Леонид Никитинский обозреватель «Новой газеты»


В стране нет силы, обладающей ресурсами ментовской системы. Реформа будет провалена

«Революция, о которой так долго говорили большевики», снята с повестки дня. Предложение президента обсудить проект закона «О полиции» означает отказ от планов реформы МВД. В виде компенсации за моральный вред, который менты, стиснув зубы, терпели больше года, пока в широкой прессе шло нелицеприятное и искреннее обсуждение их подвигов и проблем, они получат хороший бонус.

Во-первых, немалые и легальные сливки, которые сулит печатанье новых бланков в ходе ребрендинга, снимут все те же менты, давно подобравшие под себя весь соответствующий бизнес. А главное — по тому же принципу, по которому команда, создавшая перевес, но не сумевшая забить гол, получает его в свои ворота, отказ от настоящей реформы усилит позиции «силовых структур», и нас вместо укрепления законности ожидает дальнейшее усиление их беспредела.

Говорить об этом проекте всерьез было бы нелепо, если бы не кампания в СМИ, в том числе на государственном ТВ, несомненно, санкционированная из Кремля. То есть во власти были силы, допускавшие возможность возвращения в русло конституционного строя из фактически сложившегося ментовского государства, но они потерпели фиаско и вынуждены отступить. Появление проекта закона «О полиции» надо обсуждать в терминах имевшейся возможности возвращения к демократии и, увы, довершающегося разгрома правового государства в России.

Медведев призвал общественность, на глазах у которой это все и происходит, чтобы критика проекта была «не общей, а конкретной, посвященной отдельным разделам, главам, параграфам и соответствующим статьям закона». Но обсуждение по статьям не имеет смысла, так как с правовой точки зрения неприемлема сама парадигма, в которой создан проект и в которой, увы, высказывается даже самая либеральная и компетентная критика против него.

Например, Георгий Сатаров пишет на сайте «Ежедневного журнала»: «Работа милиции зависит не только от закона о ней, но и от работы суда, прокуратуры и т.п. Значит, реформируя милицию, надо менять работу и этих других, сопряженных с милицией, органов власти». Даже здесь милиция (полиция) рассматривается как самостоятельный властный орган, к которому должно приноровлять конфигурацию и полномочия «сопряженных» (по его терминологии) органов. И так, к сожалению, и делается в России, хотя это вовсе не должно быть так даже по той Конституции, по которой страна признает себя живущей с 1993 года.

Всякое лишение или ограничение прав в таком государстве, каким претендует на официальном (прежде всего международном) уровне быть Россия, возможно только по решению независимого суда. Если речь об основных правах, таких как свобода или собственность, то всякое их ограничение требует конкретного для данного случая судебного решения. Более скромное ограничение прав может быть делегировано и иным должностным лицам, не являющимся судьями, но все их решения, связанные с принуждением или запретом, могут быть обжалованы в суд в кратчайшие сроки и самым простым и удобным путем.

То есть в той степени и поскольку милиция (или полиция, один черт) применяет государственное принуждение против граждан, постольку она является не органом управления, а лишь частью судебной системы — разумеется, подчиненной, а не главенствующей. Это главный принцип построения «полиции», раз уж она хочет так называться. Ничего подобного нет в концепции проекта. В самостоятельном значении слово «суд» возникает только в последней статье предпоследней главы и стоит там через запятую на последнем месте: «Действия (бездействие) сотрудника полиции, нарушающие права и законные интересы гражданина <…> могут быть обжалованы в вышестоящий орган или вышестоящему должностному лицу, в органы прокуратуры Российской Федерации либо в суд». Спасибо, что вспомнили, но кто сказал, что этот суд будет скорым и независимым?

Такое впечатление, что слово «суд» тщательно вымарывалось из проекта: его нет даже там, где, казалось бы, не может не быть, например, в упоминании о лицах, «в отношении которых было принято (кем?! — Л.Н.) решение о взятии под стражу». Но ведь этого слова нет и в критике проекта. Дело, наверное, в том, что в России (когда-то имперской, потом советской, теперь как бы демократической) даже у общественности, не говоря уж про государственных мужей, не возникает и мысли, что суд может рассматриваться не как часть репрессивного аппарата.

Так получилось, что мой «неправительственный доклад» о «диктатуре мента», опубликованный в «Новой» весной прошлого года (см. №№44 и 45 за 2009 год), открыл обсуждение темы милицейских бесчинств в СМИ. Ровно между публикациями двух частей доклада майор Евсюков, словно бы иллюстрируя его основные тезисы, устроил стрельбу в московском универсаме — это и стало началом широкого наступления на МВД в публичном пространстве. На доклад я ссылаюсь в связи с тем, что его главные положения стали с тех пор лишь еще более актуальны, придется их повторить вкратце, а подробнее читатели могут ознакомиться с ними в указанных номерах «Новой».

Итак, мент — явление преимущественно экономическое, это бизнес. Как явление мух обусловлено незакрытой помойкой, так явление ментов обусловлено даже не самим переделом собственности, а допуском к пирогу, вместо независимого суда, «силовых структур». Нарушение законов не является целью ментов: если законы дают возможность прихватить чужую собственность (на любом уровне), то они и применяются в той части, в какой позволяют это сделать, а в той части, в которой они этому мешают, наоборот, не применяются: таковы процессуальные нормы о правах обвиняемых (подозреваемых) и защиты. Нарушения прав человека, с этой точки зрения, — явление не основное, а сопутствующее, и говорить с ментами на таком языке — это то же самое, что агитировать волков за права зайцев.

Понятие «мент», как оно уже сложилось в общественном сознании, — отнюдь не тождественно понятию «милиционер». Не всякий милиционер — мент, хотя сегодня на практике уже почти всякий: если попавший в МВД новичок не участвует в грабеже, система его выталкивает. Но к этому классу (в смысле общности лиц, объединенных одинаковыми экономическими интересами) принадлежат не только сотрудники МВД, но также ФСБ, следствия, прокуратуры, различных инспекций — все, кто положил свою принадлежность к «силовым структурам» в основу личного обогащения. Часто менты и сами не понимают, кто есть кто, для них характерна работа в масках и намеренная неразбериха в полномочиях, хотя друг друга они опознают безошибочно, как насекомые — «усиками». Предложение в проекте «О полиции» оставить за нею дознание, передав следствие в ведение Следственного комитета, с этой точки зрения, ровно ничего не меняет: там и там — менты.

Власть ментов растет вместе с ростом спроса на финансовую и специальную информацию, поскольку она сосредотачивается в аналитических центрах ФСБ, МВД, налоговых органов и т.д. «Реализовать» информацию, то есть превратить ее в уголовное дело с возможностью посадки опять же могут только менты. В обмен на погоны и полномочия, поскольку их пока устраивает то, как те распределяются, менты демонстрируют на разных уровнях лояльность политической власти, власть же рассчитывает на них и в смысле поддержания видимости «выборной системы», и в запугивании «несогласных», что, однако, вовсе не интересно ментам с позиций их бизнеса. Собственные «экономические» интересы часто диктуют ментам не те решения, которые спускаются «по вертикали». Политической власти приходится смотреть сквозь пальцы и на запредельную коррупцию ментов. И если на все это поглядеть не из Кремля, а снизу, картина предстает не как «вертикаль власти», а как слабо связанные между собой ареалы «кормлений», администрация которых контролируются не «вертикалью», а ментами соответствующего ей уровня.

Свою незаконную и ненадежную власть менты конвертируют в собственность. Анализ (а он, наверное, есть) активов российского происхождения в зарубежных банках покажет, что их большая часть принадлежит людям из «силовых структур». Быстро и повсеместно выросшие роскошные особняки принадлежат ментам, лучшие лимузины — это тоже служебные и личные тачки ментов. Строй сложился, никто, кроме ментов, к переделу собственности не допущен, конкуренция между их видами слабее, чем защита всем ментовским классом их общих интересов.

Вновь отсылая за более подробной картиной к докладу о «диктатуре мента», здесь я хочу лишь подчеркнуть, что МВД — только одна из опор этого строя, хотя и очень важная и количественно доминирующая. Но вне монстра как целого ничего реформировать нельзя. А поскольку, в отличие от результата, который воплотился в проекте «О полиции», реформа задумывалась, видимо, всерьез и с достаточным пониманием сложности задачи, приходится задать вопрос: где же те силы, которые, обладая сравнимыми (с ментами) ресурсами, могли быть заинтересованы в этой реформе?

Ответ возможен один: в Кремле. Он же подтверждается и характером кампании по освещению коррупции и насилия в МВД, которая, с одной стороны, велась по делу и (без преувеличения) общенародно, но с другой стороны, без санкции кого-то из дуумвирата не смогла бы достичь ни телевидения, ни таких масштабов.

Причиной попытки той реформы (от которой Кремлю пришлось в конечном итоге все-таки отказаться) была, конечно, не забота о правах человека, хотя ропот относительно этих прав, справедливо раздуваемый со стороны Запада, сыграл тут какую-то роль. Стало слишком очевидно и то, что «правоохранительные органы» вообще бросили притворяться и заниматься поиском и поимкой преступников и выполнять функции по защите порядка и граждан (очевидный для всех пример — ГИБДД, которая, кроме обеспечения проезда кортежей VIP, порядком на дорогах уже вообще не интересуется, а только собирает взятки).

Однако главная с точки зрения политического руководства страны проблема все же заключается в том, что менты тупы и последовательны, как саранча: метут все под корень. При таком режиме невозможна не только политическая инициатива всяких там НКО, но и простая экономическая выживаемость бизнеса, не произнося уж модного слова «инновации». Исторически этот экономический строй, целиком основанный на силовом перераспределении при подавлении производства (чем оно сложнее, тем меньше шансов избежать грабежа ментов), ведет страну в тупик.

В этом причина в том числе не только слов, но и дел, которые уже можно было бы рассматривать как начало реформы: ограничений посадок по делам, связанным с бизнесом, и некоторой либерализации режима в СИЗО (насколько это достижимо с помощью внешнего контроля за соответствующим видом ментов). Две эти меры уже подрывали бы основу ментовского бизнеса и могли бы ограничить их власть. Но менты сразу показали «президентской вертикали», кто есть кто на самом деле. В отличие от команд по закручиванию гаек, команды либерального толка просто не проходят по системе, не вписываясь в базовые интересы ментов. Принципиальное отличие ментовского государства от «полицейского»: это махновщина, а вовсе не полицейская бюрократия западного образца и даже не советский тоталитаризм.

Само по себе то, что вещи нельзя было называть своими именами, иначе крах идей путинской «вертикали» стал бы сразу чересчур очевиден, уже связывало руки инициаторам реформы, даже если в их числе где-то в глубине был и сам Путин. Реформа силовых структур не могла быть проведена иначе, как в виде отказа от «ручного» администрирования в пользу нормативного регулирования, то есть придания праву и законам общеобязательной силы, а не видимости. Тут на первое место и должен был выйти тот самый суд, упоминания о котором так тщательно избегает проект закона «О полиции».

У этого монстра есть одна уязвимая пята: это логика Конституции, из которой никакие собственные полномочия «силовых структур» по ограничению прав и свобод граждан не вытекают. Это исключительная прерогатива судебной власти. К счастью, например, возможность лишения свободы только по суду закреплена здесь в такой категорической форме, что обойти ее легально нет возможности. Впрочем, и такие попытки тоже делаются, и проект «О полиции» в той части, в которой он, например, пытается перевести в легальную сферу «проникновение в помещения» без санкции суда, — яркий тому пример.

Но все же главная дубина ментов в виде угрозы лишения свободы юридически принадлежит вовсе не им, а суду. Если надоело говорить о том, что количество оправдательных приговоров (при известном всем качестве работы следствия) уже многие годы остается на уровне статистической погрешности, можно посмотреть статистику удовлетворения судами обращений следователей о взятии под стражу до рассмотрения уголовного дела по существу: это 90-95% в пользу ментов.

Ментовское государство как строй нашло выход в полном подчинении суда ментам. Это достигается контролем ментов за назначением судей, и в особенности за лишением их полномочий. За внешним фасадом уголовного суда менты изнутри как бы выгрызли самую суть правосудия: принципы состязательности и равенства сторон и презумпцию невиновности. Если суд — только продолжение «органов», симулирующих борьбу с преступностью, то уголовного и административного суда просто не существует. Гражданский суд поражен коррупцией, но и туда проникли ментовские механизмы: из гражданского права менты выгрызли свободную волю сторон, считая, что усмотрение может быть только у одного субъекта — у мента, и только он хозяйским глазом может отличить гражданскую сделку от преступления.

Это явление было названо мной в прошлогоднем докладе (может, и излишне публицистично, но вполне научно с юридической точки зрения) «презумпцией правоты мента». Не знаю, читал ли доклад Нургалиев, но открывая со своей стороны обсуждение проекта «О полиции», он предложил формулу «презумпции законности» действий милиции (полиции?). По праву автора идеи презумпции у меня только один вопрос к министру: это говорит человек, хорошо знающий реальную практику работы в подразделениях МВД?

Реформа МВД не то что не нужна, но она невозможна без судебной реформы, без того, чтобы даже не ослабить, а полностью исключить контроль над судьями со стороны любых «силовых структур». В отличие от большинства критиков проекта, это хорошо понимает университетский юрист Медведев, возможно, он даже сумел убедить в этом и наполовину юриста Путина, но в конечном итоге в экс-президенте взяла верх другая половина, на которую он «силовик», сиречь мент.

О понимании Медведевым роли суда свидетельствовали не только постоянные его встречи с руководством высших судов, где эти проблемы обсуждались пока на уровне разговоров, но и первые и очень точные действия. Самое яркое из них — это поправка в Уголовно-процессуальный кодекс, существенно ограничивающая (для судей, а не для ментов!) возможность применения предварительного заключения под стражу по делам, связанным с предпринимательской деятельностью. Пусть это даже вышло кривовато с точки зрения равенства всех перед законом (почему такая привилегия именно для предпринимателей?), зато точно попало в цель, подрывая основу ментовского бизнеса. Судебная система, легшая под ментов, естественно, начала с саботажа поправки, но потихоньку какие-то предприниматели то здесь, то там в самом деле стали выходить из-под стражи, прецедентов было уже немало.

Да, как в игре: атака, атака, но… мяч влетает в другие ворота. И это — проект закона «О полиции», который будет воспринят ментами как индульгенция на внесудебные бесчинства и грабежи. Во многих статьях (если уж обсуждать его постатейно) этот проект и поощряет ментовское усмотрение: нельзя, но «при наличии достаточных оснований полагать» — можно. Это и есть, по Нургалиеву, «презумпция законности действия милиции», а по правде — возведение в «закон презумпции правоты мента».

Мне кажется, Медведев до поры мог осторожно подбираться к сердцу или к уязвимой пяте ментовского государства лишь в силу всеобщего непонимания того, что суд — это не обязательно менты, что вообще-то может быть и по-другому, а не «как у нас». Но как только, со скрипом повернувшись, какие-то первые судьи добросовестно отпустили из СИЗО первых бизнесменов, вся ментовская рать встрепенулась и с тихим криком: «Ведь так и до Ходорковского может дойти!» — ударилась в ноги единому царю ментовского государства. Дальше, если говорить о судьбе Медведева, то по анекдоту: «Съесть-то он съесть, да кто ж ему дасть!».