Карл Лагерфельд – самый известный в мире модный дизайнер – называет себя эгоистом и до сих пор сам рисует свои модели на бумаге
Карл Лагерфельд – самый известный в мире модный дизайнер, гением и художественным дарованием которого восхищаются многие. Он называет себя эгоистом, рассуждает о собственной каррикатурности и говорит, что порой мог бы помереть со смеху над самим собой.
Карл Лагерфельд заходит в дом на Рю де Лилль, 7 в парижском районе Сен-Жермен – с опозданием на 52 минуты. Для него это пустяки. Здание XIX века модельер перестроил в соответствии с собственными представлениями. Из эксклюзивного книжного магазинчика через раздвижную дверь можно пройти в две просторные переговорные: высокие потолки; много света; в каждой большой квадратный стол. В вазах – белые гладиолусы. Штабелями лежат книги по искусству, фотоальбомы, сборники поэзии. Фотографии в рамках, огромные, прислонены к стенам. За двумя конференц-залами спряталась фотостудия Лагерфельда. Потолок здесь еще выше, как в спортзале или бассейне; на стенах – книжные полки. У Лагерфельда немного семенящая походка и очень быстрая речь – французский, немецкий, английский, все языки вперемешку. Сам он может показаться ожившим персонажем комиксов: седые волосы, сюртук, солнечные очки.
Ему 81 год. Лагерфельд – вероятно, самый влиятельный модный дизайнер современности, больше 50 лет он создает коллекции для Chanel, Fendi и своей собственной модной линии. В оставшееся время он занимается фотографией, а с недавнего времени еще и издательским делом. Ассистенты, среди которых много молодых мускулистых парней в футболках и серых шерстяных шапочках, расставляют стулья, убирают стопки книг и наливают своему боссу бокал Diet Coke. Девушка пресс-секретарь распоряжается, кому сесть справа от Лагерфельда: левым ухом он слышит плохо. Интервью продлится почти два часа; за все это время Лагерфельд лишь однажды снимет свои солнечные очки, чтобы сразу же их снова надеть.
– Господин Лагерфельд, позвольте поинтересоваться, в чем вы сегодня?
– И вам это действительно интересно? Что ж, на мне сюртук, как говорили раньше, от „Диора“. Галстук и рубашка от Hilditch & Key, воротник рубашки в стиле Гарри Кесслера, такие носили около 1912 года. Цепочку сделал один молодой дизайнер украшений, его фамилию я сходу не вспомню; брошь 1930-х годов – работа Сюзанны Бельперрон. Джинсы из замши от Dior и подходящие замшевые туфли от Massaro. Вот и все.
– Почему вы всегда одеты одинаково – для вас это своего рода форма?
– Возможно, вы этого не замечаете, но она всегда смотрится очень по-разному. Форма не бывает зимой и летом одного и того же зеленого цвета. К тому же, профессия обязывает. Господи, я ведь живу в мире моды. И мне не симпатичны неряшливые люди. Забота о внешности – это отчасти вопрос дисциплины.
– Но ведь вы могли бы взять пример с Джорджио Армани и всегда носить джинсы с черной футболкой.
– Да, однако в жизни бывают моменты, когда черная футболка, и тем более майка, смотрятся неуместно.
----
– Больше 60 лет вы создаете моду, с 1965 года – для Fendi, с 1983-го – для Chanel. В Бонне сейчас проходит большая выставка ваших работ. Вам это льстит?
– Я экспозицию еще даже не видел. Мои сотрудники настаивают, чтобы я непременно поехал в Бонн. Но мне не хочется. Ни за что! Я против всех этих бесконечных торжеств. Люди воздают почести друг другу, а потом и сами себе. Если другие хотят посмотреть, что я насоздавал, то это нормально. Но я не хочу видеть все это еще раз – мне нужно думать о том, что я буду творить завтра.
– Похоже, у вас своеобразные отношения с прошлым. Говорят, вы не храните своих старых рисунков и эскизов. Почему?
– Все коллеги, которые почивали на своем прошлом и на своих прежних творениях, как на незастеленной кровати, потом уже не могли создать ничего нового. Мне кажется, это опасно. Есть такая еврейская поговорка: под залог прошлого в долг не дают. И я живу по этому принципу. Меня всегда преследует чувство, что я ленюсь. Что я мог бы работать больше и лучше. Как будто передо мной стеклянная стена, которую мне еще только предстоит разбить.
– Что именно вами движет?
– Я живу в состоянии перманентной неудовлетворенности самим собой. Я знаю, что у меня есть условия для работы, каких нет практически ни у кого. Но я никогда не бываю доволен собой.
– Вы не единственный честолюбивый человек.
– А вот честолюбия во мне нет ни капли. Я даже не знаю, что это такое. Все, что я делаю, я делаю только для самого себя. Я сторонник радикальных перемен, человек должен все время обновляться, создавать для себя новые рамки, отделять себя от вещей.
– То есть вы предпочитаете жить настоящим и, видимо, даже будущим?
– Я помню не так много цитат, но однажды Гете сказал: то, чего ему хотелось бы, – это лучшее будущее с расширенными элементами прошлого. И у меня есть еще один принцип: я продолжаю рисовать сам, хотя большинство модельеров рисовать уже разучились. По сути я иллюстратор. Во всяком случае, я много рисую. И у меня стоят огромные корзины для бумаг. Ведь большинство моих набросков – 99 процентов! – оказываются в корзине. Те же, что остаются, реализуются один в один, в точности, как я нарисовал. Мне не приходится по сто часов корпеть над набросками! К счастью, я могу представить себе то, что хочу, сразу в трех измерениях. Уже при первой примерке результат близок к совершенству. Другие работают с десятком рисовальщиков, которые используют компьютер. Потом начинаются споры, обсуждения длятся часами: как вы думаете, здесь должна быть эта пуговица? Просто ужас какой-то!
– Вы все решения принимаете в одиночку, и это ускоряет процесс?
– Совершенно верно. Иначе я не смог бы создавать столько всего. Только для Chanel в год получается по восемь коллекций, для Fendi – четыре. И я уже не говорю о линии Lagerfeld. Как-то раз один заказчик поинтересовался у американского промышленного дизайнера леди Мендль, нет ли у нее еще каких-то идей. Она ответила как отрезала: "No second option" – «Без вариантов». Владелец бренда Chanel велел написать над входом в мою студию: «Творчество – недемократично».
-– Вы не устраиваете „летучек“, креативная часть вашей работы проходит вне команды. Вы эгоист?
– Возможно. Однако мои эгоистические устремления кормят множество людей. Если у меня нет возможности работать так, чтобы мне ничто не мешало, то и результата не будет. Мне нравится одиночество. Я настолько эгоистичен, что не могу мириться с чужими интересами. Поэтому у меня никогда не было желания создать семью. Если бы я родился женщиной, то, возможно, нарожал бы дюжину детей. Но при том, как я работаю, я бы не смог даже позаботиться, чтобы моим детям было чем заняться в каникулы, и так далее. Это факт: я такой, и я не могу стать кем-то еще, приспособиться к социальному или семейному образцу, который не отвечает моему Я.
– Вы можете описать эгоиста Лагерфельда?
– К счастью, у меня нет такой необходимости, иначе картина получилась бы настолько отталкивающей, что вы не решились бы ее публиковать. А если серьезно, бывают дни, когда мне кажется, что я еще ничего. И дни, когда я вижу себя совсем в черном цвете! Но я умею над собой посмеяться. На самом деле я могу помереть со смеху над самим собой.
– Со стороны кажется, что вы выстроили вокруг себя рай в миниатюре. Вы покупаете красивые особняки, окружаете себя красивыми вещами, путешествуете по миру в сопровождении красивых молодых людей, которых выбираете сами в попутчики. Сколько реальности вы готовы впустить в свою жизнь?
– Немного. Очень немного. Я даже перестал появляться на улице.
– Почему? Еще 15 лет назад вы часами могли бродить по Парижу с небольшим фотоаппаратом в руках.
– Сегодня у меня такой возможности уже нет, люди буквально преследуют меня, щелкают на свои мобильники и камеры. Я добился того, что мой карикатурный силуэт знают во всем мире. Так что в Париже меня узнают не только немцы или французы, но и американцы с японцами, все на меня накидываются, это ужасно смешно. Каждый хочет селфи со мной. Но у меня нет никакого желания присутствовать на фотографиях людей, с которыми я не знаком.
Вы тоскуете по контакту с реальностью?
– Нет. Идея реальности оказывается более мощным стимулятором, чем сама реальность. В этом вся моя жизнь: я идеализирую реальность, приукрашиваю, преображаю. Как модельер и просто как человек. Моя жизнь не нуждается в соприкосновении с настоящей реальностью. Недавно я был в магазинчике, где мои картины оформляют в багетные рамки. В порядке исключения я пошел туда без сопровождения, натянув на голову толстую шапку. Тут же нарисовался какой-то тип: «Ну и ну, месье Лагерфельд, мы уже играем в переодевание?»
– Как вы получаете информацию о том, что творится в мире?
– Я очень много читаю – французскую, английскую, немецкую прессу, Der Spiegel, Bunte, The New York Times, Libération, английские газеты. Читаю я обычно ранним утром, когда у меня не назначено никаких встреч, – не хочу следить за часами. Поэтому я всегда опаздываю.
– Вы читаете все подряд – эссе, политику, экономику?
– Все подряд. Меня не интересуют интеллектуальные споры, но мне нравится наполнять свою голову информацией.
– Тогда вы должны согласиться, мир сегодня катиться в пропасть.
– Что ж, так можно сказать!
– Экспансия „Исламского государства“, война на Украине, беженцы в Средиземном море – вас все это заботит? Три недели спустя после теракта в редакции Charlie Hebdo вы устроили в парижском Гран-Пале идиллический показ мод – флористические мотивы, невинные, сказочно прекрасные наряды.
– Мы продаем мечты, а не действительность. Или мне следовало организовать дефиле со взрывчаткой? В наше чудовищное время этот показ можно сравнить с книжкой с красочными иллюстрациями для детей.
– Мода предлагает нам модель экскапизма?
– Я живое доказательство этому. И, тем не менее, я знаю, что происходит в мире. Я знал этих людей из Charlie Hebdo, я люблю карикатуры, я всегда покупал их газету. Разумеется, случившееся меня шокировало. Качество издания целиком и полностью зависело от тех, кто погиб в результате теракта. Сегодня осталась лишь ненависть, нацарапанная на скорую руку. Но война не окончена. После 11 сентября я тоже продолжал работать как всегда.
– Вас легко напугать?
– Нет, я стопроцентный фаталист по отношению и к себе, и к другим.
– Вы задумываетесь над мотивами террористов? Вы бы хотели их об этом спросить?
– Нет. Точно также мне не о чем говорить и с окружением Гитлера. Незачем тратить свое время на фанатиков. Знаете, я расскажу в этой связи очень личную историю; у меня есть загородный дом, за которым следит смотритель. Его отец был марокканцем, сам он родился здесь, во Франции, и он француз до мозга костей. Я знаю его очень давно: жизнерадостный, открытый, ужасно приятный человек. И вот пять лет назад что-то меняется, его жена вдруг начинает носить паранджу. Исключительно приятные люди – и вдруг такое!
– Вы пытались с ним об этом поговорить?
– Да. Я запретил ему проповедовать свои радикальные взгляды. У меня не было выбора. Он вдруг стал раздавать моим друзьям какие-то книжки, и тому подобное. Перестал здороваться за руку с женщинами. Когда мы приезжаем, шторы на окне задергиваются, чтобы его жена не попалась на глаза посторонним. Она решается выйти на улицу только в пять утра, когда никто не может ее увидеть. Но я не навязываюсь ему с разговорами. Точно так же я бы не стал спорить с фанатично настроенными католиками или с другими людьми, страдающими религиозной истерией. Сам я не принадлежу ни в какой церкви. Мои родители вышли из церковной общины. Мои дедушка и бабушка по отцу были протестантами, принявшими католицизм и фанатично уверовавшими в догматы Рима. Истерия чистой воды. Дикость!
– Ваш отец Отто Лагерфельд был предпринимателем, производил сгущенное молоко марки Glücksklee. Почему вы так и не захотели создать собственную компанию?
– Потому что я совершенно безответственный человек!
– Что-то не верится.
– Возможно, вам и не верится, а я себя знаю. Именно поэтому я никогда не хотел иметь семью. Я хочу отвечать только за свою работу. Моральная ответственность за персонал мне ни к чему. Если хотите, самый простой способ утратить свободу – это открыть свое дело. Я над собой так издеваться не стану. Никакой реальности! Лучше я буду жить в своем идеальном мирке.
– То есть вы предпочитаете всю жизнь оставаться наемным работником?
– Я не наемный работник. Я наслаждаюсь свободой. Я могу делать то, что мне интересно: стараться узнать новое, всем интересоваться, всюду совать свой нос. Главное – чтобы никакой ответственности!
– Человек с вашим влиянием мог бы, например, основать фонд, чтобы заниматься благотворительностью.
– На это у меня просто нет времени! Если бы вы создавали столько коллекций, сколько я, то ни на что другое ресурсов просто бы не осталось. Вы не можете себе даже представить, в каком ритме мне приходится работать! Эти свои обязанности я выполняю педантично. Большего я на себя взвалить не могу.
– Возможно, благотворительность вас просто не интересует?
– Я не создан для таких гуманитарных занятий, я просто буду казаться оппортунистом. К тому же у меня есть ужасная привычка: мне быстро становится скучно. Тем не менее, я держу эту книжную лавку. У меня есть коллекция книг, в ней уже 300 000 экземпляров. Здесь лишь небольшая часть, около 70 000. Остальные хранятся в других моих домах, в южной Франции, повсюду. Я хорошо отношусь к книгам, я их люблю.
– Вы бы могли хорошо относиться и к людям.
– Это просто не мое, нужно принимать себя таким, какой ты есть. Но хотелось бы верить, что я не такой уж плохой человек.
– Говорят, вы все-таки даете на благотворительность много денег.
– Это никого не касается.
– Но это правда?
– Мне следовало бы ответить «нет», но я скажу «да». Знаете, на самом деле я человек щедрый и, признаюсь, сострадательный. Но мне кажется, что нужно быть щедрым к людям и не кричать об этом на каждом углу. Это отчасти вопрос воспитания. Когда я был ребенком, в Германии многие жили бедно. Но мне запрещали подавать попрошайкам. Я должен был отдавать милостыню кому-то, кто передал бы ее нищему. Родители не хотели, чтобы от самого процесса я получал удовлетворение.
– Мать вам якобы говорила: «Карл, тебе не должно быть никакого дела до мира, и тогда ты добьешься успеха».
– Она и правда так говорила, так она меня воспитала. И по сути она оказалась права.
– То есть, мир вам безразличен?
– Более или менее. Но можно избегать ответственности – и в то же время вести себя цивилизованно, сострадать людям. Я живу совершенно нормальной и даже банальной жизнью – для себя. Но я понимаю, что для других эта жизнь не нормальна и не банальна. Они считают, что я живу в иллюзорной реальности. Но для меня эта реальность единственно настоящая.
– Вы гедонист?
– Знаете, по сути вы правы. Но для меня это слишком надуманная, искусственная формулировка. Я живу так, как мне представляется правильным.
– Как обычно проходит ваш день?
– Я встаю около восьми утра, потом завтрак, очень легкий, и чтение газет. Затем я начинаю работать у себя дома и никогда в студии, там я работать бы не смог. Затем приходят девочки из пресс-службы, начинаются телефонные звонки, разговоры ни о чем, варится кофе. Потом мне привозят обед. Я не хочу, чтобы в доме, где я живу и творю, кто-то готовил еду, не хочу, чтобы меня окружала прислуга.
– Сколько человек работают в вашем аппарате?
– „В аппарате“! Меньше, чем вы думаете. Я контактирую только с самым узким кругом людей. А они уже передают все, что нужно, дальше. У меня несколько студий, но единственный человек, который для них что-то рисует, – это я сам.
– И как это происходит?
– Я дома делаю наброски, затем передаю их в студии, отправляю в Италию, или же кто-то приезжает ко мне, и я комментирую то, что изображено на рисунках, – вот одно, вот второе, вот третье. И когда я потом приезжаю в студию, все уже готово.
– Вы художник?
– Нет, это прикладное искусство. Искусство, создающее одежду. Ни Коко Шанель, ни Кристобаль Баленсиага тоже не считали себя художниками, хотя все рисовали сами. Они просто гордились, что светские дамы носили их платья. Я не художник.
– По-вашему, такое отношение способствовало вашему успеху?
– Разумеется, ведь я человек, твердо стоящий на земле. И я не позволяю себе строить иллюзий на свой счет.
– Вы говорили, что вам быстро становится скучно.
– Это настоящая драма моей жизни.
– Наша беседа вам тоже успела наскучить?
– Нет, вы ведь пришли втроем, и мне приходится быть начеку. Так что продолжайте.
– Спасибо. Вы человек образованный, начитанный, как будто из другой эпохи; можно сказать, что вы смотрите на мир добродушно-презрительно.
– Нет-нет, это не так! Я понимаю, что не у всех есть возможность получить образование. Я умею хорошо ладить с людьми, далекими от культуры, если у них не было возможности с ней соприкоснуться. Зато я не терплю тех, у кого были все возможности получить знания, образование, приобщиться к культуре, и кто, тем не менее, не усвоил хороших манер! Из-за собственной лени. С простым людом я общаюсь без проблем. Они обращаются ко мне по имени. Водитель, дворник, швея – никто из них не говорит мне «месье». Я для всех просто Карл.
---
– С одной стороны, вы собрали удивительную коллекцию книг, с другой – интересуетесь всеми новыми цифровыми продуктами, стараетесь сразу же заполучить каждый новый гаджет.
– Совершенно верно, но никакого противоречия я здесь не вижу. Иначе я был бы просто книжным червем, которому знания нужны исключительно ради знаний. Вот, посмотрите: у меня первые iWatch в золотом корпусе. Во всем мире такие часы есть только у трех человек: это главный редактор американского выпуска журнала Vogue Анна Винтур, Бейонсе и я.
– Почему вы так ими загорелись?
– Потому что это новинка.
– Сколько у вас плееров iPod?
– Много. Очень много. Дело в том, что я делаю подборки композиций, сохраняю их на iPod и затем дарю. Я люблю делать подарки. Я купил по меньшей мере 40 экземпляров iWatch и раздарил их своим сотрудникам – разумеется, не в золоте. Иначе меня мучило бы неприятное чувство: у меня такие часы есть, а у них нет. Просто ужас!
– Давайте поговорим о «сценическом образе» Карла Лагерфельда.
– Это не образ, это совершенно нормальное развитие, результат которого, возможно, оказался несколько необычным.
– У вашей кошки Шупетт две горничных, личный повар, iPad, и она может выбирать себе еду по меню. Это тоже часть нормального развития?
– У меня есть талант делать других знаменитыми, который распространяется и на животных, в данном случае – на кошек. Шупетт – самая известная кошка в мире! В микроблоге Твиттер у нее 48 000 подписчиков. Недавно в одной французской газете написали, что читателей шокировали расходы на содержание Шупетт. В ответ я написал главному редактору, что читатели просто завидуют. Ведь Шупетт ни о чем не просит, изысканная еда, и вообще такая жизнь – все это ей достается просто так. К тому же Шупетт, рекламируя автомобили и японский косметический концерн Shu Uemura, заработала колоссальные деньги! Мы живем в мире, в котором кошка может «заработать» больше, чем человек тяжелым трудом на заводе. Возможно, это несправедливо, но не я в этом виноват.
– У Шупетт есть даже собственная, пошитая на заказ переноска от Louis Vuitton.
– Ее подарил не я, а Бернар Арно – глава Louis Vuitton.
– Как вы понимаете декаданс?
– В моем лексиконе нет этого слова. Я человек, далекий от декаданса.
– Но вы же понимаете, какие чувства вызывает у людей роскошь, в которой купается Шупетт?
– Да, понимаю, но таков уж наш мир, наша жизнь полна диспропорций.
– А у вас самого нет в этой связи какого-то странного чувства?
– Нет, у меня по этому поводу нет вообще никаких чувств, я в этих вещах человек абсолютно бессовестный.
– 40 лет назад Карлу Лагерфельду такая жизнь показалась бы странной?
– Это нельзя сравнить, тогда не было ни Instagram, ни Twitter. Никогда не сравнивайте прежние времена и современность. «Бель эпок» может служить вдохновением, но всегда нужно помнить: тогда людям жилось в тысячу раз хуже, чем сейчас. Ведь «бель эпок» – это не только элитные проститутки Парижа.
– Вы живете в полной гармонии с нынешними временами?
– Я считаю, что сегодня жизнь лучше, чем раньше, и я никогда не оглядываюсь в прошлое с сожалением.
– Такой подход распространяется и на моду – отрасль, ставшую глобальной, динамичной, эклектичной?
– Не нам судить, что хорошо и что плохо. Во всяком случае, не мне. Наше дело – жить с тем, что предлагает время. Как только вы отказываетесь подстраиваться под время, вы сами выпадаете из времени. Время само по себе плохим не бывает.
– И, тем не менее, у человека есть какое-то мнение, какая-то позиция по отношению к тем или иным вещам.
– Нет. Я приспосабливаюсь, без каких-либо угрызений совести и невзирая на собственные сантименты.
– Вы превозмогаете собственные убеждения?
– «Превозмогать» – какое ужасное слово! Давненько не приходилось его слышать.
– Мы не хотели.
– Вам не за что извиняться – и я ничего не превозмогаю, я просто откладываю в сторону свое собственное мнение, во мне слишком силен оппортунист!
– Китаянки и японки – все они сегодня хотят быть похожими на европейских женщин. Вас это огорчает?
– Да еще как! Но повторюсь: не мне судить о том, что правильно, а что нет. Кроме того, у нас на Западе были направления моды, вдохновленные кимоно, были марокканские, арабские веяния, все служит вдохновением для всего.
- Мода постоянно ускоряется, многие образчики так называемой фаст-фэшн носятся в среднем всего по пять недель. Вам жаль?
- Не забывайте, сколько людей живут за счет индустрии моды. Некоторые пытаются рассматривать эту тему через призму морали, но нельзя забывать о банальном экономическом аспекте. Чем люди быстрее выбросят свою старую одежду, тем быстрее они купят новую; так вращается колесо моды. Соглашусь: возможно, по большому счету это нездоровое явление, но в краткосрочной перспективе мода помогает оживить текстильную промышленность. Или же нужно менять всю систему, упразднять капитализм. Но это далеко от реальности.
– Вы постепенно приближаетесь к возрасту, в котором человек задумывается о собственной бренности. Вас посещают такие мысли?
– Что вы, нет, я бессмертен! А если серьезно, то не нужно слишком задумываться о старении и смерти. Почему я должен по этому поводу переживать?
– Возможно, потому, что любой человек задается вопросом: что я оставлю на этой Земле после себя?
– Нет. Для меня здесь все просто: моя жизнь началась с меня и закончится вместе со мной.
– Вы написали завещание?
– Да, но я его постоянно меняю. Достаточно косого взгляда, и я вычеркиваю человека из списка, он уже никогда ничего от меня не получит. И мне важно, чтобы людям, которые всю жизнь работали со мной, потом не пришлось работать с кем-то еще. У них не должно быть такой необходимости, неприятной в том числе и для меня.
– Что станет с вашими книгами?
– С этим вопросом я еще не определился. Какое будущее уготовано книгам? Здесь мне нужно еще подумать.
– Вы в принципе ничего не хотите оставить миру?
– Это мне действительно безразлично. Я живу настоящим. И я не хочу, чтобы меня хоронили. Мне нравится одна строчка из стихотворения Фридриха Рюкерта, положенного на музыку Густавом Малером: «Я потерян для мира». Больше я ничего не хочу. Пусть мой пепел где-нибудь развеют по ветру. Над океаном или над лесами, – мои предпочтения на этот счет меняются чуть ли не ежедневно.
– Вы не подумываете о том, чтобы отойти от дел и пожить в свое удовольствие?
– Чудовищная мысль. Она отдает инвалидной коляской. Кто согласится на это, пока есть возможность обходиться без нее? Тем более, что моя гадалка как-то сказала: у тебя все только начнется, когда у других обычно все заканчивается.
– Вы суеверны.
– Да уж, и до сих пор все, что она мне предсказывала, сбывалось. Так, она мне сказала: вам ничего не грозит в самолетах и автомобилях, но не садитесь в общественный транспорт.
– Едва ли вы часто пользуетесь автобусом.
– Верно, но однажды, когда водитель не смог за мной приехать, я сел в автобус. Он тут же попал в аварию, и я чуть было не раздробил себе коленную чашечку. После этого с общественным транспортом я завязал.
– А еще суеверия у вас есть?
– Да, я никогда не прохожу под лестницей и никогда не вношу в дом павлиньи перья.
– А еще?
– Еще я никогда не кладу на кровать шляпу.
У Вас есть только 5 минут. Сарт!
Женщины более похотливые, чем мужчины. 
