Богом. Это ведь и тексты соответствующие: эти молитвы написали Василий Великий, Иоанн Златоуст. Они готовились к причастию как к реальной встрече с Богом. А мы часто просто прочитываем эти молитвы, даже не погружаясь в них. Вот это категорически не нужно делать.
Нужно попытаться встать пред Богом, полностью до самого нутра своего, до самого дна, как до дна того колодца. А что тебе сейчас помогает вот это правильно сделать, чем дольше ты ходишь в церковь, тем лучше ты сам понимаешь.
У нас нет жесткого условия такого, чтобы обязательно прочитать три канона. Мы должны принадлежать правой вере для того чтобы причащаться, иметь сердечное сокрушение, то есть покаянное устроение, иметь твердое желание причаститься и мир со всеми. А вот чтобы этого достичь, нужно как раз некое правило. И в разные периоды жизни христианина оно может быть разным.
Молитва – это особое искусство, великое искусство, творчество. Разговор с Богом – высшее творчество, которое доступно человеку. Надо человека научить этому творчеству. Это и есть педагогика воцерковления. Она может длиться десять, пятнадцать лет. А потом человек уже должен сам получать радость от этого творчества.
Вот это все тесно связанно с вопросом духовного тупика. Мы же знаем слова апостола Павла о том, что «скорбь соделовает терпение, терпение искусство, искусство упование: упование же не посрамит» (Рим. 5; 3–5). Имеется в виду искусство духовной жизни.
Когда человек терпит, в том числе, свою немощь, он делается искуснее в духовной жизни. Он знает, как надо каяться, он помнит, как это было вначале, он знает, как правильно молиться, а у него сейчас это не идет, сейчас отлив. Он ничего с этим океаном сделать не может – сухой берег, воды нет. Надо терпеть и ждать. И в этом терпении, которое может длиться много времени, – промысел Божий, Его забота обо мне. Потому что когда я смирен с тем, что я ничего не могу в себе воспроизвести, тогда эта молитва вернётся уже как дар Божий.
© Фотоклуб Правмира
Человек, приходящий в Церковь впервые, исповедуется горячо и искренне, а потом, спустя много лет, ему трудно. Ведь вроде бы каждый раз нужно озвучивать одно и то же.
Парадокс здесь в том, что человек давно воцерковленный становится настолько требовательным к себе, что не может позволить себе исповедоваться формально. Он помнит и знает, как каялся до самой глубины своей и ему больно от того, что, как кажется, сейчас он профанирует это таинство в себе.
Поскольку мы верим в то, что Церковью руководит Дух Святой, и мы видим, что сейчас в нашей Церкви такая традиция – исповедоваться перед каждым причастием, то, наверное, по послушанию, надо подходить на исповедь, каяться и просто говорить: «Согрешил делом, словом, помышлением» и добавлять, чем за этот короткий период с прошлого причастия ты согрешил и что причиняет тебе боль. Ведь период, когда исповедь внутренне «не идет», нет той глубины, может пройти не быстро, длиться месяцы и даже годы. Но, исповедуясь, мы свидетельствуем Богу, что хотим вернуть прежнюю глубину покаяния.
Но ничто не должно помешать тебе причащаться. Мысли о том, что я не могу исповедоваться, и потому это сейчас неправильно выглядит, и из-за этого не подхожу к Святой Чаше – от лукавого. Надо идти и надо причащаться, потому что без регулярного причастия нет настоящей христианской духовной жизни.
Всегда какая-то греховная грязь на нас налипает. Помню, как я пришел молодым священником на Маросейку, в храм святителя Николая в Кленниках. И вот пожилой, очень опытный, уважаемый всей Москвой духовник, отец Александр Куликов, многажды перед службой исповедовался у меня, грешного. Он говорил о том, что в Николо-Кузнецком храме, где он был воспитан при знаменитом настоятеле – отце Всеволоде Шпиллере, так было принято. В том числе, отец Всеволод и все остальные священники кратко перед каждой службой друг другу исповедовались. Притом что священника никто не проверяет, как он исповедуется.
Да, священник исповедуется духовнику епархии два раза в год в обязательном порядке. Но многие из священников, ведущих напряженную духовную жизнь, исповедуются перед каждой литургией. Не потому, что их заставляют, а потому, что они чувствуют необходимость в этом: начинается литургия, а на мне вот эта грязь духовная, и благодать Божия придет и исцелит меня от нее.
Потому что таинство исповеди, как и любое таинство Церкви – это не только некий акт прощения, это, прежде всего, дарование помощи Божией. Таинство исповеди – это не только факт моего покаяния перед Богом за то, что я сделал, но еще и чудо того, что благодать Божия приходит и помогает мне это преодолеть.
Поэтому, если я десятилетия подряд каюсь в одном и том же грехе, это не значит, что все впустую. Я приношу это Богу как болезнь, с которой я не могу справиться сам. Я сокрушаюсь об этом. Мне плохо, мне больно. Я вижу, как это стоит между мной и Богом, как это загораживает меня от Него. И я прошу у Бога помощи, чтобы это преодолеть. Таинство исповеди – это помощь, которая подается человеку. И если человек смирится по-настоящему, Бог вообще все грехи может от него отнять. Просто вопрос в том, что мы смиряться по-настоящему не умеем. А цель нашей духовной жизни – это приобретение смирения.
Я все время повторяю замечательные слова Марка Подвижника, что Бог дает благодать человеку не за добродетели, не за труды, понесенные ради их приобретения, а за смирение, полученное во время этих трудов. Удивительные мысли! Вся твоя духовная жизнь Богом оценивается, взвешивается на весах этого смирения, приобрел ли ты его или нет.
Может быть, и оставление временное, и этот духовный тупик и то, что тебе кажется, будто Бог тебя не слышит, и то, что ты исповедуешь одно и тоже, – все это нужно для того, чтобы ты смирился в конце концов. А ты никак не хочешь. Ищешь любые пути, только чтобы этого самого главного результата не достичь, чтобы обойти, потому что это самое тяжелое в христианстве. В то же время – самое необходимое. Потому что без смирения нет ни истинной любви, ни духовной жизни.
© Фотоклуб Правмира
Не надо пугаться, если вдруг кажется, что церковная жизнь потеряла смысл. Надо дальше молиться. Надо творчески искать какие-то, может быть, новые формы молитвы и своей церковной жизни. И надо творить дела добра. Потому что через это Бог открывается человеку.
Если тебе кажется, что правила совсем не помогают, съезди, например, в хоспис или в онкоцентр к деткам. У тебя вся картина мира переменится. Вся суета и будет оцениваться просто как суета.
Просто посмотришь, какие испытания Бог может дать человеку.
А то, что касается других форм, например, поста, то он у всех людей, конечно, разный. Та форма, которая у нас сейчас есть, мне кажется, тоже условна.
Как-то я спросил знакомого спортсмена, соблюдает ли он Великий пост? В ответ услышал, что мой знакомый без мяса не может. «Может быть, хотя бы последнюю неделю?» – предложил я. «Неделю без мяса? Нет, ни за что», – испугался собеседник. «Может быть, три дня Страстной – четверг, пятницу, субботу?» – сказал я. И вот он напрягся, желваки работают: безумно трудно принять это решение.
Потом спортсмен с усилием произносит: «Я попробую». И я понимаю, что вот эти его три дня без мяса, если получится, будут больше, чем весь мой Великий пост.
Господь и про это тоже сказал, про две лепты. Кому-то важнее поститься, допустим, без компьютерных игр, посидеть какое-то время без телевизора, без новостей, без этого информационного трепа в интернете, опустошающего душу.
Сам человек должен понять, что ему по силам. Допустим, бывает так, что человек подходит к священнику и говорит: «Батюшка, мне мало среду и пятницу поститься, можно я буду еще в понедельник? Я чувствую, какую пользу мне приносит пост, мне легче молиться, я ближе чувствую Господа». А другой не может. И поэтому, здесь и человеку, и священнику тоже надо понять, что это тоже творчество.
Метки: торжество православия православие и мир наставления церковь о молитве |
Первозданная Божья тишина..... |
Дневник |
Вспоминаю одну семейную пару. Они прожили вместе более пятидесяти лет, я их когда-то венчал, и умерли они одновременно, сначала она, потом он, почти сразу вслед… Жизнь у стариков была насыщенная, она – дочь ссыльных откуда-то из России, он – местный уроженец, работали на Крайнем Севере, комсомольские ударные стройки, потом – в Минусинске, дети-внуки, он увлекался садоводством, выращивал цветы, скрещивал разные сорта ранеток, в Церковь пришли уже в старости, и тоже как-то вместе. Однажды я, решив тряхнуть журналистской стариной, пытался написать о них статью, да почему-то не получилось. Помню, на мои расспросы про любовь и «отношения» он пожал плечами и застенчиво сказал, это было вскоре после смерти его жены: «Да какие отношения, обычные… Просто – всю жизнь вместе, шутка ли. Всякое бывало, но жили дружно. Вот вожусь я в саду, а она сидит в тени на стульчике, вяжет или читает что-то, любила читать, в последние годы две пары очков надевала, старая уже… Я на нее гляну, она на меня. И не говорили в общем ни о чем… Чего говорить-то, за жизнь обо всем наговорились. Устает, видать, человек и от слов. Просто — знать, что вот она рядом…».
Почти о таком же рассказывал замечательный пастырь ХХ века митрополит Антоний Сурожский. Он вспоминал человека, который приходил к ним в храм в Лондоне, когда народу не было, ничего там не делал, не крестился, не читал молитв, просто молча сидел на лавочке какое-то время и уходил. А на вопрос, зачем он приходит, отвечал, что приходит — к Богу, что вот они с Богом молча побудут вдвоем, посмотрят друг на друга – и им хорошо вместе, и этого достаточно…
Современному миру остро не хватает этой тишины. Не умея в такой тишине пребывать, мы либо создаем шум, шумовой фон, с утра врубаем телевизор-радио, новости-рекламу-музыку, только чтобы не чувствовать сосущей пустоты одиночества, чтобы шум суеты дня объединил нас хоть как-то – либо впадаем в другую крайность, в глухой аутизм сердца, подпитываемый неверием и отчаянием, замыкаемся в тишину, но совсем другую, гнетущую , гробовую, в которой не слышен – даже если он иногда и есть —наш глухой стон о помощи, со дна которой так трудно всплыть свинцовой батисфере нашей неумелой теплохладной молитвы к Богу, и наши огромные города так напоминают пустыни, в которых, как песчинки по склонам бархана, катятся толпы одиноких индивидуумов, воткнувших в разъемы ушей раковины наушников…
Нет, та, первозданная Божья тишина – не такая. Та тишина не замкнута на себя. В ней человек только и может открыть сердце Богу или ближнему, та тишина – предтеча и почва любви. Та тишина сродни теплой живородящей весенней ночи, в которой почки незримо превращаются в листья и цветы, сродни молчанию влюбленных, когда они – вместе, один на один друг с другом и всей вселенной…
Нелегок подвиг подлинных влюбленных —
Лежать в молчании, без поцелуя,
Без еле слышных вздохов и объятий
И только счастьем согревать друг друга.
Неоценима ласка рук и губ,
Как средство заверенья в постоянстве,
Или значенье слов, когда в смущенье
Сердца стремятся слиться в темноте.
Но только те, кто высший смысл постиг —
Уснуть и видеть сны одни и те же,
Под звездным покрывалом распластавшись,
Любовь венчают миртовым венком.
_
(Роберт Грейвз, «Звездное покрывало»/ Перевод Н.Озеровой)
Во вторую Неделю Великого поста Церковь празднует память святителя Григория Паламы, архиепископа Фессалонитского. Иерарх Церкви, богослов, мистик и аскет, обосновавший и отстоявший от нападок и искажений учение о нетварном Фаворском свете, эту тишину называл, вслед за афонскими подвижниками, «исихией», тем священным безмолвием, когда страсти молчат в сердце человека – и в тишине становится различим Бог… «Тайной будущего века» назвал молчание преподобный Исаак Сирин. А монах-траппист и поэт Томас Мертон так писал в своей книге «Одинокие думы»: «Обращаясь к себе, я слышу только мертвое эхо. Я не проснусь, пока меня не позовет из мрака Тот, в Ком мой свет. Из мертвых восставляет только имеющий в Себе Жизнь. Пока Он не зовет меня, я мертв и мое молчание — молчание смерти. Но стоит Ему произнести мое имя, как мое молчание наполняется неиссякаемой жизнью. Я знаю, что я есмь, и мое открытое Отцу сердце вторит Ему эхом вечности. Моя жизнь в том, чтобы слушать; Его —в том, чтобы говорить. Мое спасение — слышать и откликаться. Поэтому я должен жить в тишине. Мое спасение — в безмолвии».
Мы, современные христиане – в основном не отшельники. о молитве. Но тишина, в которой мы можем расслышать и самих себя, и Другого – Бога и ближнего – необходима нам всем. Она сродни тому, что мы в Церкви зовем «миром душевным», о котором Господь сказал : «Мир Мой оставляю вам, мир мой даю вам, не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин. 14:27), тому «духу мирну», стяжав который, по слову святого, мы можем дать возможность тысячам спастись вокруг нас.
Метки: торжество православия наставления о молитве |
Страницы: | [1] |