ЮЛИЯ ЛАТЫНИНА

У суда над Ходорковским, на мой взгляд, есть довольно точная историческая аналогия: это процессы над тамплиерами при Филиппе Красивом (1307), процесс Жака Кера (Jacques Coeur, 1400-1456) при Карле VII и процесс Жака де Бона, барона Самблансе (Jacques de Beaune de Semblancay) при Франциске I (1527).

Все три процесса случились на протяжении двух с небольшим веков тогда, когда становящаяся французская абсолютная монархия столкнулась с самостоятельной финансовой силой, родившейся в недрах феодального общества.

Тамплиеры были, по сути, крупнейшим банковским домом Европы: Филипп Красивый был им должен. Жак Кер (1400-1456), резидент Монпелье, начавший с самостоятельных путешествий в Дамаск, сделал себя сам. К 1430-м его страна благодаря деловой активности Кера могла соперничать с торговыми республиками Италии. В 1436-м Кер призван Карлом VII в Париж и назначен главой монетного двора. В разгар карьеры Жак Кер был самым богатым частным лицом, когда-либо жившим во Франции. Море было покрыто его кораблями, он имел в подчинении 300 менеджеров, его агенты посредничали при заключении договоров между султаном Египта и рыцарскими орденами, он финансировал войну за освобождение Нормандии от англичан и колледжи в Париже, Монпелье и Бурге. В его должниках ходила вся верхушка страны, включая самого короля. В 1450-м, после смерти любовницы короля Агнесы Сорель, одна из должниц Жака Кера обвинила его в отравлении Сорель. Кер был брошен в тюрьму, его богатство конфисковано. Ему удалось бежать; после его смерти Карл VII позволил его сыновьям унаследовать то, что осталось от его состояния.

В том же роде судьба Жака де Самблансе. Его отец, Жан де Бон, торгует сукном; по воле короля принимает участие в конфискации имущества у кардинала Балю и Филиппа де Коммина; в 1473-м ссужает королю 30 тыс. ливров, чтобы тот мог выкупить у короля Арагона Перпиньян.

Сын, Жак, первоначально торговец и банкир. Только с октября 1490 по январь 1492 года он продает королю Карлу VII сукна на 41 тыс. ливров. С 1492-го он становится главным казначеем герцогини Анны Бретонской, с 1496-го — один из четырех генералов финансов. В 1503 году он одалживает Людовику XII 23 тыс. ливров; в 1525-м Франциск должен Жаку уже 910 тыс. ливров. К этому моменту Жак исполняет при короле обязанности суперинтенданта финансов. В 1527-м король бросает его в темницу, отбирает все и вешает на Монфоконе как изменника.

Отчасти то же самое произошло с Фуггерами (которым отказались платить по счетам императоры), с Барди и Перуцци (которым отказались платить по счетам французская и английская корона).

Таких процессов не было в императорском Риме. В императорском Риме близкий к императору богатей был просто вор и вольноотпущенник, а не сделавший себя купец. Таких процессов не было в Оттоманской империи, где разоряемый богатей был просто визирь прежнего султана, и не надо было никакого суда, чтобы отобрать у него имущество — все его имущество и так принадлежало казне.

Эти процессы характерны для Европы конца феодализма. Феодализм — это не какой-то особый строй, это смесь нескольких укладов, и вот формирующаяся абсолютная монархия, которая может делать все, сталкивается именно с личным богатством, с людьми, которые и сделали себя сами, и приблизились к власти, и с помощью этой власти делают новые деньги, которые ссужают королю же — в отличие от той же Оттоманской империи, где никто ничего султану не ссужал, потому что султан и так все брал даром.

Для такой ситуации нужна очень сложная историческая обстановка, чрезвычайно сложные отношения между властью и бизнесом. Бизнес, который является, с одной стороны, самостоятельной силой, а с другой стороны, получает доходы от власти. И власть, которая с одной стороны, становится все более абсолютной, а с другой стороны, вынуждена соблюдать приличия и собирать хотя бы фиктивный суд, чтобы предъявить слишком могущественным кредиторам хотя бы фиктивные обвинения: отравление Агнесы Сорель или служение идолу Бафомету.

Во Франции это происходило практически со всеми кредиторами короля. В Англии этого не происходило, и поэтому сейчас весь мир говорит по-английски, и Англия стала хозяйкой морей, а Франция — нет. Когда нам говорят, что процесс Ходорковского не уничтожил российскую экономику, это правда — не уничтожил, так же как и процесс Самблансе не уничтожил французскую. Как выяснилось лет через триста, процесс Самблансе уничтожил не экономику, а будущее Франции.

И в этом смысле процесс Ходорковского — он совершенно основополагающий. Если мы хотим ответить на вопрос, почему в России нет модернизации: ребята, какая модернизация во Франции XV века? В стране, где монарх обладает тем же представлением о нуждах государства, что и Филипп Красивый и его фаворит Ангерран де Мариньи?

***

Однако есть и существенные отличия. Жак Кер или Жак де Самблансе — узники политические, в том смысле, что они попали в тюрьму не за то, в чем их обвиняли, а потому что король был их должником.

Но Жак Кер или Жак де Самблансе не составляли планов политического переустройства Франции. Это правда, что их деятельность изменила роль Франции. Жак Кер в одиночку смог сделать так, что его страна стала соперничать с торговыми республиками Италии. И если бы французские короли не завели привычки вешать тех, кому они должны, то история Франции была б иной, и, возможно, промышленная революция началась бы во Франции, но сам Самблансе о промышленной революции, понятно, не думал.

Другое дело Ходорковский: к 2003 году он вполне сознательно воплощал собой проект другого развития России. В начале 90-х он был обычным олигархом (если олигархи бывают обычные), деньги сделал, как все, любил сам повторять фразу Форда, что он может объяснить происходждение всех своих миллионов, кроме, разумеется, первого.

Но к 2003 году Ходорковский закончил накопление активов и занялся увеличением стоимости этих активов, что, в свою очередь, означало увеличение прозрачности компании. Что, в свою очередь, означало увеличение прозрачности страны. Увеличение прозрачности страны влекло за собой не только политическую прозрачность, но и инвестиции в образование; это был один из любимых проектов Ходорковского. Увеличение прозрачности ЮКОСа было связано не с тем, что Ходорковский раскаялся в грехах: оно было нужно для повышения капитализации компании. Но так уж получилось, что в этот момент что хорошо для ЮКОСа, то хорошо для России.

И именно стремление Ходорковского к большей прозрачности впрямую столкнулось с планами Путина. Арест Ходорковского означал: нам не нужны прозрачные компании, нам нужны покорные компании.

Россия в 2003-м, как и в 1913-м, была как гусеница накануне превращения в бабочку. Уже готовились к раскрытию информации и «Альфа», и «Русал». «Альфа» потом крестилась: как хорошо, что мы не встали на тот же путь. «Русал» заказал себе отчет у международных аудиторов, а когда после ареста Ходорковского этот отчет опубликовали «Ведомости», «Русал» прислал гневное письмо с просьбой не публиковать…. порочащих его материалов. То, что было хорошо для ЮКОСа, было хорошо для России, но плохо для Кремля. Путин предпочел быть Филиппом Красивым, а не королевой Елизаветой. Абсолютным хозяином над слабой стагнирующей экономикой, а не слугой при сильной и растущей. Первым в провинции, а не последним в Риме.

***

Россия в 2003 году, как и Россия в 1913-м, стояла на пороге превращения в открытое общество. Что было б, если бы не процесс Ходорковского?

Во-первых, российские компании, одна за другой, становились бы более открытыми с целью увеличения своей капитализации, как и ЮКОС. Прокатилась бы волна взаимного обмена акций между российскими и транснациональными компаниями — так, как это хотел сделать ЮКОС с «Шевроном».

Учитывая, что российский капитал сконцентрирован в одних руках, это привело бы к тому, что российские олигархи получили бы де-факто контроль над многими транснациональными корпорациями. Это привело бы к реальному усилению России и, в том числе, ее хозяина Владимира Путина. При этом, заметим, речь идет об увеличении мягкой власти — то есть возможности влиять в интересах России на мировые процессы. Понятно, что жесткая власть — то есть возможность кинуть в тюрьму любого бизнесмена, разогнать дубинками демонстрацию и безнаказанно давить людей на улицах — существенно бы уменьшилась.

Это тот же тип власти, которым обладает, скажем, президент Обама. Он самый могущественный правитель в мире, но он не может посадить в тюрьму бизнесменов, недовольных его правлением, и вынужден носить на руке часы за 200 долларов. Президент Зимбабве Роберт Мугабе не обладает подобным влиянием. Но по части стоимости часов и количества брошенных в тюрьму бизнесменов у него ограничений нет.

Следующая позиция, которая кардинально бы изменилась, — это размер вложений в стране. Россия в настоящий момент самая коррумпированная на душу населения страна в мире. Корррупция съедает сейчас не меньше половины российского ВВП в полтора триллиона долларов; у нас рядовые следователи просят взятки по 15 млн долл., а цена квадратного метра недвижимости на рынке Москвы достигает 5-6 среднемесячных зарплат (в мире этот показатель составляет 1-2 месячные зарплаты).

Эти же самые 700 млрд долл. давили бы не на рынок недвижимости в Москве или в Ницце, а ушли бы в российскую промышленность. Первым следствием стало бы увеличение нефте- и газодобычи, которые у нас сейчас не увеличиваются, а также постройка химзаводов — решение совершенно естественное для страны с богатыми природными ресурсами. Никакого ресурсного проклятия нет. США — страна с огромными природными ресурсами. США сейчас добывает больше газа, чем Россия, и у США первая в мире химическая промышленность. Китай, у которого с газом куда хуже, чем у России, ежегодно инвестирует в химические производства 5-6 млрд долларов. Это 1% от российской корруцпии.

Еще одним неизбежным шагом было бы создание промышленного пояса на границе с Китаем. В первую очередь это касается нефтедобычи, как это хотел делать Ходорковский, для этого скупавший нефтяные лицензии в Восточной Сибири (сейчас эти лицензии отошли к «Роснефти», не отстроено ничего), но это касалось бы и других ресурсов: удоканского медного месторождения и т.д.

Понятно, что создание мощных интернациональных компаний вдоль границы с Китаем — компаний, чьи акции котируются на бирже, а менеджеры окончили Гарвард — полностью изменило бы геополитическую ситуацию в этом регионе. Сейчас дела идут таким образом, что территория эта де-факто рано или поздно отойдет Китаю, просто потому, что геополитика не терпит вакуума. Если на этих землях нет ничего — ни власти, ни бизнеса, то они будут заполнены соседней могущественной властью и бизнесом.

Транснациональные компании вдоль границы с Китаем означали бы промышленное возрождение России и охраняли бы эту границу надежней любой дивизии. При этом, если бы в этих компаниях работала половина китайцев, это был бы плюс, а не минус.

Не стоит стыдиться того, что мы добывали бы сырье и поставляли его Китаю. Не стоит также думать, что Россия в ее ныненшем демографическом и социальном состоянии могла бы пойти по «китайскому пути» — пути дешевой рабочей силы. Россия могла бы пойти по такому пути во время Хрущева, когда в деревнях еще оставался запас рабочей силы, социальная защищенность населения была равна нулю, а компартия обладала некой долей пассионарности. Если бы тогда, при Хрущеве, в России не открыли нефть, то Россия, скорее всего, и последовала бы этим путем. Но к концу 90-х Россия прочно превратилась в сырьевую страну, население которой существует за счет субсидий, получаемых от экспорта сырья, и стоимость и запросы нашей рабочей силы по определению не сравнимы с китайской.

В этом нет ничего страшного. Каждая страна должна разумно пользоваться тем, что имеет, и Россия, как и Норвегия или Австралия, должна разумно использовать свои особенности.

Создание сборочных производств на основе дешевой рабочей силы в России было исключено. Создание современной добывающей и химической промышленности, при условии что 700 млрд долл. из ВВП идут не в Ниццу, а в российскую промышленность, — было неизбежно.

Третьим неизбежным шагом был бы рост образования — напомню, что Ходорковский вкладывался в образование, как он вкладывался в восточные нефтяные поля. Сейчас с образованием ситуация в России катастрофическая. В вузах США учится 64 тыс. студентов из Индии, 57 тыс. — из Китая, 1,5 тыс. — из Нигерии, и столько же из России. В путинской России образовательный идеал представлен озером Селигер, где в качестве образовательных пособий служат отрезанные (хорошо, что на бумаге) головы правозащитников.

Именно в таком образовании нуждается власть, при которой взяточники, насильники и убийцы присваивают себе 700 млрд долл. из ВВП. В стране, где эти же 700 млрд долл. уходят в промышленность, потребность в образовании несколько другая.

Ходорковский закладывал систему той частной образовательной благотворительности, на которой основан не только Гарвард, но и вся образовательная система США.

Четвертым неизбежным шагом, вслед за ростом образования, стала бы модернизация экономики. Не на основе бесконечно дешевой рабочей силы, как в Китае, а на основе большого количества образованной молодежи.

Вопрос: а какую роль в этой несбывшейся России играл бы произвол милиции — одна из главных тем нынешней России? Ответ: произвола бы не было, по той же причине, по которой его нет в США или в Китае. Экономика, которая представляет собой игру с ненулевой суммой, и власть, сила которой прямо пропорциональна процветанию общества, по определению порождают полицию, расследующую преступления. Экономика представляющая из себя игру с уменьшающейся суммой, и власть, которая существует за счет насильственного изъятия продукта у подданных, по определению опирается на класс силовиков, имеющих право совершать преступления.

Еще один вопрос: а какой строй был бы в России, демократия или диктатура? Парадоксально, но это нерелеватный вопрос. Можно и так, и так. Здесь разница не в политическом, а в экономическом основании власти. Либо это власть, сила которой возрастает прямо пропорционально богатству общества, и тогда эта власть заинтересована в развитии экономики. Либо это власть, сила которой возрастает прямо пропорционально учиняемому ею грабежу, и тогда эта власть заинтересована в бенаказанности насилия. Вполне можно представить себе ситуацию, при которой Россия следовала бы описанному мной пути, а Путин осуществлял бы жесткий контроль над прессой (возможно, даже более жесткий, чем сейчас), назначал бы губернаторов и был бы очень могущественным мировым лидером, таким же могущественным, как Барак Обама и Ху Цзиньтао.

Другое дело, что могущество было бы другого рода, чем сейчас. Решения Путина оказывали бы существенное влияние на мировую экономику, но он не мог бы вдруг встать не с той ноги и попытаться повесить Саакашвили за яйца, как Ху Цзиньтао не может отдать приказ начать войну против Тайваня.

Все это — промышленное развитие, российская доля в транснациональных корпорациях, создание новых промышленных кластеров, образование, модернизация — все это было вполне реально. И это Россия, в которой хочется жить. Тем, кто скажет, что я рисую слишком идеалистическую картину, возражу: изменения в экономике сейчас происходят мгновенно. Китаю и Индии понадобилось меньше двух десятков лет для радикальной трансформации.

Заметьте, для всего это не понадобилось бы что-то делать. Понадобилось лишь чего-то не делать — не арестовать Ходорковского. И вот все это — возможность быть членом не «восьмерки», а «тройки» — Владимир Путин променял на мишуру. На возможность проехаться на трех желтых «ладах» по бездорожью. На возможность попозировать в Туве с голым торсом; на часы «патек филипп», на два десятка резиденций, на возможность объяснить по-отечески журналисту, что именно надо делать с оппозицией, если она, «чинно стуча копытами», не «удаляется в сторону моря».

Очень жаль Ходорковского, который сидит за то, что стал делать свою компанию прозрачной: не потому, что он был такой хороший, а потому, что это было ему выгодно. Очень жаль всех нас: мы на самом деле сидим вместе с Ходорковским. Очень небольшое количество людей в России сейчас свободно: Путин, Тимченко, Ковальчуки, Сечин, Ротенберг, Якунин. Все остальные сидят: в том смысле, что заключенный — это человек, у которого нет частной собственности, с которым можно сделать все, что угодно, в любой момент, и любая созидательная активность которого, в конечном счете, бесполезна. Так что мы все сидим. Нельзя сказать, что Путин превратил страну в ГУЛАГ. Он превратил Россию в Лимб. В Нифльхейм — мир вечного льда и мрака, куда попадают все умершие, кроме тех, кого валькирии забирают в Вальгаллу.

Так что очень жаль Ходорковского. Очень жаль Россию. Но я предлагаю пожалеть еще и Путина, который мог не то что создать — не помешать появиться новой России, и стать при этом одним из самых могущественных мировых лидеров. И променял все это на золотую мечту шпаны — дорогие часы, бесчисленные резиденции и славословия «Единой России».