ЮЛИЯ ЛАТЫНИНА

Мы живем в эпоху конца 500-летнего доминирования Запада. Это не мои слова, это слова одного из лучших историков современности Ниала Фергюсона. И имеем дело не с экономическим, а с культурным кризисом.

На Западе происходит примерно то же, что происходило в СССР в 1991 году — а именно, крах социалистической экономики. Увы, социализм, как и сифилис, — смертельное заболевание вне зависимости от того, является ли социализм следствием тирании Сталина (как в СССР) или следствием всеобщего избирательного права (как на нынешнем Западе).

Хотя формы социализма, как и сифилиса, бывают разные. Если сгонять крестьян в колхоз с помощью НКВД, то голод придет на следующий год. А если систематически забирать деньги тех, кто работает, и отдавать их тем, кто не работает, то рано или поздно у вас начнется долговая яма, снижение странового рейтинга, бунты в Лондоне и — далее везде.

В этом смысле бунты в Лондоне — куда более показательная вещь, чем снижение кредитного рейтинга США. Точнее, не сами бунты, а реакция системы на них. Потому что любую систему характеризует не ошибка. Ее характеризует реакция на ошибку.



Бунты в Лондоне

Напомню, с чего все началось. 29-летний, нигде не работающий гангстер, имеющий четырех или (по некоторым источникам) пятерых детей от разных матерей, стрелял в полицейского и был застрелен ответным огнем. После чего банда, в которую входил Марк Дагган, принялась бить и жечь магазины, а вскоре к ней присоединились другие банды.

Как раз бунт — самое неважное в этой истории. Важна реакция на бунт. Сначала — в первые пару дней — английские газеты половину статей о Марке Даггане посвящали цитатам из его родственников: какой уважаемый это был член общества и как эти суки полицейские посмели убить такого ангелочка. Вот, например, как Daily Maily — газета, честно пищущая о том, что Марк Дагган был гангстером и unlikely martyr — начинает свою статью:

«Semone Wilson has not yet told her children that their father is dead. ‘How do I explain to them that their daddy is gone?’ she says….

Her fiance, Mark Duggan, was travelling in a minicab in North London on Thursday evening when it was stopped by officers from Scotland Yard’s Operation Trident… Moments later Duggan was dead.

He and Miss Wilson, both 29, had been together since they were 17. They had two sons aged ten and seven, and a baby daughter.

‘Mark was a good dad,’ says Miss Wilson, a student at Middlesex University. ‘He loved his kids dearly. He idolised them.’

Упомянуть о том, что банда Даггана торговала наркотиками, было еще возможно. Но вот сказать о том, что главным источником дохода для покойника и его сожительницы были даже не наркотики, а госпособие на детей и что по одной этой причине Дагган собирался жениться, был бы просто моветон.

По мере нарастания погромов тон либеральных СМИ несколько изменился. Все материалы были скроены по одному лекалу. Заявив вначале, что «никак нельзя оправдать насилие», авторы их далее именно что и оправдывали насилие, рассказывая о том, почему погромщики чувствуют себя отвергнутыми обществом и почему им все должны.

«Гардиан» разразилась редакционной статьей о том, что во всем виновата проклятая политика министров-капиталистов, которые сокращают рабочие места: как будто хоть из один из погромщиков, с blackberry в руке, когда-то работал.

А вот другая типичная статья — некая Camila Batmanghelidjh пишет в Independent:

«Young, intelligent citizens of the ghetto seek an explanation for why they are at the receiving end of bleak Britain, condemned to a darkness where their humanity is not even valued enough to be helped».

«Go to the youth centre, — продолжает г-жа Батмангелидж, — and you will find the staff have locked themselves up in the office because disturbed young men are dominating the space with their violent dogs».

Странное дело: если государство строит молодежные центры, а молодые павианы превращают их в хлев, то, наверное, дело не в центрах? Как говорил профессор Преображенский, разруха не в клозетах, она в головах. Но госпожа Батмангелидж так не думает. Она просит еще больше денег, чтобы построить еще больше центров, которые павианы разнесут с еще большей страстью.

Вопрос: почему г-жа Батмангелидж так странно думает? Ответ заключается в том, что г-жа Батмангелидж профессионально занимается благотворительностью в основанной ею The Place To Be and Kids Company. Она профессионально осваивает деньги на заботу о бедной неприкянной молодежи.

Иначе говоря, есть страшный, чудовищный наркотик, на который посадили безработную молодежь. Он называется социальное пособие. Это штука страшней героина — с нее не слезешь, и она приводит к такому же безответственному поведению, как героин. И экспертами по социальной политике при этом являются драгдилеры — г-жа Батмангелидж и К.

При этом политическая корректность удивительно не соответствует политической реальности. Политическая реальность выражается в том, что свыше 100 тыс. англичан подписали электронную петицию, требущую лишить погромщиков пособий. Потому что это безумие, чтобы общество содержало тех, кто его громит. Но по тону английских СМИ это было незаметно.

Самые жесткие слова во всей этой истории сказал премьер Великобритании Дэвид Кэмерон: «People allowed to feel that the world owes them something, that their rights outweigh their responsibilities and that their actions do not have consequences. Well, they do have consequences».

И то Кэмерон не стал уточнять, почему это люди думают, что «мир им должен».

А знаете, что сказал Эд Милибэнд — лидер лейбористской оппозиции? Он сказал: «There are a complex number of causes!». И что причины «partly about parental responsibility, partly about gangs and some of that culture».

Во, блин, глубина! Во философское осмысление!

По-настоящему жесткие комментарии раздались только из США, из страны, где идея социального государства окончательно не победила и встречает яростный протест если не у большинства, то, по крайней мере, у многих избирателей. Вот там, на FoxNews, можно было встретить выражения типа «Britain makes it absolutely, blindingly clear that it is liberal social welfare policies. And they have turned a good chunk of their native population into animals. They are absolute animals. They are not humans with free will. They eat, they screw, they drink».

В Европе же все в основном обсуждают: что мы должны сделать для них, для бедных погромщиков? И никто не обсуждает: а что они должны сделать сами?




Богатые и неверные

Знаете, что это напоминает? Репортажи из «горячих точек».

За последние десять лет — с 11 сентября — есть нерушимый канон либерального репортажа об исламских фундаменталистах. Есть ребята, которые режут неверных, потом этих ребят мочат, потом приходят неверные с телекамерой и снимают рыдающую семью, которая рассказывает, как кровавый натовский режим ни за что ни про что убил мирного жителя.

Это уже стало правилом игры: мы будем резать неверных, а когда неверные вдарят в ответ, мы будем плакать на телекамеру.

И я все думала, когда эта замечательная история вернется в Европу? И вот — вернулась. Мы будем стрелять в полицейских. Мы будет громить лавки. А потом мы встанем перед телекамерой и пожалуемся, что наша «humanity is not even valued enough to be helped».

Поняли, суки? Мы тут в натуре ваши жертвы, а кто этого не признает, того порвем на хрен. Такой внутренний ХАМАС. Мы вас ненавидим, а вы нам должны.

«Mark was a good dad,’ — says Miss Wilson. — He loved his kids dearly. He idolised them».

Между прочим, напомню: мисс Уилсон, сожительница гангстера, 29 лет, с тремя детьми, — студентка университета Миддсекса. Как вы понимаете, не за свои деньги учится.

Можно узнать, в каком обществе и в какую эпоху 29-летняя сожительница гангстера с тремя детьми могла бы за деньги налогоплательщиков учиться в университете? И эти ребята жалуются, что общество их бросило?

Джейн Гудолл, 45 лет, изучавшая шимпанзе в национальном парке Gombe Streams в Танзании, первые восемь лет, в общем-то, не наблюдала чрезмерной агрессии. За бананы дрались, но яйца друг другу не откусывали. А через восемь лет начали откусывать. Знаете почему? Их стали кормить. В заповеднике учредили систему социального обеспечения. И там началось точно то же, что в пригородах Лондона. Изобилие халявы не привело к улучшению характера. Оно привело к росту агрессии.



Несправедливость

Нельзя не признать, устройство welfare state действительно вопиюще несправедливо.

Несправедливость заключается в том, что у работающего человека берут деньги и отдают его гангстеру Марку Даггану и его сожительнице мисс Уильямс.

Несправедливость, не меньшая, заключается в том, что эти отобранные у работающих людей деньги превращаются в наркотик, на который подсаживают бедняков, и как со всякого наркотика, слезть с халявы невозможно. Миллионы людей низводятся до состояния животных, чтобы наркоторговцы, называющие себя «социалистами», «лейбористами», «социальными работниками» и пр. получали голоса прирученных ими наркоманов.

И понимаете, какое дело? У 29-летнего гангстера Даггана было четверо (или пятеро) детей. А у полицейского, который его застрелил, был, зуб даю, один ребенок. И когда в первом поколении это один Дагган на одного полицейского, жить еще можно. А когда во втором поколении Дагганов четыре — это конец.



Свобода слова и universal suffrage

Все, что случилось в Лондоне, было бы невозможно в Сингапуре. Потому что в Сингапуре нет пособия по безработице, и поэтому там 2% безработных. И гетто там нет. Там есть менее успешные группы населения, например, малайцы, но гетто тупо запрещены. В квартале не может жить свыше 25% малайцев и 13% индусов. И — третий важный момент — уж если в Сингапуре какая-то банда вздумает грабить лавки, немыслимо, чтобы левая пресса писала про банду, какие они бедные и страдающие.

Я не случайно вспомнила о Сингапуре. После большой моей статьи об этой стране один из слушателей «Эха» прислал мне вопрос: «Должен признаться, мне совсем не по душе сингапурская модель. То есть я полностью согласен с тем, что жизненно необходимо повышать уровень доходов населения и вовлекать его в управление страной по мере обогащения, но мне претит страна, где все, как муравьи, слушаются приказов сверху, и единственно мудрый и несменяемый руководитель отслеживает каждую мелочь и решает за всех, как им жить. Вместе с тем нельзя не согласиться, что Ли Куан Ю очень мудр».

Должна сказать, что у меня точно такие чувства, как у автора вопроса. То поколение российской интеллигенции, к которому я принадлежу, с молоком матери впитало любовь ко всеобщему избирательному праву и свободе слова.

Мы привыкли считать, что эти два столпа современного Запада и являются высшей точкой эволюции человеческого общества.

И как журналист, и писатель, и человек, само существование которого зависит от свободы слова, я привыкла думать, что написать «можно все», а правда сама пробьет себе дорогу.

И вот сейчас я в этом как-то сомневаюсь, потому что в результате политики «написать можно все» оказывается, например, что около 30% американцев думает, что правительство, может быть, как-то причастно к 11 сентября. Простите, но это очень больное общество. Это общество, в котором кучка сумасшедших маргиналов — и более того исламистов, врагов этого общества — сумела навязать значительной части общества свою точку зрения под видом «свободной дискуссии».

Или вот другой пример. В 1838 году, когда в Лондоне власти готовились отражать атаки чартистов (требовавших всеобщего избирательного права) и когда у Банка Англии поставили пушки, а сотрудникам госучреждений выдали оружие (в основном ржавые мушкеты), сэр Томас Маколей писал, что «всеобщее избирательное право несовместимо с цивилизацией».

Точка зрения Маколея как минимум имеет право на существование. Хотя бы потому, что в нищей Африке всеобщее избирательное право мгновенно кончалось резней и людоедством. А Великобритания, правившая во времена Маколея всем миром, с появлением всеобщего избирательного права превратилась в вотчину бюрократии, которая забирает деньги у богатых, превращает их в наркотик социальной помощи и сажает на него бедных.

Однако попробуй повтори слова Маколея сейчас — сожрут и объявят фашистом. Как же так получилось, что точка зрения, по меньшей мере дискуссионная, стала в условиях свободы слова общепринятым мнением?

Мне скажут, это и есть свобода слова. Ты высказываешь одно мнение, противник твой другое — а в результате вашего спора рождается истина.

Маленькая проблема заключается в том, что свобода слова действует только в научных дискуссиях.

Вот была, к примеру, в конце XVIII в. научная дискуссия между знаменитым Бертолле, изобретателем бертолетовой соли, и Жозефом Луи Прустом. Бертолле считал, что химические элементы могут соединяться в любой пропорции. А Пруст считал — что только в определнной. 8 лет Пруст это доказывал, и через восемь лет Бертолле сказал: да, вы правы. Я был неправ.

С социальными истинами дело обстоит по другому. Для большинства людей те взгляды, которые они высказывают, неразрывно связаны с их положением внутри общества и с их отношением с друзьями. Взгляды большинства людей не существуют сами по себе — они существут в тесном соединении с их социальной позицией и взглядами их окружения.

Представим себе, что приходишь в суд, который взял деньги за осовбождение гангстера, и доказываешь судьям и адвокатам, что арестованный — гангстер. Ноль внимания, фунт презрения. Тебе будут улыбаться в глаза и врать в лицо.

Представим себе, что консерватор спорит с г-жой Батмангелидж и доказывает, что вот если общество выделило один миллион на молодежный центр, и там устроили свинарник, потом два миллиона на молодежный центр, и там устроили свинарник, то не надо выделять три миллиона. Надо подумать, как получается так, что молодежные центры превращаются в свинарники.

С г-жи Батмангелидж будет как с гуся вода. Она вздохнет и объяснит, что «бедным отчужденным подросткам» нужен еще один центр, уже за три миллиона.

Тебе говорят: сказать можно все, а правда сама найдет себе дорогу.

Неправда. История науки действительно так устроена: приходит человек, говорит, что земля вертится вокруг солнца, и рано или поздно это пробивает себе дорогу.

Но вот история человеческого общества устроена иначе: приходит фанатик, подает идею, за которую люди готовы умирать и убивать, и эта идея побеждает тех, кто умирать не готов.

Она устроена так, что вот есть вольнодумная Римская империя, стоики, эпикурейцы, и вдруг появляется маленькая группа фанатиков, которая сообщает, что у них тут бог был распят на кресте и на третий день воскрес. И эта группа фанатиков сначала готова за это умирать, а потом — убивать за эту светлую идею.

И просвещенная Римская империя накрывается медным тазом, а люди на тысячу лет перестают читать и мыться.

И абсолютно такая же история происходит в Европе XIX века. Все замечательно, впервые в истории человечества частная собственность защищена, мир движется на всех парах по железной колее прогресса, ничто в истории человечества еще не обеспечивало такого увеличения количества блага в обществе; над Британской империей со столицей в Лондоне не заходит солнце — и вдруг в этом самом Лондоне живет Карл Маркс, нищий, но обязательно со слугой (освободители человечества без слуг не живут) — на деньги капиталиста Энгельса.

И не то чтобы Маркс просто жил на деньги, которые Энгельс ему давал — он жил на деньги, которые Энгельс зарабатывал. Когда Маркс, который плохо знал английский, устроился английским корреспондентом New York Daily Tribune, идея была такая, что Энгельс будет писать, а Маркс будет получать зарплату. И вот этот очередной пророк, который забирал деньги за то, что писал Энгельс, открывает, что капиталист забирает прибавочную стоимость, которую создает рабочий.

И возражать этому откровению так же трудно, как возражать откровению насчет того, что вот тут бог умер и воскрес.

Всеобщее избирательное право — это, конечно, замечательно. Но человеческое общество устроено так, что количество избирателей, которых можно соблазнить халявой, очень легко может превысить количество избирателей, которых можно напугать повышением налогов.

Свобода прессы — свободой прессы. Но, начиная с середины XIX века, когда образованность и сочинительство перестали быть эксклюзивным уделом богатых, 80% людей, пищущих в этой прессе, как и Карл Маркс, имеют больше общих психологических черт с люмпеном, нежели с инженером или предпринимателем, и ничего так не желают, как объяснить себе, почему они, такие умные и хорошие, не такие богатые, как Уоррен Баффет или Михаил Фридман.



Неустойчивость демократии

Проблема заключается в том, что демократия, основанная на всеобщем избирательном праве, оказывается неустойчивой системой. Она не обладает способностью к саморегулированию.

Не происходит так, что государство распределяет все больше, халявщиков становится все больше и больше, и в момент кризиса халявщики говорят: ой, е-мое, нас тут слишком много, давайте проголосуем за то, чтобы государство распределяло меньше, а мы больше работали. Здесь положительная обратная связь — чем больше халявщиков, тем больше они требуют.

Теперь вы меня спросите: а что вместо этой системы? Если общество не может регулировать себя само, то где возьмется регулятор? Кто повесит кошке на шею колокольчик?

Есть две другие системы. Первая называется представительный образ правления. Когда голосуют только собственники, а собственников много. Второе не менее важно, чем первое. Потому что если собственников мало, то они закрепляют свои преимущества внеконституционным способом. Так произошло в Венеции, Латинской Америке и олигархической россии. Две страны, которые развивались в XIX веке наиболее быстро, Великобритания и США, были устроены именно таким образом.

Есть вторая система — просвещенный абсолютизм.

Вы спросите: а как отличить просвещенного деспота от тирана? Ответ очень простой — глазами. Отличие Екатерины II от Петра III видно невооруженным взглядом. Отличие Ли Куан Ю от Путина или Маркоса заключается в том, что первый поднимает ВВП на душу населения в 40 раз, а второй спускает всю страну в офшор.

Это знаете, как вопрос «а как отличить чемпиона мира от наркомана, который валвяется в канаве?». Ответ — по результатам соревнований. А наркоман тоже говорит, что он чемпион. Очень хорошо, а кроме него это кто-то говорит?

Вы мне скажете, что эти два режима тоже неустойчивы. Что просвещенный абсолютизм увеличивает число собственников, смягчается и переходит в демократию. Что это такой разгонный бустер на коротком историческом отрезке.

А вот эта самая главная мысль, которую я хочу высказать. У нас почему-то считается, что вот хорошо бы, чтобы человечество было едино. Чтобы была ООН, а лучше всемирное правительство, чтобы друг с другом не воевали, вечный мир и т.д.

Вот история человечества как раз заключается в том, что саморегуляция системы возможна только на надгосударственном уровне.

Вот у вас есть замечательный средневековый Китай, который, казалось бы, нашел точку цивилизационного равновесия. И вдруг его начинает обгонять нищая Европа. Вот у вас есть Европа, бюрократическая, мультикультурная, со свободой СМИ, — и вдруг ее начинают обгонять азиатские страны.

Каждое государство, которое развивается, неравновесно. Равновесно только застывшее общество. Австралийские аборигены до прихода европейцев, вероятно, были равновесным обществом.

Ни одно из более или менее хорошо устроенных обществ — то есть просвещенный абсолютизм, предcтавительное правление с широкой базой и богатая демократия — не являются устойчивыми. В своем развитии они отрицают сами себя. Но поскольку, кроме внутреннего развития общества, есть еще и внешняя конкуренция, то пока человечество двигалось вперед.