Лина Кертман
КОНСПЕКТ РОМАНА
Поликовская Л. ТАЙНА ГИБЕЛИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ. — М.: Яуза; Эксмо, 2009. — 288 с. — 3000 экз.
Поверивший неоправданно “сенсационному” заглавию читатель рискует обмануться — собственно “елабужская” глава занимает в этой книге совсем небольшое место (“Последние две недели. Самоубийство”), и ждущие раскрытия какой-то доселе неведомой “детективной тайны” будут разочарованы — после чтения предыдущих исследований трудно обнаружить в этой главе чтолибо новое: и версия о попытке “доблестных органов” в Елабуге завербовать Цветаеву (из-за недостатка фактических доказательств подающаяся, естественно, именно как версия), и один из наиболее убедительных “косвенных” аргументов — запись в дневнике Мура (“Сегодня мать была в горсовете, и работы для нее не предвидится; единственная пока возможность — быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет”)1, и рассуждение о понятных причинах страха от настораживающей странности такого “выгодного” предложения “белогвардейке, приехавшей из-за границы”, и ссылка на книгу Кирилла Хенкина2 — все это (и многое другое, чего нет в короткой главе книги Л. Поликовской) уже звучало в большой работе И. Кудровой3, полностью посвященной этому трагическому сюжету.
Содержанию книги Л. Поликовской, хоть через все главы ее и проходит обобщенно-философское размышление о причинах гибели поэта, все же гораздо больше соответствует не заглавие, а подзаголовок — “Повествование о жизни и смерти Марины Цветаевой и мужа ее, Сергея Эфрона, со стихами, прозой, письмами и документами”. Так уж сложилось, что каждая новая книга о Марине Цветаевой и ее семье — в определенной степени новый “психологический роман”, создаваемый “по рецепту”, однажды данному самой Мариной Ивановной молодой девушке, в чей талант она верила: “Я за жизнь, за то, что было. Что было — жизнь, как было — автор. Я за этот союз”4.
“Как было — автор”. Кто-то предпочитает в повествовании и размышлениях о “делах и днях” героя своей книги традицию толстовского психологизма, кто-то — погружение в “достоевские” бездны… Л. Поликовской явно ближе иная традиция, исходящая из тургеневского — “Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать…” (финальные слова “Дворянского гнезда”). И этот метод в ее книге во многих случаях блестяще “срабатывает” — сдержанно лаконичные комментарии вдруг высвечивают даже в наизусть знакомых, казалось бы, сюжетах цветаевской жизни новые грани, фиксируют прежде не замеченные оттенки: “Сергей Эфрон знал свою жену. Он понимал, что Марина не может быть безмятежно счастлива, не может не думать о том, что заставляет его страдать” (с. 38; речь идет об одном из увлечений М. Цветаевой); “Но платить жене той же монетой было совершенно не свойственно Эфрону” (с. 37); ““Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая”, — говорит Мара (героиня повести С. Эфрона “Детство”, прототипом которой была юная Марина). В будущем не раз в отношении к жене Сергей будет исходить именно из такого понимания ее сути” (с. 22); “Цветаевой вовсе не было свойственно рассматривать каждого приятного ей мужчину, даже уделяющего ей внимание, как потенциального любовника. Она любила дружбу и умела дружить. Сергей Яковлевич знал это ее качество…” (с. 113); “Верноподданной этого царя она останется на всю жизнь” (с. 49) — таким волнующим комментарием сопровождается “один из самых пронзительных”, по словам автора книги, цветаевских стихов, начинающийся словами: “Я пришла к тебе черной полночью / За последней помощью” — и кончающийся: “У палат твоих, царь истинный, / Стою — нищая”. Любопытен анализ Л. Поликовской талантливых статей С. Эфрона — и других его статей, уже лишенных таланта — и причин этой постепенной утраты...
Хорошо “работает” этот метод и в сдержанно корректной полемике, когда Л. Поликовская тонко, без нажима демонстрирует оппонентам, явно не умеющим “читать подтексты” и потому прямолинейно обвиняющим юного Сергея в позерстве, “опыт адекватного прочтения” его остроумного письма сестре (“При встрече ты меня не узнаешь — я целую руки у дам направо и налево, говорю приятным баритоном о “святом искусстве” <…> рассказываю дамам <…> о друге детства — Льве Толстом <…> нашептываю на ухо другу Таирову неприличные анекдоты…”) — “Позерство? Да ничего подобного. <…> Это ироническое и гиперболизированное описание себя таким, каким он, возможно, представляется кому-то, кто мало его знает. Литературный портрет несуществующего героя” (с. 41—42); “Дневники Мура сравнимы с “Дневником” Анны Франк” (с. 277). Это неожиданное сравнение, даже не будучи подробно развернутым, побуждает в чем-то по-новому задуматься о дневниках Мура… И далее: ““Дневник Анны Франк” — обвинение фашизму; “Дневники” Мура — и фашизму, и коммунизму одновременно” (там же).
Из многих подобных фрагментов вырастает увлекательный “конспект философско-психологического романа”, по-особому взывающего к соразмышлению с интересным автором, хорошо понимающим известное пушкинское — “Проза требует мыслей и мыслей”.
Думается, однако, что подобный лаконизм формулировок не для всех сюжетов одинаково пригоден — порой он ведет к упрощенному толкованию непростых фактов и психологических ситуаций. Так, неточно сказано о книге С. Эфрона “Записки добровольца”: вопреки утверждению Л. Поликовской, вовсе не в полном объеме была она издана в 1998 г. в издательстве “Возвращение”. Там действительно были впервые собраны под одной обложкой все известные очерки и статьи С. Эфрона на тему “добровольчества”, но это явно не та “огромная книга”, о которой М. Цветаева писала Р. Гулю, когда просила его дать объявление (в “Русской книге”): “Подготовлена к печати книга: СЕРГЕЙ ЭФРОН — “ПОБЕЖДЕННЫЕ” (С МОСКОВСКОГО ОКТЯБРЬСКОГО ВОССТАНИЯ — ПО ГАЛЛИПОЛИ. ЗАПИСКИ ДОБРОВОЛЬЦА)” (Т. 6. С. 531. Р. Гулю, 27 июня 1923 г.). “Подготовлена к печати” — значит, рукопись существовала. Это подтверждает и сказанное самим С. Эфроном: “Я уже писал тебе, что работаю над книгой. <…> Часть ее (первая глава, а глав 15) скоро будет напечатана. А осенью, надеюсь, и вся она появится целиком. Ты многое из нее обо мне узнаешь. Книга о прошлом, о мертвых” (письмо сестре Лиле, апрель 1924 г.).
Однако эти “15 глав” не обнаружены, и описания собственно “Ледового похода”, от начала до конца пройденного С. Эфроном, и бегства из Крыма, и тяжелой жизни в лагере в Галлиполи обнаружить не удалось. Эта история до сих пор не ясна: “исчезла” ли эта рукопись, забранная во время обыска французской полицией (после поспешного бегства С. Эфрона из Франции в 1937 г.); пропала ли она во время бомбежки (как цветаевская “Поэма о Царской семье”), оставленная перед отъездом М. Цветаевой в СССР (в 1939 г.) в одном из архивов Европы (так как везти ее в советскую Россию было невозможно)… Это предположение кажется относительно вероятным, так как очерк С. Эфрона “Декабрь (1917 г.)” (при его жизни не публиковавшийся), переписанный рукой Марины Цветаевой, был обнаружен в цветаевском архиве в Швейцарии (в библиотеке Базельского университета). Возможно, что и другие главы его были оставлены Мариной Ивановной, как и ее рукописи, в других архивах, где пропали во время войны. Разумеется, это только одна из версий.
О “психологических” упрощениях. Всего две страницы посвящены истории отношений Марины Цветаевой с дочерью (не менее остродраматической, чем с сыном), и здесь “недочерпанность” в осмыслении трагической коллизии буквально бросается в глаза: справедливо сказав на одной странице, что “чем старше становилась” Аля, до четырнадцати лет боготворившая мать и полностью ей подчинявшаяся, “чем больше в ней пробуждалась личность, тем меньше ее устраивало амплуа помощницы матери. Она хотела собственной жизни” (с. 188), на следующей странице, завершая сюжет, Л. Поликовская пишет, что Ариадна Сергеевна “после смерти Цветаевой и 16 лет лагерей и ссылок <…> поймет, что быть дочерью Гения нелегко и непросто, но это — Судьба, накладывающая определенные обязательства, которыми нельзя, нет права манкировать…” (с. 189). Тут явно ощутима некоторая “несогласованность” противоречащих одно другому утверждений: получается, что “дочь Гения” должна понять, что она не имеет права на собственную жизнь и на пробуждение своей личности? Между тем, вопреки утверждению Л. Поликовской, что “прежней близости [между матерью и дочерью] уже не будет никогда” (там же), эта близость возродилась в страшных условиях (в переписке Цветаевой в последние месяцы ее жизни с арестованной дочерью), и в письмах ощущается, что как раз Марина Ивановна наконец поняла и признала право своей взрослой дочери на собственную жизнь — трагически поздно, когда возможность прожить свою жизнь уже была отнята у Ариадны Эфрон, как у многих и многих…
Еще один пример: “И на душе тоска <…> от того, что никак не может понять, чего же ему больше хочется: побыть еще в Европе или возвращаться в Россию” (с. 23). Это походя брошенное ироническое замечание о тоске С. Эфрона во время свадебного путешествия могло бы прозвучать остроумно, если бы в Париже, откуда он писал сестре, всего лишь два года назад не случилось самое страшное в его жизни — самоубийство любимого младшего брата, а затем и матери. Встреча с Мариной буквально спасла его от этого ужаса, но в Париже эта боль возродилась во всей силе: Сергей впервые пришел на могилу родителей (отец умер незадолго до свершившегося) и брата. И он пишет, как тяжело было ему после кладбища, где хотелось бы подольше побыть одному, идти гулять по Парижу, или в музей, или в театр (но шел — не хотел обидеть Марину, у которой было светлое, соответствующее “свадебному путешествию” настроение). Эти переживания (их след ощутим и в письмах его из Испании, где они были после Парижа), безусловно, заслуживают более уважительного тона.
И совсем уж не годится этот метод при прикосновении к одному из самых “болевых” сюжетов, о котором столько писалось не только в академических исследованиях, но, к сожалению, и в грубо сенсационной публицистике: “Играл ли он (С. Эфрон. — Л.К.) роль “серого кардинала”, т.е. был ли организатором слежки и убийства? По этому вопросу написано много разнообразных книг и статей, авторы которых с пеной у рта доказывают свою версию. (Да — был, нет — не был.) Между тем, по нашему мнению, для моральной характеристики Эфрона этот вопрос не имеет ровно никакого значения. Агент ГПУ либо выполняет порученное ему дело, либо получает пулю в лоб (вариант: в затылок). Следовательно, Эфрону либо не поручили участвовать в деле Рейсса, либо он в нем участвовал ровно в той роли, которая ему предназначалась” (с. 207; курсив мой). Выделенные слова вызывают серьезные сомнения как при проверке их “формальной логикой”, так и в нравственно-психологическом смысле. Да, если Сергей Эфрон не получил тогда пулю в лоб, значит, ему действительно не было поручено это дело, но разве из этого факта с той же непререкаемой логикой вытекает, что если бы оно было ему поручено — он исполнил бы?
Чуть ранее на той же странице (после упоминания об известном факте — “Эфрона среди них [исполнителей убийства Рейсса] не было — это достоверно” — с. 207) Л. Поликовская, справедливо утверждая, что “на это Сергей Яковлевич не был способен”, никак не уточняет природу этой “неспособности”. Несмотря на “суровый” контекст, в который далее вводятся эти слова (“А учреждение, в котором он работал, руководствовалось принципом: “От каждого по способностям”” — там же), все же хочется надеяться, что имеется в виду не только “профнепригодность” с точки зрения “учреждения”, которое предъявляло к “способностям” своих сотрудников весьма специфические требования…
Марина Цветаева вкладывала в свои размышления о способности или неспособности человека сделать (или не сделать) что-либо совсем другой смысл: “Что важнее: не мочь совершать убийства, или не хотеть совершать убийства? В не мочь — вся наша природа…”; “Я говорю об исконном не могу, о смертном не могу, о том не могу, ради которого даешь себя на части рвать…”; “Не могу растет оттуда, откуда и наши могу: все дарования, все откровения <…>. Из глубин крови или из глубин духа”; “Утверждаю: не могу, а не не хочу создает героев!” (Дневниковая проза. Отрывки из книги “Земные приметы”. Т. 4. С. 523).
Удивительно перекликаются с этим размышления С. Эфрона о психологических корнях добровольчества: “Это “не могу” и было истоком, основой нарождающегося добровольчества. Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, — лучше смерть”5.
И как бы ни изменился муж Марины Цветаевой с тех пор, как писал эту статью, — в “глубинах духа” его до конца оставались нравственные преграды, переступить через которые он не мог. Он подтвердил это во время страшных допросов на Лубянке — об этом и сама Л. Поликовская говорит в соответствующем месте своей книги глубоко волнующими словами: “Сергей Яковлевич Эфрон не дал никаких компрометирующих показаний ни на кого из тех, о ком его допрашивали. Для этого надо было обладать таким мужеством, для которого нет в языке подходящих слов, перед которым можно только преклонить колени” (с. 254).
Но почему же, зная все это, автор не допускает возможности иного решения С. Эфрона (“…не могу соучаствовать — лучше смерть”) в случае получения им того приказа?
“Антитолстовский” — минующий многие нюансы — метод психологического анализа порой приводит даже к явным фактическим ошибкам: “…так описывает Цветаева Родзевича”, уверенно утверждает автор книги, комментируя процитированный ею отрывок из цветаевского письма А. Бахраху (1923): “Мой спутник — молоденький мальчик, простой, тихий <…>. Выслеживаем с ним звериные тропы. <…> Он сам, как дикий зверек, всех сторонится. Но ко мне у него доверие. Стихов не любит и не читает” (с. 113).
Между тем И. Кудрова, которая внимательнее и подробнее, чем автор рецензируемой книги, анализировала возникающий из этого описания психологический портрет “спутника”, убедительно обосновала другое предположение: “Кто это? По времени уже мог бы быть Родзевич, но сбивают с толку эпитеты “тихий”, “робкий”: к Родзевичу они, кажется, мало подходят. Может быть, это еще один русский студент — Андрей Оболенский, названный Цветаевой в надписи ему на сборнике “Разлука” — “утешителем” и “утишителем”?”6 В самом деле — очень уж не похожа атмосфера описываемых прогулок даже на самое отдаленное преддверие романа: “Это — странная дружба, основанная на глубочайшем друг к другу равнодушии <…> так дети дружат, вернее — мальчики, ради совместных приключений, почти бездушно” (Т. 6. С. 588. Письмо А. Бахраху. 28 августа 1923 г.).
Вообще все сказанные М. Цветаевой слова “о тихом спутнике” даже не “мало”, как осторожно выразилась И. Кудрова, а — совсем не подходят к Константину Родзевичу (будущему герою “Поэмы Горы” и “Поэмы Конца”), особенно вот это — “как дикий зверек, всех сторонится”. Во многих воспоминаниях самых разных людей возникает прямо противоположный его психологический портрет: стихи он любил и читал (правда, не цветаевские, так и оставшиеся не близкими ему, — его любимым поэтом был Гумилев, и М. Цветаева хорошо знала об этом и огорчалась), был весьма “общественно активен” (не испытывающие к К. Родзевичу симпатий люди, вспоминая частые его выступления на студенческих и других собраниях, даже говорят о его “позерстве” и “краснобайстве”, и, сколь бы ни были субъективны подобные отзывы, несомненен сам факт несовместимого с “дикарской застенчивостью” поведения) и достаточно самоуверен (в частности, в отношениях с женщинами — вовсе не безосновательно хорошо знавший Родзевича С. Эфрон назвал его в письме “маленьким Казановой”).
Даже если не знать и не иметь возможности предположить, кто на самом деле имелся в виду, нельзя не увидеть, что это никак не Родзевич!
И все же хочется повторить — “конспект психологического романа” Л. Поликовской в целом, бесспорно, увлекателен и во многом нов, читается с интересом — и заставляет думать дальше…
__________________________________
1) Эфрон Г. Дневники. М.: Вагриус, 2005. Т. 1. С. 521.
2) См.: Хенкин К. Охотник вверх ногами. М.: Терра, 1991.
3) См.: Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. М.: Изд-во “Независимая газета”, 1995.
4) Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак. 1995. Т. 6. С. 588 (Письмо к А. Черновой. 1 апреля 1925 г.). (Далее ссылки на письма Цветаевой, цитируемые по данному изданию, даны в тексте в скобках.)
5) Эфрон С. Записки добровольца. М.: Возвращение, 1995. С. 166.
6) Кудрова И. После России. Марина Цветаева: Годы чужбины. М.: РОСТ, 1997. С. 54. См. также комментарии в: Цветаева М. Собр. соч. Т. 6. С. 657.
