В колонках играет - Tiger Lillies/Terrible
На днях посмотрел фильм Cвердловской киностудии "Зеркало для героя", вышедший в 1987 году (до ненашего "Дня сурка", кстати, ещё девять лет). Вкратце: главный герой, лингвист-психолог или что-то вроде этого, Сергей Пшеничный приезжает к отцу на Донбасс, чтобы уговорить его переехать на дачу в Подмосковье. Отец, правда, переезжать никуда не собирается, диссертацию сына считает интересной только специалистам, и это задевает самолюбие нашего героя настолько, что он, закусив удила, заявляет, что трудовые подвиги отца и его товарищей вообще никому не нужны. Даже специалистам. Ну, в общем, типичный представитель либерал-интеллигенции получился. Возмущённый отец называет сына "мёртвым человеком", а когда тот начинает паясничать и гнать волну, окончательно не выдерживает и кричит: "Да ты же враг! Вон отсюда!"

Вот так, стало быть, сталкиваются позиции человека труда и либерал-интеллигента. Плюнув на всё, Сергей идёт оттянуться в местный рок-клуб, где как раз выступает примета времени -- "Наутилус Помпилиус" ("Гуд бай, Америка, где я не был никогда..."), там он и знакомится с горным инженером Андреем Немчиновым. Бывшим горным инженером, совсем недавно вышедшим из тюрьмы, где сидел за нарушение техники безопасности на шахте. И вот, стало быть, идут они ранним утром по улице, а там снимают кино, действие коего разворачивается в 1949 году: тут тебе и милиционер в белой форме верхом на лошади, и люди в одежде тех времён, вот машина поехала, вот и паровоз ("Где ж они такой аппарат на ходу достали?"), а вот и мент на лошади, только нервный какой-то, с настоящим пистолетом, да и телефон у него в кабинете какой-то старый... Хотя нет, стоп, да вот же и грабители за окном, кассу взяли, да нет же, это же фильм, но всё равно валить надо, пока нервный актёр в образе мента не вернулся. А на улице-то... опаньки: пацан обруч от бочки катит, уверенно так, чувак бухой посреди дороги, слепой какой-то песню поёт, и одеты все в нездешнее, в ненынешнее, а вот и пленных немцев повезли, ни хрена себе массовочка...

При ближайшем рассмотрении внезапно оказывается, что, следуя теории путешествий во времени, разработанной Дж. Финнееем (см. "Меж двух времён"), для перемещения главные герои неосознанно использовали привязку, в качестве коей и послужила обстановка съёмок фильма. Сколько бы раз потом Сергей ни пытался, споткнувшись в очередной раз, оказаться в нынешнем времени, это ему так и не удалось. Наверное, потому, что переход никоим образом не был связан с падением.

Попаданцы в меру сил пытаются нащупать верную модель поведения, чтобы в лучшем случае вернуться обратно, а в худшем -- хотя бы приспособиться к жизни в новом для них мире. Хотел было добавить "и чуждом", но чуждым этот новый прекрасный мир является только для Сергея, который не может почувствовать себя, психолога-лингвиста, равным этим подземным донецким оркам, ржущим над пошлыми анекдотами, но в то же время и рискующими жизнью, чтобы вытащить заваленного товарища в то время, как наш либерал-интеллигентский герой подобно крысе прячется в нишу, инстинктивно спасая себя, любимого. А вот горный инженер неожиданно для себя оказывается здесь желанным гостем, поскольку стране нужен уголь, а значит, в цене каждая пара рабочих рук, а тем более -- светлая голова квалифицированного специалиста. Начальник шахты в бурном восторге от явления спеца народу снабжает его деньгами, обещает помочь всем, чем можно, устраивает на работу -- на ту же аварийную шахту, из-за нарушения ТБ на которой он же, Андрей, уже отсидел в 80-е. "Цикл закончен, пора по местам..."

В отличие от "Дня сурка", который всё-таки комедия, в "Зеркале для героя" есть и по-настоящему жуткие моменты. Например, когда Андрей рассказывает Сергею, как он побывал у своих родителей: "Батя живой, мама тоже, и я маленький бегаю..." Или когда сам Сергей приходит к родителям и встречается с ещё молодой матерью, беременной им самим. Но, конечно, один из самых жутких моментов -- когда главный герой уже на следующий вечер снова заглядывает в окно родительского дома и видит, как вернувшийся отец отчитывает мать за беспечно не закрытую дверь ("Тут, понимаешь ли, кассу ограбили...") ТЕМИ ЖЕ словами, что и прошлым вечером. Или когда Андрей, осмотрев состояние шахты, приносит свои выводы и рекомендации начальнику и слышит в ответ: "Вы инженер? Да это же просто праздник какой-то! Стране уголь нужен, вот и постановление об увеличении до́бычи..." -- те же самые слова, что и прошлым утром. Наши попаданцы оказываются не просто в прошлом, но накрепко запертыми в восьмом мая 1949 года. Количество палочек, выведенных мелом на стене сарая и отмечающих каждый прожитый день, угрожающе растёт, а выхода не предвидится. Сергей, попытавшийся поездить по стране, в конце концов возвращается назад, понимая, что вернуться можно только отсюда, но его вывод в лучших традициях либерал-интеллигентов неверен: сиди смирно, ничего не делай, ни во что не вмешивайся, кривая да нелёгкая сама вывезет. Андрей же, напротив, активно вмешивается в происходящее: каждый день уже привычно звонит в милицию, предупреждая о готовящемся ограблении кассы, которое в очередной раз удаётся предотвратить, рабочие получают свои деньги, нервный мент в очередной раз оказывается жив-целёхонек, никого больше не давит кровлей в шахте, но шахта-то по-прежнему остаётся аварийной, поэтому единственный вариант -- закрыть её нафиг, а все силы и средства бросить на соседние шахты, только начальник сопротивляется и кричит о вредительстве... и вот в один прекрасный день после звонка куда следует самого начальника шахты увозят по подозрению в подготовке ограбления кассы. 8-)

Кстати, в отличие от множества фильмов о сталинском прошлом я не заметил здесь никакой чернухи. Даже те, кто приезжает за тем же начальником шахты, до последнего не верящим в происходящее ("Мужики, за что?.."), не практикуют BDSM с наручниками и ритуальным мордобоем: всё происходит как-то тихо, я бы даже сказал, по-домашнему. И лица сидящих на собрании рабочих тоже далеки от гипертрофированного полупародийного восторга перестроечного кино. И воскресник с посадкой деревьев и танцами под патефон чем-то напоминает отдых в семейном кругу (кстати, хороший кадр -- белокаменная арка, выглядящая как театральная сцена, только без занавеса и задника: представление разворачивается в реальности, но для нашего героя это -- не более, чем театр). А вот отец героя, похоже, практически не изменился, если не считать возраста: он столь же бескомпромиссен и непримирим к лозунговой штурмовщине как в старости, так и в молодости ("Все прогрессы реакционны, если рушится человек"). Кстати, при ближайшем рассмотрении и начальник шахты вряд ли может считаться отрицательным персонажем: да, лозунги, да, штурмовщина, но не ради себя, а ради общего дела (да и во время войны он не в тылу отсиживался, а воевал и был ранен). Даёшь стране угля! Отдыхать будем потом, когда дотянем до́бычу хотя бы до прежнего, довоенного уровня, а сейчас нужно, стиснув зубы, пахать и пахать. Правда, загвоздка в том, что можно и надорваться. Не физически, а морально, почувствовать Родину не матерью, а мачехой, нещадно эксплуатирующей Золушку и не дающей этой Золушке порадоваться вишнёвому садику коло хаты (см. разговор шахтёров в забое). Да, есть и такое, но разве от этого страна перестанет нуждаться в угле?

У наших попаданцев, прикинувшихся приехавшими из Москвы (что в общем-то можно считать правдой) неоднократно спрашивают, что там слышно, не удастся ли клятым империалистам заморочить мозги товарищу Мао ("Денег-то у них много...") и будет ли война с Америкой. Тема Америки, кстати, не случайна: с одной стороны -- бесконечный фильм "Встреча на Эльбе" каждый вечер в местном клубе (Штирлиц ненавидел эту картину), а с другой -- не такая уж и однозначная песня "Наутилуса". "Нас так долго учили любить твои запретные плоды" -- тут всё просто и понятно, как исконный и посконный валенок, но тут же -- "Мне стали слишком малы твои тёртые джинсы": я вырос из этой подростковой любви к запретным плодам, не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна. "Гуд бай, Америка, где я не буду никогда..." -- да, собственно, и нафиг она нужна, та Америка, когда есть Родина?

Удивлению Сергея нет предела, когда выясняется, что сидел не только Андрей, но и отец самого Сергея. И тоже, кстати, из-за той же проклятой аварийной шахты, попытка закрыть которую была представлена как вредительство. И только тут наш герой начинает как следует понимать слова, сказанные отцом во время их последней ссоры. Тогда отец вспомнил трёхчастную дореволюционную формулу "За царя, за Родину, за веру": царя, мол, слава Богу, 8-) скинули, веру в Бога фактически заменили верой в коммунизм, в Великую Отечественную шли в атаку за Сталина, заменившего собой в этой формуле царя, но нынче-то Сталина уже десталинизировали (правда, коммунизм во время действия фильма ещё не объявили ошибкой, но мы-то, нынешние, знаем, к чему всё шло), а что остаётся неизменным в этой формуле? Родина. Да, отец отсидел, да, практически ни за что, но при чём тут Родина? Разве за это нужно её ненавидеть? Но доходит это до Сергея только в милицейской машине, везущей отца: чтобы попасть в неё, нашему герою приходится объявить себя американским шпионом, чему, кстати, представители органов верить не спешат. Не знаю, что подумал отец, услышав от чужого взрослого мужика слово "батя", но раскаяние было вполне искренним, и надо было успеть, потому что завтра всё придётся начинать сначала, а через несколько минут уже снова наступит утро, потому что за эти бесконечные дни он уже научился безошибочно определять момент обратного скачка, поэтому прости, отец, прости... А вы, церберы, псы Режима, ШАКАЛЫ, да ну вас нафиг... опаньки... БАТЯ, КАКОЕ СЕГОДНЯ ЧИСЛО???77

"Ну как это «какое»... Девятое мая, вчера было восьмое," -- ответил отец. А шакалы остановили машину и бросили Сергею: "Ну, всё, вылезай!" "Это конец," -- подумал Штирлиц наш герой: бесконечный день всё-таки закончился, время пошло вперёд -- это хорошо, но он, судя по всему, НАВСЕГДА (привет Джеку Николсону) застрял в прошлом, а теперь его, чего доброго, ещё и могут просто-напросто шлёпнуть при попытке к бегству. И вот тут на него накатила та самая, хорошо известная всякому либерал-интеллигенту, паника: нет, я никуда не пойду, "куда вы меня тащите, пидорасы" (анекдот) не трогайте меня, нет, нет, не надо, пустите... А в это самое время его мать с большим животом вышла во двор, чтобы ехать в больницу, потому что уже пора, потому что вот-вот, и осела, и застонала, потому что началось, а его уже выталкивали из машины, тянули, а он упирался, хватался изо всех сил, не желая, сопротивляясь, потому что пуля в затылок -- это совсем не то, чем должна заканчиваться/начинаться жизнь...

А потом он лежал на земле и слушал музыку. Играл старый патефон, танцевали пары, только в парадной форме, с орденами и медалями, непривычно старые -- ветераны, девятого мая конца восьмидесятых. Кто-то растолкал его, и он поднялся на ноги, пошёл сквозь танцующих, успев заметить снова живого Андрея с застывшим лицом, держащего в руках патефон, а ему, блудному сыну, надо было успеть к отцу, чтобы попросить прощения ещё раз, уже здесь, в настоящем. Он вошёл в тот самый дом, в котором был совсем недавно тридцать с лишним лет назад, и где точно так же скрипела створка двери в кладовую, прошёл по комнате к окну, и я ни капли не удивился, услышав "Hыне отпущаеши..." Кончилась вечность свидригайловской баньки. Hо ведь это только для нынешнего человека 1949 год -- свидригайловская банька, не так ли?

Он выглянул в окно, увидел там отца, разговаривающего с ним, Сергеем, стоящим на улице точно так же, как в день ссоры, и понял, что безнадёжно опоздал. Он смотрит сквозь стекло на себя прежнего, разговаривающего с отцом, ещё не знающего, как буквально на днях изменится его жизнь, ловит свой собственный взгляд, как бы видит себя в некоем зеркале (привет Тарковскому), а зритель понимает, что герой выпал из общего потока времени и теперь самим своим существованием представляет опасность временно́го парадокса, потому что не может одновременно существовать две, пусть и уже существенно различные, копии одного и того же человека (ведь именно поэтому взорвался Андрей, прокативший напоследок на мотоцикле доверчиво прижавшегося к нему самого себя, не так ли?) "Hыне отпущаеши..." -- и бесконечно уставшему от жизни и понимания человеку остаётся один, последний путь.