Из книги "Москва и жизнь в ней накануне нашествия 1812 года".

Театральная площадь получила мало-мальский приличный вид лишь в 1825 году, а до этого времени там было грязнейшее и топкое болото, куда сваливался всякий мусор и нечистоты. Это было тем более удивительно, что площадь и тогда уже была Театральной: с конца XVIII века на ней помещался каменный театр, называвшийся Петровским. Во время собраний и маскарадов театр вмещал до 6000 человек. В большом зале горели 42 громадные люстры.

Домов в Москве до пожара значилось 9158, из них более 6500 было деревянных.
Число жителей – 251700
Церквей и часовень насчитывалось до 1600

Со времени войны с французом появился в Москве особый разряд людей под названием "нувеллистов", которых все занятие состоит только в том, чтобы собирать разные новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических. Разумеется, все их рассуждения имеют один припев: "Я поступил бы иначе; у меня бы пошло поживее" и проч.


Обеденное время средних классов населения до начала XIX века было – двенадцать часов; после стали садиться за обед в четыре и в пять.
Высшее общество, внешне, с одной стороны жило вполне европейской жизнью; с другой – не могло еще расстаться с шутами и дураками. У Орловских была Матрешка, у князя Хованского дурак Иван Савельич, у Хитровой карлик и карлица... Эти дураки бывали частенько умнее своих господ. Это были тогдашние фельетонисты, с острым живым языком, которые под видом шутовства позволяли себе все.

У помещика Юшкова, в его московском доме, находилось постоянно до 200 человек дворни.
Этот Юшков, тайный советник, выучил до 20 наиболее красивых крепостных девушек танцевать вальсы, кадрили, экосезы и другие танцы того времени. Он одел их в бальные туфли, штофные сарафаны, бархатные повязки и в лайковые перчатки. Они действительно танцевали лучше многих барышень и разговорами совсем не были похожи на крестьянок.

У князя Н.Б.Юсупова, в Харитоньевском переулке, в особом доме, помещался гарем с 15_20 дворовыми красивыми девицами. Их обучал танцам известный тогда танцмейстер Иогель.
Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего кор-де-балета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящного.

На заставах всюду были караулы полицейских чиновников – этот обычай был повсеместен в Европе. Каждый должен был при проезде записываться, но никто в то время не записывался своим именем, а говорил имя, какое ему взбредет на ум.

При том состоянии дорог, в каком они были в то время, при езде по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой, поездка, например, из Москвы с Петербург выходила настоящим путешествием, затруднительным и тяжелым. Ехали дней пять. Скорой ездой считалась тогда дня четыре, а в три дня летели на курьерских. Путешественник в экипаже не на рессорах приезжал на место разбитый и должен был два дня справляться с силами. Порядочное сообщение между столицами наладилось с 1820 года. Но и по шоссе приезжали только на четвертый день.

Среднего достатка помещики проживали тогда на квартирах. Один из таковых, Булгаков, писал своему брату: "живем мы скромно, дом нанимаю крошечный, держу пять лошадей, две кареты, 22 человека прислуги".

"Проклятый недуг" – сплетня могущественно царила в обществе и держала в страхе его членов. На московских балах, которые начинались с раннего вечера и продолжались до рассвета, ни одна девушка, как бы она ни была утомлена, не смела сойти с паркета. "Если девушка пропускает танцы или на какой-нибудь из них не ангажирована, то это непременно вело к каким-либо заключениям".
Заботливые маменьки, отбросив всякое самолюбие, на балах бегали за кавалерами и просили их: "батюшка, с моей-то потанцуй".

Докторам тогда не верили. Отчего бы больной не умер, говорили, что его доктора уморили. Скончается 90-летний старец, ругают докторов, что они не поняли болезни. Поэтому от неизлечимых болезней, например от чахотки, лечились у знакомых. Шишков так вылечил одну даму: велел ей принимать угольный порошок в оде и каждое утро по полрюмке росы с ромашки. Росу собирали для нее крепостные люди. Все острые болезни называли горячкой: была гнилая горячка и нервическая горячка. Носили фонтанель от приливов к голове и каждый год пускали себе кровь. Кровопускания, пиявки, шпанские мушки были тогда радикальными, от всего помогающими средствами. Причину смерти своих знакомых определяли безошибочно: умер от паралича в желудке, или от внутреннего антонова огня, или у покойного нашли воду в голове. Если вскочит чирей на боку, считали это здоровым. Пили декоты и очень любили всякие необыкновенные лечения: например, обкладывали себя теплыми березовыми листьями, или вдруг начинали лечиться магнетизмом, который был тогда в большой моде.

После чумы на Москву напала другая зараза – французолюбие. Много французов и француженок наехало с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были очень вредные.

Булгаков привез из Италии камердинера, который спал у него на полу в передней, а впоследствии этот камердинер сделался профессором московского университета.
Французские модистки увозили с собой в Париж добрую часть оброка рязанских и тамбовских мужиков. Московские щеголихи ужасно любили все французское. Стоило только сказать, что вещь из Парижа, как они готовы были втрое за нее заплатить. Бывало, иной из экономии пускался на хитрости. Сошьет себе жилет у русского портного и скажет, что ему брат из Парижа прислал. И все просят на фасон, говорят: "сейчас видна парижская работа". И какой-нибудь самоучка Агафонов назвал себя на вывеске, портной Ажуръ.
Француза русский народ издавна любил за его почти русскую беспечность и незлобие: "французик - веселая голова, живет спустя рукава, дымом греется – шилом бреется; сыт крупицей, пьян водицей". Сегодня клянется в любви и дружбе, а завтра, смотришь, ни с того, ни с сего во вчерашнего друга бомбу бросит.

Дамы вместо башмаков одно время носили сандалии на босу ногу; на пальцы ног вдевали бриллиантовые кольца.

Начиная с конца XVIII века вошли в большую моду обмороки. Существовали они под различными названиями: так были обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, вапёры Омфалы, "обморок кстати", обморок коловратности и пр. и пр.
"Нервы" стали известны чуть ли не в двадцатых годах XIX века.


В тысячах французов, наводнивших Россию, конечно были люди честные и с чистым нравом, но их было немного; а между тем, все остальные, подонки, заняли места в дворянских семьях и явились образователями ума и сердца не только для детей, но и самих приютивших.
Они усилили жертвоприношения богине любви и устроили тайные общества для целей разврата: в Москве – клуб адамистов, в Петербурге общество свиней... Появившись в семействе, люди эти основывали прочность своего положения на совершенно особых началах: мусью старался "сделаться подмогою мужа в сладостных любовных утехах хозяйки, а мадамы – подмастерьями жен хозяйских в том же искусстве.

Содержатели пансионов – иностранцы – имели, конечно, только одну цель, наживу. Беглые, наглые француженки открыли в этих вертепах постыдный торг честью русских женщин и русских девушек.
Сколько сгубили тогда детей: в десять-двенадцать лет мальчики пили мертвую чашу и знали все проделки разврата.
У большинства молодежи понятия о чести, долге, справедливости и обязанностях извратились: учтивость заменила благонравие, расточительность изгнала умеренность, мнимая острота ума заглушила рассудок. Люди большого света говорили, что человеку "дан ум для злословия, вкус – для щегольства, а сердце – для волокитства".

Ростопчин о себе: "Выгнав из службы квартального надзирателя, который ежедневно брал с мясников по 60 фунтов говядины, я достиг того, чтобы цена говядины понизилась на одну треть. Я объявил полицейским чинам, которых было до 300, что я ничего им не спущу и чтобы они не думали скрывать свои плутни".

До воззвания к первопрестольной столице Москве Государем Императором в лавках купеческих сабля и шпага продавались по 6 рублей и дешевле; пара пистолетов тульского мастерства 8 и 7 р.; ружье, карабин того же мастерства 11, 12 и 15 р., дороже не продавали. Но когда прочтено было воззвание Императора и учреждено ополчение противу врага, то та же самая сабля или шпага стоила уже и 30 и 40 р.; пара пистолетов 35 и даже 50 р.; карабин не продавали ниже 80 р. и проч. Купцы видели, что с голыми руками отразить неприятеля нельзя, и бессовестно воспользовались этим случаем для своего обогащения.

Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас – говорит А.С. Пушкин, – Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни.

Адмирал Мордвинов заявил, что пока родина в опасности, он будет обедать не 8 блюдами, а лишь 5-ю, отказывается от иностранных вин, а жена и дочери перестают носить туалет и украшения, сделанные не из русских материалов и не русскими руками. Разницу между ценами адмирал обязался вносить в казначейство на расход по защите родины.

В Москве в это время так вздорожал наем извозчичьих и даже крестьянских лошадей, что за 50 верст просили с нанимающего за три лошади 300 рублей и более. В последние четыре дня (до сдачи Москвы) платили по 800 р. вместо 30 или 40 за дорогу в 240 верст.

Со 2 сентября полиция, которой назначение восстанавливать порядок, состоит из шайки разбойников, и первая подает пример грабежа и всевозможных несправедливостей... Каждому частному приставу досталось бронзовых вещей тысяч на 10 или на 15. Полиция так разбогатела вследствии погрома, что самого незначительного полицейского чиновника встречаешь в своем экипаже, на прекрасных лошадях и в отличной шубе.

Была в Москве одна французская торговка модным товаром на Кузнецком Мосту - madame Обер-Шальме, препронырливая и превкрадчивая, к которой ездила вся Москва покупать шляпы и головные уборы, и так как она очень дорого брала, то ее и прозвали обер-шельма. Потом оказалось, что она была изменница, которая радела Бонапарту.

1812 год и авиация!
Многие ли знают, что в Москве тогда ожидалось спасение свыше, с дирижабля, который сооружался неким Леппихом.

Ростопчин писал государю: "Большая машина будет окончена 15 августа. Через десять дней он произведет опыт в небольших размерах с крыльями..." "Леппих истратил уже 72 тысячи рублей.." "Леппих собирает теперь в одно целое части машины; тафта уже сшита... Он много тратит денег; ему выдано уже 130 000 рублей., но если б удалось его предприятие, то можно бы не пожалеть и миллиона"

После известия о Бородинской битве франты стали реже посещать греческие и французские кондитерские на Никольской и на Кузнецком мосту и стали одеваться проще.

via