Ковач Альберт. ПОЭТИКА ДОСТОЕВСКОГО / Пер. с рум. Е. Логиновской. — М.: Водолей Publishers, 2008.

— 352 с. — 1000 экз.

В предисловии автор первым делом заявляет, что предлагаемая им “новая ориентация в изучении поэтики Достоевского” возникла “в связи с критикой некоторых положений бахтинской теории полифонического романа” и что его собственная “концепция литературного мотива как художественной составляющей, структурирующей и спаивающей различные пласты романного целого”, призвана, наконец, заменить устаревшую книгу М.М. Бахтина (с. 9—10).

После этого многообещающего заявления автор помещает “Слово к русскому изданию” (румынское вышло еще в 1987 г.), в котором предается воспоминаниям о своей дружбе с русскими филологами — прежде всего с группой Достоевского в Пушкинском Доме. Последнюю автор оценивает исключительно высоко: “Г.М. Фридлендер фактически создал и организовал на мировом уровне невиданную по охвату, истинную Академию Достоевского, деятельность которой развернулась вширь и вглубь…” (с. 12). Потом идут полторы страницы сплошных имен и благодарственных заявлений, приводятся надписи Г.М. Фридлендера на книгах, подаренных Ковачу… Потом констатируется: “К сожалению, после смерти Георгия Михайловича основанная им “ученая дружина” почти распалась…” (с. 14).

А поскольку умер Г.М. еще в 1995 г., то выходит, что и движение по дальнейшему изучению Достоевского на полтора десятилетия остановилось (или — “почти”), а сам автор предлагаемой “Поэтики…” оказывается едва ли не последним живущим ныне “ученым дружинником” и представителем “истинной Академии”, готовым поведать свое последнее, истинное “злато слово” “благодарным потомкам”…

Содержание этого “злата слова” делится на восемь глав. Первая (“Эстетика и проблемы поэтики”) преисполнена многих прописных истин: о том, что “теоретический дискурс Достоевского поднимается на высочайший уровень”, благодаря “проблеме человеческой личности” (с. 19), которая имела “глубокие корни в культуре Античности и Возрождения”, а оттуда перешла “в кружок Петрашевского” (с. 21); о том, что “не следует забывать об общем демократизме взглядов Достоевского, в основе своей аналогичном взглядам Толстого” (с. 23); о полемике Достоевского с Добролюбовым — и о “близости к Чернышевскому” (с. 25); о специфике “поэтики реализма XIX века, именуемого, как правило, критическим” (с. 35); о “двух определениях реализма” (с. 38) и т.д. Что, собственно, “нового” во всех этих “эссеистски” представленных истинах — понять сложно…

Вторая глава начинается элегически: “Век ХХ знает Достоевского, может быть, в первую очередь благодаря его искусству повествования” (с. 51). В этом искусстве скрывается “немало секретов” (с. 52), которые требуется немедленно раскрыть. И в этом вот раскрытии А. Ковач сталкивается с концепцией Бахтина. Особенно не нравится ему основной тезис Бахтина (выделенный курсивом), что особенностью романов Достоевского является “полифония полноценных голосов” (с. 69).

Конечно же, автор оговаривает, что концепция полифонического романа, разработанная Бахтиным, важна хотя бы потому, что сыграла важную роль в становлении новой литературоведческой методологии, воспринятой уже во второй половине ХХ столетия, что она “еще и сегодня служит прогрессу науки” (с. 71). Но тут же отмечает, что конкретные наблюдения его над проблемой “множественности самостоятельных и неслиянных голосов” в романах Достоевского являются “состоятельными лишь частично или иногда просто несостоятельными”. И далее: “Концерт голосов, составленный из диалогов героев, которые постоянно оценивают всё происходящее вокруг и благодаря социальной и моральной самооценке становятся героями-идеологами, составляет самое существенное в искусстве романиста. Этот солидный фундамент теории Бахтина колеблется, однако, недооценкой функции авторского голоса в романе Достоевского, отрицанием его присутствия в дискурсе персонажа, сведением роли автора к одному из голосов, “равноправному” с голосами персонажей — так, будто автор не заявляет на высшем уровне свое глобальное видение мира, а стоит в ряду созданных им персонажей” (с. 70). Здесь, по мнению Ковача, Бахтину не хватает конкретики: “…привлеченная ученым теория коммуникации не обеспечивает сама по себе эстетической оценки”, ибо “сами художественные структуры определяются не общими абстрактными законами, а их применением в каждом конкретном произведении” (с. 72).

Далее автор как раз и переходит к “конкретике”. На примере “Двойника” рассматривается структура “раздвоения” у Достоевского (с. 80—102), на примере “Бесов” — “ассоциативно-контрастное сопоставление персонажей” (с. 102—127). И при этом оговаривает: вот они — “реальные аспекты поэтики Достоевского”, “подлинные истоки его искусства”.

C четвертой главы автор переходит к самому главному в своей концепции — к “соприкосновению крайностей и становлению литературного мотива”. Тут, наконец, его повествование начинает вполне соответствовать тому жанру, который заявлен в аннотации: “исследование-эссе”. Причем грани между “исследованием” и “эссе” потихоньку исчезают — и в конце концов перестаешь понимать, что перед тобой: или четкая концептуальная книга, или ряд ярких и броских, но все же “необязательных” наблюдений.

Множество красивых слов и формул, ни к чему не обязывающих наблюдений типа: “Живой и таинственный художественный организм, каждое произведение Достоевского при первом контакте с ним потрясает нас — а иногда и смущает, даже сбивает с толку — вихрем разнонаправленных переживаний, противоречивых страстей, порожденных наплывом динамических, мигрирующих антиномий, укоренившихся, кажется, навеки в душе и в уме человека” (с. 128). Воля ваша, так, кажется, можно написать о любом из крупных писателей “золотого века”: о Лескове, о Гончарове, о Толстом. Или — еще красивее: “Созданный путем нерукотворным — по многочисленным, многообразным моделям реально-психологического, мифологического и литературного происхождения — художественный мир Достоевского разворачивается <…> в ходе описания/воссоздания редких, исключительных событий, преимущественно трагических персонажей, в динамике контрастных, поливалентных литературных мотивов” (с. 226). Тоже можно поставить на место имени Достоевского имя любого творца “памятника нерукотворного” из русской классики.

А какие нетленные формулы: “двойное восприятие как прием психологической характеристики” (с. 141), “судьбоносный духовный проект” (с. 185), “вечное, непреходящее бытование мифа в человеческой культуре” (с. 195), “включение мира предметов в эпическое развертывание действия” (с. 235), “семантика пространства включает специфические литературные мотивы” (с. 254) и т.д. и т.п. От всего от этого очень быстро устаешь — и хочешь в конце концов добраться до мысли, которую стремится выразить автор в книге, долженствующей заменить “устаревший” труд Бахтина.

Да так и не добираешься. Множество цитат из Достоевского, неизвестно что доказывающих. Замечания о правоте/неправоте разных критиков: от Белинского и Добролюбова до Скабичевского и Луначарского. Полемика/согласие с В. Виноградовым и А. Скафтымовым, Л. Гроссманом и Ф. Евниным, С. Бочаровым и А. Чудаковым… А в чем, собственно, состоит то, что А. Ковач называет “осуществленной мечтой герменевтики” — то есть объявленная в предисловии “концепция литературного мотива” как панацея от увлечения “бахтинской теорией полифонического романа”, — так и остается неясным.

Во всяком случае, для рецензента, не являющегося узким специалистом по творчеству Достоевского, а принадлежащего к “широкому кругу читателей”.

В.А. Кошелев

http://magazines.russ.ru/nlo/2009/99/nk.html