– Была пятница, уже за полдень, – смущенно продолжает Кадм. – Предвечный согласился с нашими доводами. «Я умалю свой свет до такой степени, – сказал Он, – что вы лишь с великим трудом и сомнениями сможете найти Меня. Вам будет легко ошибаться, а принимать правильные решения – столь же трудно, как тащить корабельный смоленый канат сквозь ушко иголки. Но не будет ваш хлеб хлебом стыда, и появится у вас возможность быть счастливыми. Бывать. Иногда. Дрожащею рукой утерев со лба холодный пот...»
И сказал Он, что воздвигнет между собой и нами еще одну завесу. «Она будет на вас самих, – заметил он. – Я давно готовил ее. Она – сокровище из сокровищ, отшлифованное до блеска миллионами поколений, безвестно сгинувших во мраке. Я надену на вас одежды кожаные. В этих одеждах вы узнаете, что такое одиночество; что такое боль; что такое страдание; что такое тоска; что такое стыд; что такое отчаяние...
– »Что ж это за одежды такие?» – спросили мы оба. И он показал нам их, – подхватывает Авива. – Это была плоть земных существ, в которых должны были вселиться наши души. Он предложил нам самим выбрать плоть. И мы с тобой – помнишь! – и с Каином смотрели варианты будущего бытия...
– С Каином? – удивляется Мара. – А я думала...
– Многие так думают, – замечает Кадм. – Но Каин был зачат (и в тот же миг рожден) еще здесь! Разве не сказано в стихе 4:1 данной вам книги Берешит: «йада». А «йада» – это паст перфект от «познал», это «уже познал к тому времени», к моменту ухода из Сада... Внимательнее Книгу читать надо!..
– Не бывает никаких паст перфектов и брабантских манжет! – капризно надувает губки Мара. – Ну, просматривали вы варианты воплощения, и?..
– Да. Мы просматривали варианты, и какое-то время Авиву увлекали рыбки коралловых рифов, а меня – осьминоги. Каин сказал, что у львов – буквально царственная осанка. Потом я заинтересовался муравьями, Каин – лошадьми, а Авиву привлекли бабочки... Проще, наверно, сказать, что не привлекло нас, что мы сразу отбросили – ящерицы, крокодилы, свиньи, гиены, обезьяны...
Предвечный не вникал в наши споры, он ждал. И когда мы почти остановили свой выбор – я, помнится, на дельфинах, Авива – на пчелах, а Каин... Ты не помнишь, что выбрал Каин? – спросил он Авиву.
– А не Левиафана? – затрудняется и она.
– Короче, Он спросил, что мы собираемся делать с выбранными существами. Не играться ли? И мы со смущением вынуждены были признать это.
– А ведь вам предстоит с помощью этого существа, – его лапами, плавниками, копытами или крылышками, что там у него будет, – поднимать материю к свету, – сказал он укоризненно. – Нам нужно существо, которое в далеком будущем покорит всю вселенную.
И мы со смущением увидели, что ни один из наших выборов не годится для этого.
– А теперь посмотрите сюда, – сказал Предвечный.
И стали мы смотреть обезьян. Увидели, как они из обломка кремня делают себе острейшие ножи и раскалывают ими кости и черепа, отрывают из земли корни, клубни и луковицы, как ловко пользуются палками...
– Смотрите! – продолжал Предвечный. – Эта тварь уже «покорила» палку и камень; она увидела в них вещи, полезные для себя, научилась обрабатывать их, делая еще полезнее. Теперь ее ничто не остановит. Скоро они освоят огонь, построят первую хижину, первый плот...
В этот миг один из обезьян-самцов наступил ножищей на ножку заходящегося от плача ребенка, рванул вверх за другую, рявкнул: «Ак! Ак!» и разорвал его почти пополам. Он открутил крохе головку, камнем пробил череп и стал окровавленными пальцами вытаскивать желтовато-серые студенистые кусочки мозга. Причмокивал, облизывался, обсасывал пальцы, ужимками показывая, до чего вкусно...
– Господи, – бормочет Авива.
– Господи... – ахает Мара.
– Вот именно, «Господи»! – заметил Предвечный. – Кому бы мне это можно было сказать!
– Есть ведь бобры! – обратила к Творцу умоляющий взор Авива. – Они тоже строят хижины! А муравьи? А термиты?.. А пчелы, пчелы!.. А?.. Пчелы, такие умнички...
– Не надо продолжать, – остановил ее Господь. – Да, сегодня эти существа – йецер ха-ра , вызревшее в брошенных Мною туда зернах жизни. Но иначе не могло быть. Они научились видеть в палке и камне вещи, – но одновременно и в своих ближних они тоже увидели вещи. Только вещи. Полезные, или, наоборот, опасные. Они учатся обрабатывать не только палки и камни, но и друг друга. Пока, как видите, это только кулинарная обработка. Скоро будут варить, печь, жарить на вертелах, толочь в ступе...
Но нам не обойтись без них. Хочу, чтоб вы это поняли сами. Только с этими чудищами можно сегодня работать, если мы на самом деле хотим внести дух туда, в материю, – а не занимаемся пустой болтовней. Только их можно подготовить к будущей великой миссии... Если вы согласитесь сойти в них, они придумают другие варианты обработок... спецобработок...
Вы – моя первая мысль о человеке; для них вы будете первой мыслью обо Мне... Вы должны будете научить их тому, чтобы они не делали ближнему того, чего не желают себе. Чтобы они не «обрабатывали» других – только себя...
– И всего-то? – спросил Каин.
– Собственно, да! – ответил Предвечный. – Обо всех остальных задачах нельзя говорить, пока вы не справитесь с этой. И меня не радует твой энтузиазм. Ты просто не понимаешь, насколько это трудно. Невероятно трудно. Ты увидишь. Но для любых других существ на земле эта задача вообще невыполнима.
– Чуть не плача, – подхватывает Авива, – смотрели мы на еще не существующие поколения теперь уже вроде бы людей, – после того, как дух наш войдет в них, – но еще и не людей. Шли и шли перед нами вожди-человекоубийцы и судьи-лжецы, воры и чародеи, праведники, которым худо, и грешники, которым легко и хорошо... И повсюду лились потоки, озера, моря крови изощренно, с садистической выдумкой умерщвляемых жертв. Горы еще трепещущих сердец, вырванных из грудных клеток живых людей; дети, заживо зарываемые под строящейся крепостью; частоколы гниющих голов, насаженных на колья длинных заборов, и кучи тех же голов, сваленные рядом; караваны верблюдов, каждый из которых нес по две корзины вырванных человеческих глаз, и ликующие военачальники-победители, сопровождающие их; стены, в которых камни переслоены глиной пополам с отрубленными руками; ведьмы, женщины, девушки и девочки, сотнями сжигаемые заживо на кострах ad majorem gloriam Dei ; бетонные газовые камеры со скользкими слизистыми полами и печи крематориев с недожженными костями; артистические пытки и насилия... Эти «одежды кожаные» были подлинной малькодет мавет , и предназначалась она для наших душ...
Авива расстроенно взмахивает рукой и замолкает.
У Мары в глазах стоят слезы:
– И вы... согласились?
– Не сразу, нет, не сразу, – бормочет Кадм. – Уж слишком они были отвратительны... А их гримасы? А их жилища, эти горы недообглоданных костей и ребер, заваленные сырыми шкурами с трупным запахом? А отхожие места вокруг хижин, эта жуткая постоянная вонь, мухи, черви... И ни грации тигра, ни парения орла...
– И что же вас... убедило?..
Древо познания
– Да все то же: если не идти туда, то не нужно было и вообще с Творением затеваться! – говорит Кадм с некоторой досадой. – Если сказал «алеф», не запирайся в «бейт» ...
– Когда Предвечный уговаривал нас воплотиться в обезьян, – вмешивается в разговор Авива, – я сказала ему: «Не тяжело ли будет нашим потомкам выпутывать из греха слишком уж гадких зверей?» И Предвечный, благословен Он, возразил: «Может быть, хочешь, чтобы племя, которое ты породишь, было травой полевой или деревьями лесными? Никогда и никого не убьют тогда дети твои ради пропитания и будут вовеки безгрешны; а если и станут защищаться от пожирателей шипами или ядом, это будет справедливо».
– Вас уговаривал сам Предвечный? – с ехидцей спрашивает Мара. – А где ж был змий-искуситель?
– А! Древний червь, которым пронзена вселенная? – не менее ехидно переспрашивает Кадм. – Я ждал, когда ты задашь этот вопрос. Да! Предвечный создал его на заре творения, чтобы он питался прахом земным и отделял то, что нужно для жизни, от глины, уже ни к чему не пригодной... Он и по сей день пронзает каждого из вас, ворочается внутри, скалит зубы, ворчит, требует своего... Попробуй, не дай Червю того, что он требует! «Одежды кожаные» облекают не только душу, но и безмозглую кишечную трубку – и тот, кто сходит в дольний мир, должен принять, как неизбежность, что он будет пожирать плоть иных существ и для этого убивать их!
– И он – амфисбена1, если ты поймешь, – замечает Авива. – Знаешь, как говорят: «с одной стороны он хороший человек, а с другой стороны... у него копчик».
Мара краснеет.
– В том-то и состоял выбор, – продолжает Кадм, – принять Червя внутрь себя или стать травой полевой. И, чего греха таить, – попробовали мы иной путь, «сделали себе опоясания из листьев». Раскидистые ветви выросли у меня из спины и плеч, корни – из ног, и врос я в землю; Авива же вертелась, смущенно и озабоченно разглядывая роскошные радужные цветы на боках и животе. Тогда-то она решила, что ветра недостаточно, и выдумала бабочек, шмелей, колибри и еще невесть что чтобы переносить пыльцу от меня к ней...
– А потом я сказала: «Что? Вот такущие фиги, и я их буду на себе таскать?! Ну уж нет!» – вмешивается Авива.
– Да, а Каин вообще отказался примерять на себя наряд из листьев. Он сказал: «Ни дубом, ни лопухом не стану!»
– А вы с Авивой стали? – невпопад спрашивает Мара.
– Стали, – удрученно соглашается Кадм. – Предвечный лишь усмехался, ибо не было у него для нас аргумента точнее и убийственнее! Никогда не чувствовал я себя глупее, не ощущал отчетливее муку бессилия, полной невозможности влиять на ход событий, чем когда раскачивался и терял желтые листья на пронизывающем осеннем ветру, жуки точили мои кору и корни, а черви вгрызались в плоды... Брусья от этого дерева и поныне лежат здесь, ждут своего часа...
И сказал я тогда Предвечному: «Поистине, древо, которым я попытался стать, принесло мне драгоценнейший из плодов: плод познания добра и зла! И потому вот мой ответ: я принимаю искушения Древнего Змия! И да не будут мои потомки травой полевой!»
И подтвердила Авива: «Нет и нет! Пусть наши дети убивают для своего пропитания, но пусть зато и бегают по лугу, а не стоят, врастя в него корнями! Да будет их краса превыше красы полевых лилий и роз. Пусть они ловят бабочек, а не ждут, пока те соблаговолят донести до них пыльцу... Пусть пьют они нечестие, как воду, – но пусть и плещутся в хрустальной воде, как рыбы, и скачут по скалам, как козлята...»
И сказали мы:
– Мы справимся с тем ужасом, что показал ты нам!
И просияло лицо Предвечного, ибо Его замыслом было сокрушить бездуховность на ее же поле, в бездне материи.
– Пойдете туда? – спросил он нас.
– Пойдем! – ответили мы.
– Это будет йерида тахлит ле-алия – с облегчением сказал он. – Я дам вам все! Вы сможете буквально творить чудеса...
Укрощение коня
И Кадм, и Авива замолкают, вспоминая момент, когда они приняли самое важное свое решение...
– В Писании все совсем не так! – восклицает Мара, воспользовавшись паузой.
– Не совсем так, – уклоняется от прямого ответа Авива. – Писание рассказывает о случившемся не буквально, а в символах. Впрочем, ни слова лжи в Торе нет! Именно благодаря древу разобрались мы, что есть добро и что зло, и именно надев одежды кожаные, ушли из Мира Формирования.
– Но перед тем как произошел гилгул1, – продолжает Кадм, – а Предвечный опочил от дел своих, мы все вместе стали думать, как справиться с обезьяньим и змеиным в будущих людях. Будет ли для этого достаточно той искры Господней, что загорится после нашего спуска туда в каждом сердце, давая способность различать грех и праведность, добро и зло? И решили: нет, не хватит!
Ведь в чем суть любого человека? Это кав, луч Предвечного Света, пронизывающий тьму кромешную и высвечивающий в ней столб мерцающих пылинок. Этот свет, эта золотистая паутинка – частица Предвечного; она вплетена в Единое Целое, во Всемирную Паутину, незримую, но блистающую, подобно молнии, от одного края неба до другого. Паутину, в которой нет паука. Ту, которая от начала времен окутывает весь мир. Систему сфирот, по которой к нему притекает благость Предвечного.
Бог не материален, говорят у вас; но он и не духовен! Он непостижим, Он выше и материи, и духа, и обнимая их собой, и пронизывая. Слова «Бог во мне» – нелепость; это обычная ошибка идолопоклонников. Да, Он в тебе, ибо ты сотворена Им, ибо слова, сказанные Им в первый день, звучат в каждом, хоть не всем и не всегда дано их слышать, – но в том же смысле Он и в каждой звезде, в каждой травинке. И в том же смысле Он – в каждом овечьем катышке, в каждом резном истукане. Покинь Он любую вещь в мире – и она тут же исчезнет, истлев мгновенным огнем. Но в человека вложено то, чего нет в истуканах и катышках. Человек может быть в Нем, слышать Его, говорить с Ним, отвечать Ему.
Если ты просто живешь в Нем, в полноте душевной растворяясь в изливаемой Им благодати, – говорят, что в тебе живет душа-нефеш. Она есть во всех – и в бабочке, порхающей над цветком, и в тигре, и в мыши.
Тронуть Его сердцем, стать его глазами и ушами может лишь следующая твоя душа, душа-руах. Уже эта есть не у всех. Но если она в тебе есть – в тебе-то она есть! – ты чувствуешь, что время от времени выполняешь не свои, а Его веления, что Он – в тебе. Но это, повторю, ошибка: не Он в тебе, а ты – лучшим своим – в Нем. Тут ты ощущаешь некую чуждость тела, понимаешь, что все, что должна сделать, невозможно без посредства обезьяны, в которую облечена. А обезьяна протестует! Требует своего! Сунь руку в огонь – и поймешь, о каком протесте я говорю! Это – как укрощение коня: он брыкается, несет тебя, не спрашивая, зачем и куда, а потом и сбрасывает. Но если упадешь, и один, и семьдесят семь раз – снова садись в седло. Однажды конь покорится, и ты ощутишь счастье лететь к далекому горизонту по своей воле!..
Мара прерывисто вздыхает. Как ей это знакомо!
– Но тут начинается другое, – продолжает Кадм. – Ты обнаруживаешь вокруг себя людей, не умеющих справиться со своим телом, не знающих, что с ним вообще зачем-то нужно справляться. Ты говоришь им: «В стремя становятся вот так, уздечку держат вот так...», – а они не слушают, они смеются, досадливо отмахиваются. Не обижайся на них. И в семьдесят седьмой раз не обижайся. Жди, когда они спросят. Помни: все в этом мире ты должна делать их руками. Их, не своими! Они не хотят слушать, они протестуют, они требуют своего!.. Ищи, готовь нужные слова. Ищи Слово. Постигни их нравы, их слабые места, их страсти и склонности... Здесь мало что можно подсказать, ты все должна найти сама, – но однажды тебя начнут слушать. А к тому, кого слушают люди, свое ухо обращает и Господь. И это значит, что ты коснулась Его мыслью, значит, что в тебе отныне живет душа-нешама...
Кадм замолкает.
– А дальше? – спрашивает Мара.
– Дальше в духовном совершенствовании? Дальше нельзя, пока ты ослеплена зрением, оглушена слухом. Нужно полностью сбросить «одежды кожаные».
– Полностью сбросить?
– Тогда ты увидишь не то, что сейчас, не картинку, выдуманную тобой, а подлинный Мир Формирования, – и все великолепие иных миров, созданных Им. Мы их здесь... гм... эти одежды... просто не носим, ведь они гонев даат брийот . А вы все, придя из того мира, вцепляетесь и в них, в хлам грез и воспоминаний, который притаскиваете оттуда. Словно плоть – не одежды, а вы сами и есть. Но это понятно – мы с Авивой с самого начала просили, чтобы «одежды кожаные» были надежной завесой между Предвечным и человеческой душой. И мы были правы: если б человек, попадая сюда, легко прощался бы со своими чувствами, воспоминаниями и возносился бы к Предвечному – кого б мы могли снова отправить вниз возделывать материю? Но...
– Но? – остро взглянула на него Мара.
– Но люди из-за этого так дорожат плотью, что она застит им Источник Луча. Многие и знать о Нем не хотят; и не видя иного света, кроме того, который горит в их душе, они говорят: «Я сам сотворил себя». Эти бесчисленные Александры Македонские и Юлии Цезари строят свои паутины, запутывая в них всех окружающих, высасывая из них все соки, возводя вавилонские столпотворения государств и заливая мир потоками крови. Все плотнее закутываясь в порожденные ими же самими клипот – скорлупки тьмы, шелуху дел, Богу не нужных, – князья мира теряют связь со Всемирной Паутиной и кав в них меркнет, угасает. Они перестают видеть самих себя в своих ближних, загораются желанием подчинять их себе, командовать ими, находя для этого благовидные предлоги, – и тем самым возвращаются к состоянию обезьян, (шем хемма бхема лахем) שהֶם בְּהמה הֵמָּה לָהֶם …
– А в чем разница? И те, кто обрел душу-нешама, и эти – бгемах , вообще потерявшие душу – все в этом мире должны делать чужими руками...
– Ну, это просто, – усмехается Кадм. – Эти всю жизнь сомневаются, ищут ответов, согласных с истиной и совестью. А те довольны готовыми псевдоответами, – традициями, стариной, преданьями, чужими мнениями... Эти, даже имея ответ, – не навязываются, ждут, пока их спросят. А те сразу хватаются за меч... лгут, принуждают, убивают, жгут... Эти, творящие божье дело, как правило, и не знают, что делают именно божье дело, во всяком случае, не трубят об этом на перекрестках. Они словно стесняются: да, мол, недостойны, но кто-то же должен это сделать? Дело-то нужное! А те – много и горячо говорят о боге, о вере, о святости...
– Как трусы любят говорить о подвигах, о доблести, о славе? – озорно взблескивает глазами Мара.
– Вот-вот, – хмыкает Кадм. – А дураки – об уме, мудрости, таланте, – естественно, собственных...
– А импотенты – о «странностях любви», о женщинах, о наслаждениях, – с ехидцей добавляет Авива. – Да еще как! Страстно, ярко, убедительно!
– Да! И вот они наряжаются в специальные одеяния, посвящают друг друга в самодельные таинства и мистерии, возносят жертвы и моления, которых, по их утверждениям, требует «Всесовершенная Обезьяна», пребывающая на небесах...
– Обезьяна? – возмущается Мара.
– Конечно, нет! – огорчается Кадм. – Думал, ты сразу поймешь. Они называют ее Аполлон, Дионис, Юпитер, – но для них это всегда существо, облеченное в столь драгоценные их сердцу «одежды кожаные», полученные от обезьян. Они так далеки от Предвечного, что ничего не знают о его целях. Им в голову не приходит, что Он специально сотворил Вселенную не идеальной, не вполне завершил ее, чтобы дать человеку возможность тиккун ха-олам1, быть Его со-Творцом...
– Но они ведь тоже думают, что обладают истиной!
– А сны? А видения? Изливает Всесвятой от духа Своего на всякую плоть, открывает уши каждому, и предупреждает. «Смотри, – говорит Он, – предлагаю тебе жизнь и благо, – и смерть и злополучие; избери же жизнь!». Но не отводит Он душ от пропасти, ибо по древнему, мудрому и справедливому замыслу все в руках Небес, кроме страха перед Небесами. И если видение не пошло человеку впрок – происходит корес .
– Ничего нет ужаснее, чем терять душу, – вмешивается Авива. – Те, в ком умирает душа, еще связаны с Предвечным, но видят его чудовищно искаженным в зеркалах своих клипот, чешуй, покрывающих душу, закупоривающих все отдушины... Кав едва пробивается сквозь мутное оконце, словно чадная плошка дымит... словно свеча трещит, угасая... Запертая в одиночной камере тела, лишенная возможности любить, верить, надеяться, умирающая душа видит кошмары. Вокруг – только враги: заговорщики, отравители, клеветники. Могущественные, тупые и злонамеренные чудовища наделенные магическими способностями, караулят ее на каждом углу... И ведь эти, с умирающей душой, знают, что после смерти для них уже ничего не будет... Вот уж, действительно, ужас... Впрочем, к чему это тебе?
– После кореса кав полностью меркнет, – добавляет Кадм. – Остается пустая обезьянья оболочка... червь, кишечная трубка, скалящаяся одним концом и гадящая другим...
– И как они себя чувствуют... эти черви?
– Прекрасно себя чувствуют! Как себя чувствует болонка, резвящаяся у господина на подушках? Как себя чувствует цепной пес, стерегущий хозяйское добро?
– И никакого наказания? – теряется Мара. – И Бог попускает это? А предвечная справедливость?
– А что в них наказывать? Души-то нет! Ну, ударь пса: повизжит и снова будет лизать руки... Накажи бодливого быка...
– Но неужели, неужели же Предвечный так-таки ничего с ними не делает?
– А зачем Ему вообще что-нибудь с ними делать? – возражает Кадм. – Он опочил от дел своих! Теперь это не Его, а ваша забота, драгоценнейшие мои потомки. Сами же и виноваты, если принимаете животное за человека, тем более – допускаете его к власти. Учитесь распознавать, учитесь обуздывать... Приручили же собаку, лошадь, быка, придумали цепи, крючья, намордники, удила, стремена...
– Цепи? – не понимает Мара. – Крючья?
– Крючья – да, это из того мира, – кивает Кадм. – Здесь нет крючьев. Но мы много говорили с Ним, что делать, если, войдя в них, мы не справимся с их скотскими желаниями, если они начнут повсеместно брать верх. – «Устроим потоп, если они добьются, – ворчал Предвечный, благословен Он. – Прольем дождем серу и огонь, если они выпросят...»
– Это там. А здесь? Неужели им нет наказания?
– Бездушного ничем не накажешь, – вмешивается Авива. – Он просто не попадет сюда. Нечему в нем сюда попадать.
– А ты что думала? – подхватывает Кадм. – Что здесь припасены какие-то невероятные мучения? Но их как раз выдумали теряющие души там – они просто рассказывают являющиеся им кошмары!
– Да! – снова вступает в разговор Авива, – Они-то и приписывают своему «Всесовершенному Существу» то, что до слюней изо рта нравится им самим: «праведный суд». Оно, мол, ковыряется в тончайших деталях человеческих поступков, их мотивах, оценивает, что было «праведно», а что – нет. Не по результатам «исправления мира», мол, оценивает оно праведность умершего, а по тому, кто как «веровал». Что значит «веровал» – спросишь при случае сама, я не вполне поняла, могу ошибиться. Во всяком случае тем, кто как следует, «семь раз на брюхо и семь раз на спину», припадает к его стопам, оно дарует, по их мнению, воскресение по чину Осириса, личное бессмертие и вечное блаженство на полях Иалу, какие бы пакости и преступления ни были совершены. Но тех, кто не припадает или припадает неправильно – ввергает в бесконечные мучения. Представь, что рыбак не рыбу бы удил, а ловил волны, набегающие на берег, и одни из них стегал бы плетью, «за грехи», а другим бы нежно улыбался...
– Ксеркс ведь бичевал Геллеспонт! – фыркает Мара.
– На человека это похоже. Но Предвечному ни к чему быть ловцом своих снов! – возражает Кадм.
***
Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто.
Л.Н.Толстой. Война и мир. Эпилог, 1: XVI
– Знаешь, нелюди ведь не так уж и опасны, – снова вмешивается Авива. – Зло нелюдей – пакостное, но мелкое... Что может обезьяна? Изнасиловать? Ограбить? Проломить череп? Да. Но не перевернуть мир. А те, души которых обросли чешуей клипот... Это они лживым словом своим вынимают души из незрелых людей, делают их обезьянами... Это они строят новоиспеченных обезьян в маршевые колонны...
– Да, но... – заикается было Кадм...
– Он и к этим относится снисходительно, – поспешно добавляет Авива извиняющимся тоном, – Впрочем, я его не виню, он это прекрасно знает. Ему приходится вбирать в себя души всех сынов своих, а для этого нужно быть очень широким... Ты и не представляешь, какие удивительные мерзавцы порой попадаются! Разве Господь не предупреждал, чтобы остерегались вы лживого слова? «Если восстанет в среде твоей пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил тебе, и скажет притом: «пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им», – то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего...».
– Но я...
– Святой народ связан воедино и потому составляет силу? Да! Но сделать то же самое – соединиться в нечто целое и стать силой – могут и те, с больной душой. Ведь так просто! И каналы связи – вместо сфирот – они прекрасно умеют налаживать... И понятия свои о справедливости облекают в форму закона. И цели перед собой ставят великие...
– Но не единственную, не святую, – перебивает ее Кадм.
– Не святую, – соглашается она. – Но такую, которая кажется им святой. Вернее, которую они называют «святой и правой». Только и разницы, что не «Шма!..» возглашают они при этом, а, например, «За Родину! За Александра Македонского!», – и, знаешь ли, при этом в каждого из них тоже льется вся сила их народа...
– Но не мудрость, – возражает Кадм.
– Не мудрость, – кивает Авива. – Всего лишь информация. Но и это весьма неплохо. Иногда результат бывает почти неотличим от чуда, от воплотившейся мысли... Слова...
– От чуда? – уточняет Мара. – Так чудеса все же есть?
Шабат
– О них-то мы и спорили, – сказал Кадм. – Я их не хотел, Предвечный – настаивал. Договорились, что чудеса все же будут, но – только тайные: при желании их всегда можно будет объяснить естественными причинами.
«Сам не хочу чудес, – говорил Он, – ибо человек, ограниченный в свободе выбора, – всего лишь кукла; зачем Мне все время дергать за веревочки! Но без них никак не выходит: сколько миров Я уже потерял, не вмешавшись в нужный момент». – Договорились на том, что потомок мой, Авраам, сам скажет Предвечному: «Довольно, Господи, чудес, ибо превыше чуда душа живая! Вот, есть уже на земле миньян праведников!» – «Боже! – снова возразил я Ему. – Повсюду в мире, откуда ты уходишь, ты утверждаешь законы, жесткие и однозначные. Вовеки ни на йоту не отклонятся от предусмотренных путей светила, вода будет стекать вниз, а кристалл – образовывать блистающие грани. Ты уйдешь от них? Так яви же последнее чудо! Дай им нравственный закон – непреложный и бескомпромиссный!» – «Да! – ответил Он. – Потомку твоему, Моше, дам Я Закон, но не такой, какой даю звездам и кристаллам. Писаный Закон дам Я племени, которое приведет он пред лице Мое. Но Слово Мое пребудет с тобой со дня, как опустишься ты туда – и во веки веков. Слово Мое, то, которым творил я мир, то Слово, что могущественнее всех цепей и крючьев. Слово, которым можно и убить, и воскресить. Пусть люди ищут Слово, истинное и убийственно точное, повелительное и нежное, яркое и убедительное, – и, увидят они, как неотразимо оно, как властно над ними!..»
Мара прерывисто вздыхает.
– Но я и тут не прекратил спор со Всевышним, – продолжает Кадм. – «Как же сможет Моше привести пред лице твое племя, готовое принять Закон, – спросил я, – если любой и каждый знает, что придерживающийся нравственного Закона в столкновении с беззаконниками тем вернее погибнет!»
– Гм! – сказал Предвечный, и надолго задумался. А потом лицо его просияло, и он сказал: «Я сделаю, чтобы те, кто примет Закон, были сильнее беззаконников. Для тех, кто сумеет отделить Храм от базара, я сотворю в том мире подобие этого. Они смогут хоть одним глазком, но заглянуть сюда. Вот, день шестой заканчивается, мы почти все обсудили, и я уже вижу Шабат . Лучше того: я знаю, каким он будет! Я сотворю его как тень Мира Формирования на земле!» – «И в чем же будет сила тех, кто соблюдает Закон и празднует Шабат?» – спросил я. – «Здесь мысли овеществляются,– ответил Он, – но в Шабат они будут овеществляться и там. И если скажет любой из соблюдающих Шабат: «Шма, Исроэл!..», то в тот же миг по незримым нитям сфирот польется в него сила и мудрость всего Народа, и не будет в мире сил, которые смогли бы сломить эту Силу и обмануть эту Мудрость!»
Галут1
– Вот так поздним вечером пятницы, перед самым сотворением Шабата согласились мы одеть человечество в одежды кожаные, – заключает Кадм, – опустить его во тьму материи. Собственно, и тому, кому ныне надлежит прийти, нужно будет сделать нечто подобное...
– Кому надлежит прийти?..
– Его задача – и проще, и сложнее нашей! Наша была масштабнее, его – ювелирнее... Мы одели в одежды кожаные души человечества, ему предстоит одеть Тору – Душу мира...
– Как? Ведь одежды кожаные – другое слово для плоти, для всего вот этого, – Мара ладошками проводит от бедер вверх. – Как же можно Тору одеть плотью? Я не понимаю...
– Ну, сейчас у вас там вместо свитков входят в моду кодексы, – говорит Кадм, – а их переплетают в деревянные крышки, обтянутые кожей, обитые бронзой и даже золотом, украшенные самоцветами...
– Ты смеешься надо мной, – надувает губки Мара.
– Не мучай ребенка, – вмешивается Авива. – Считаешь, что это можно и нужно сказать – так скажи... а иначе чего и начинать было разговор, – добавляет она гораздо тише.
– Вы ведь знаете! – с надеждой переводит Мара глаза с Кадма на Авиву и обратно. – Вы ведь все-все знаете! Почему вы мне не говорите?
– Всего я сказать не могу, – начинает Кадм, – ты должна действовать, и тебе дано знать лишь то, что не помешает в этом... Но кое что скажу. Видишь ли, пришло время, когда евреи будут разметаны по всему миру, погружены во тьму племен и народов...
– Как? – ахает Мара, – разве Кнаан будет отнят?
– И Кнаан, и Храм...
– Да ведь он уже и так почти отнят! – замечает Авива. – В Храме давно хозяйничают цдуким . Рим заглотил Иудею, как Левиафан – Иону! А не заглотил – так скоро заглотит.
– Но почему? Разве не сам ха-Шем отдал его нам?
– Кнаан – Кнааном, он вовеки ваш, – начинает Кадм, – но разве только он? Весь мир – Обетованная Земля Израиля. Господь втиснул в эту планету... в эту землю столько добра, сколько вообще возможно было втиснуть. То, что не нужно вам сегодня, окажется жизненно необходимо завтра. О чем-то вы сейчас и не подозреваете: слова «нефть», «уран», «тяжелая вода»... гм... и некоторые другие ничего не говорят вам. Но черви, которым ни до чего нет дела, кроме собственных удовольствий, могут источить сколько угодно сокровищ в труху еще до того, как речь зайдет о постановке материи на службу Всевышнему... Поэтому Закон должен быть доведен до каждого, – и в конечном счете весь мир будет его исполнять, хоть не вменится тогда это никому ни в заслугу, ни в праведность...
– Это слишком сложно и непонятно, – замечает Авива, перебив Кадма на полуслове; тот взглядывает вопросительно. – Знаешь, почему у вас так дорог тирийский пурпур? – обращается она к Маре.
Та отрицательно качает головой.
– А-а! Когда-то он был дешев, у плиштим даже пахари и пастухи красили рубахи этой краской. А теперь она – драгоценность: на пурпурную тогу имеет право только император, сенаторам разрешена лишь полоска по краю тоги. А почему? Нет больше ракушки-пурпурницы, переловили ее! Половина «пурпура» на базарах сегодня – фальшивка; нашли лишайник, сок которого с уксусом дает почти нужный цвет. А если тирийский рыбак найдет отмель с пурпурницей... Ого-го!
– А если и лишайник кончится, – усмехается Мара.
– Ты поняла: это только начало катастроф такого рода, – подтверждает Кадм. – У вас нет больше времени – как, собственно, его и никогда не было и никогда не будет. Предвечный убедился, что есть люди, которые свято соблюдают Закон и не утратят его при любых... гм... катастрофах – и переходит к следующему этапу... «Лех-леха ме-арцеха...
–...У-ми-моладтеха у-ми-бейт авиха»1, – подхватывает Мара. – Но это же Аврааму было сказано?!
– Не-ет! – отрицательно качает Кадм указательным пальцем перед ее лицом. – Это вечная судьба евреев, – до самого прихода Машиаха...
– Вечная судьба? Это избранного-то народа?..
– Да, но для чего – избранного? Остерегись думать, что ха-Шему есть дело до вашего благополучия...
– Это неправильное понимание избранности – скольких оно еще погубит! – с горечью подхватывает Авива. – Предвечный заключил завет со Святым Народом? Да! Но зачем? Чтобы вы делали божье дело. А вы ничего не делаете и лишь твердите: «Мы – божий народ»! Да еще раскололись на семьдесят два толка, и каждый говорит: «Бог – только со мной; Он не с вами!» И сколько еще молодых народов подымется и воскликнет, не усвоив урока, даваемого сегодня вам: «Gott mit uns»2... Но Господь, по слову Исайи3, приходит к тому, кто его не ищет и к нему не взывает; к тем, кто не «народом божьим» именует себя, но делает Его дело. Знай: столь же коротка и жестока будет расправа господня с ними, как ныне – с вами. Пойми или просто запомни: бог разрывает связь с тем народом, который, опьянев от гордыни, начинает считать себя «народом-богоносцем». «Не таковы ли, как сыны ефиоплян, и вы для меня, сыны Израилевы? – восклицал от имени Творца Амос. – Не я ли вывел плиштим из Кафтора и арамлян – из Кира, подобно Израилю из земли Египетской?»
– Когда трюмы корабля полны зерном, – подтверждает Кадм, – крысы думают, что купец заботится об их пропитании. А он просто везет пшеницу на базар. Крысы узнают об этом, когда пустеют трюмы. Не крысами вы должны быть, но матросами, но штурманами и капитанами, знать, куда и зачем идет корабль, вести его сквозь бури...
– «Израиль» – это не только евреи, – добавляет Авива. – Во всех народах мира рождаются праведники. «Израиль» – это те, кто знает Бога живого, и отказывается чтить любых идолов. «Израиль» – это те, кто избран думать о судьбах мира – и в конечном счете спасти его. И, спасши, получить на него право. Вы – мысли Предвечного о мире, Его глаза и его пальцы, – вот в чем ваша избранность. И таковой она пребудет и в сыром крысином подвале, и на кресте, и на костре. Своими глазами – что означает Его глазами! – вы должны будете увидеть все, что возможно в этом мире, своими пальцами – ощупать. И на все яды найти противоядия, на все хитрости и уловки – защиту, на все тезисы – контраргументы...
– А думать человек ни о чем, кроме своего желудка и конца, не желает, – подхватывает Кадм. Ум язы́ков – на службе извечному Червю, грызущему мир. Но и вы думать не хотите, отделываясь от Великого Служения пустыми жертвами, молитвами, обрядами и ритуалами, и очень нравитесь при этом самим себе. Как заставить вас думать?
– И как же?
– Оливка дает масло, лишь стиснутая в прессе маслобойки, – продолжила Авива. – Виноградные ягоды становятся вином, лишь когда истекут сладкой кровью, попав в точило, под ноги рабов и копыта ослов. Так и Израиль, подобно маслине и винограду, будет брошен ха-Шемом на поругание под ноги язычникам. Весь мир станет для Израиля Гефсиманией . Анусим , будете вы рассеяны по лику земли – и только так вы научитесь думать, не сможете не думать! Как закваска будет брошен Израиль меж народами земли, пока не вскиснет все!
– Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir , – подхватывает Кадм; Мара недоуменно выслушивает непонятное ей заклинание. – Должен Народ пасть в плавильную печь, в глубины мирового зла, чтобы очиститься там, подобно расплавленному серебру, от шлаков и изгари, от любой своей скверны, от всех своих скверн. От гордыни. Кто возвышает себя, тот унижен будет. От нетерпимости, гневливости, неумения искать согласия и компромиссов. Царство, разделившееся в себе, не устоит. От замкнутости. Должен Израиль отыскать в пучинах зла все нецоцот, искры чистоты, святости и мудрости, не упустив ни единой, и принять все их в себя. Да мало ли от чего еще! И тогда на реке Времени начнется ледоход, наступит время тхият ха-метим1, и Израиль изнутри откроет врата зла и выведет на свет Божий освобожденный мир. Так он умрет – и так он воскреснет!
– Умрет... Воскреснет... – прерывисто вздыхает Мара и касается лба кончиками пальцев в извечном жесте непонимания.
Авива ласково гладит ее по волосам:
– Он все правильно говорит. Слушай, девочка...
– Вопрос с галутом – решен; очень скоро Народ будет лишен и Храма, и царства. Но остался другой вопрос: переживет ли Народ это падение? Не уничтожат ли язы́ки и Тору, и его, когда он жалкими кучками будет разбросан среди них?
Слово и плоть
– Поломали мы здесь себе головы, скажу я тебе! – продолжает Кадм. – Выходило одно: чтобы Народ остался в живых, Тору также нужно опустить во тьму язы́ков, среди которых он будет разметан. И так, чтобы она при этом не пострадала. Но народы уже отвергли Тору. Как же снова предложить им ее, но так, чтобы они не сумели отказаться? – прямо спросил он у Мары.
– Ну, и как же? – мнется она. – Я не знаю...
– Как дают детям горькое лекарство? Прячут его в сладкой облатке, дают запить медовым сиропом или разбавленным винцом. Как бабочка переживает зиму? Спрятавшись в теплый кокон. Поэтому должен прийти Тот, кто вручит народам Тору, спрятав ее в сладкую облатку, такую, которая всем им понравится, окажется для них удобной и привычной. И в то же время он укутает смысл Закона в прочный кокон, так, чтобы не пострадал он от болтливости и кощунства невежд... Тот, кому надлежит прийти, явит миру образ подвига, предстоящего Израилю, но не прямо, а в загадке и иносказании... Старое и доброе вино Торы он перельет в новые мехи...
– Кожаные? – невольно улыбается Мара.
– Кожаные! – подтверждает Кадм без улыбки. – Из собственной кожи...
Он замолкает. Мара испуганно вскидывает глаза:
– Что значит «из собственной»? Что с ним случится?..
– Что? Ну, как это обычно бывает? Подвиг его, как, собственно, и мой, на долгие-долгие века сочтут грехом, – и как раз те, для кого он старался... Скажут: соблазнял Народ, пытался свести Израиля с пути...
– Не слушай этого болтуна, – вмешивается Авива, перебив Кадма и с состраданием поглядывая на Мару. – Первосвященником по чину Мельхиседека назовут его. И все получится. Те, о которых сказал Кадм, идущие широкой дорогой, в этом качестве его и примут. Поставят над собой царя по собственному выбору, по желанию сердец своих, как сказано в книге Шмуэля. И он, подобно Шаулю, пощадившему Агага, заменит божественное понимание добра иным, решив, что может быть милосерднее Всевышнего. Потому-то у него будут миллионы и миллионы поклонников, век за веком прославляющих и чтящих его... И хоть язы́ки найдут поводы все это время терзать Народ, – но самого страшного все же удастся избежать... Народ уцелеет!
– И в сказанном тоже не будет ничего страшного! – добавляет Кадм. – Рассказывают, что во времена Моше некий пастух молился: «О, Господи, я хотел бы быть Твоим рабом! С радостью я мыл бы Твои ноги и целовал их, приносил бы Тебе молоко и сыр от моего стада!» Услыхал эти слова Моше и сказал с гневом: «Ты богохульник. Бог бесплотен, – не нужно мыть ему ноги, не нужно его кормить». Но пастух не мог представить Бога без тела, а после слов Моше не смог больше молиться и впал в безверие и тоску. И сказал Бог Моше: «Зачем ты лишил Меня одного из верных рабов Моих? Скажи ему – пусть молится, как прежде молился. Слова ничего не значат. Я вижу сердца людей...»
Мара растерянно переводит глаза с Кадма на Авиву и обратно, она ничего не понимает в путанице их слов:
– Так в чем же грех?..
– »Будет он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены»... Камень, который отвергнут зиждущие, подберут другие, и на нем станут строить свое, новое здание; с пеной у рта будут они доказывать, что сказанное о нем – истина, в нее надо просто и несомненно верить. Другие не менее яростно станут утверждать, что сказанное о нем невероятно и потому невозможно. Эти спорщики выплеснут ребенка вместе с водой... Весь спор будет о словах, никто даже не заикнется о том, что сделано Пришедшим. Ни те, ни другие не заметят сути его деяния в течение веков и веков!
– Ни те, ни другие?
– Не являл Предвечный после дарования Торы более великого чуда, чем это сокрытие, это всеобщее помрачение умов и взоров!
– А если кто поймет, в чем тут дело?
– Понимать – пожалуйста, понимай. Но разгласить до времени то, что ты узнала сегодня – все равно, что произнести Шем ха-Мефораш, тайное имя Бога. Нечестивец, который осмелится написать такую книгу, на себе узнает, что такое пульса де-нура ; сама книга никем не будет понята, не будет переписана, а переписанная – сожжена рукой палача. И это правильно – ведь до сроков и времен поставленная в ряд с книгами Доброй Вести, она взорвала бы мир. До времени никто не должен постичь сути деяния Пришедшего. Иначе... деяние окажется напрасным, миссия его будет сорвана...
– И в чем же эта... Я хочу сказать – что он сделает?
– Но я же сказал! – удивляется Кадм. – Ты что, совсем плохая?
– Нет, беленькая и пушистая, – смущенно возражает Мара. – Это, главное, я поняла – он сделает, что язы́ки будут и читать, и чтить Тору, он сплетет вокруг нее кокон из слов и споров, и тем спасет от уничтожения и ее, и Народ! Но я хочу знать, что именно он для этого сделает!
Кадм отводит глаза. Мара глядит на Авиву – но та тоже понуро и виновато отворачивает лицо.
– И это я говорил, – бормочет, наконец, Кадм. – Он облечет Слово своей живой, теплой и болящей плотью...
– Такова общая судьба сынов человеческих, – успокаивающим тоном начинает Авива, чем только усиливает тревогу Мары. – Все они неизбежно проходят долиной смертной тени, чтобы попасть сюда. И тот, кто говорит, что умирать на костре страшнее, чем в бою, а на кресте – мучительнее, чем от подагры в мягкой постели, – тот просто ничего не знает о смерти...
– Хорошо. Хорошо, – тихо говорит Мара. – Я поняла. Он пойдет на какую-то ужасную... – она вновь прерывисто вздыхает, – муку... а Народ не примет его. Славословия чужих не в счет... Но когда-нибудь Народ все же разберется?.. – с надеждой поднимает Мара глаза к громыхающей горе.
– Разумеется! В конце концов истина, которую ты узнала сегодня, откроется всем, будет признана всеми, пожар споров угаснет, имена спорщиков забудутся, и лишь он, как головня обугленная, будет выхвачен из этого пламени. Ведь это о нем сказано чрез Захарию: «смотри, Я снял с тебя вину твою и облекаю тебя в одежды торжественные»...
А теперь решай сама, будешь ли ты супругой римского императора...
– Так Пришедший будет моим сыном? – замирает Мара.
– Разве я сказал это? – уходит от ответа Кадм, пожимая плечами. – Впрочем, каждая мать вправе мечтать о счастье сына... На-ка, возьми на память...
Он кидает ей камешек и она ловко подхватывает его. Почти необработанный продолговатый кусочек пегматита, письменного гранита, «еврейского камня». Светлыми кристаллами кварца на фоне темного шпата выложено здесь тайное имя Предвечного, и ни один мастер, ни одна человечья рука не касалась его...
– А теперь иди. Я устал. Мы устали.
И замшелый человек с седой бородой, похожий на каменную скалу, покрытую красной глиной, человек, явившийся из подземных темнот, раскрошился в дымящиеся комья, а их словно всосала в себя земля. Трещины закрылись, и через мгновение этот участок степи ничем не отличался от других, лишь дикий камень, покрытый пятнами лишайника-золотянки, намекал, что здесь, возможно, когда-то в вечности был человек... А следом и Авива, бросив Маре прощальную сочувственную улыбку и осторожно помахав самыми кончиками пальцев, обратилась в холмик, заросший полынью, зверобоем и дельфиниумом, над которыми жужжали мохнатые шмели...
Мара в костюме скифской наездницы – в кожаных штанах и куртке – стоит на кургане среди родной прииорданской степи, и на нее, на море ковыля и полыни низвергается водопад нежащего зноя... Рядом всхрапывает конь. Мара держит его повод. Южный горизонт мреет в сизоватом пыльном мареве, там перегоняют отары овец...
***
На надгробии старом
Слов неведомых вязь.
Топчут степи отары,
Над минувшим смеясь...
Чья, в бессменном дозоре,
Здесь осталась тоска
Путь к Последнему Морю
Не сумев отыскать?
Немы камни и кости,
Лишь по трещинам смог
Свесить мягкие космы
Фиолетовый мох,
Да у ног обелиска
Рядом с мертвым – жива
Разлохматила листья
Золотая трава...